Но, вспомнил Кэри, был момент, когда на семью дохнуло Божьей милостью, когда словно чудом все их дела уладились на какое-то время, обещая хоть и не идеальное, но улучшение. Было это в год, последовавший за смертью Моди в Шарлотсвилле. Когда после похорон он покидал их дом, вспоминая, в каком изнеможении и отчаянии была Элен (она не сказала ему "до свидания", лишь пробормотала что-то насчет "ожидания": "Всю жизнь я ждала"), он ожидал любого проявления неистовства - убийства, самоубийства, бог знает чего. Однако ничего неприятного или ужасного не произошло. Он на время оставил ее одну, остро чувствуя свою неадекватность и считая, что его присутствие будет причинять ей лишь боль, будет раздражать ее, вызывать в памяти то время, когда они жили вместе в атмосфере оптимизма. Значит, Бога нет; пусть находит покой среди своих цветов, в успокаивающем душу сне и в том, к кому - как он знал теперь - она прибегала как к материнской груди; пусть она сходит к доктору - больная женщина. Вот так. Он не мог предвидеть, что в ней произойдет перемена - перемена столь сильная, хотя и не заметила на первый взгляд, что его разум должен был бы выкинуть красный флаг предупреждения.
Через пару месяцев Кэри навестил ее. До этого были уклончивые переговоры по телефону - голос ее звучал ровно, без истерики, и она, полагал он, по крайней мере держалась. Затем одним солнечным февральским днем он обнаружил их вместе: они пили чай. Она поднялась, оставив Милтона, чтобы поздороваться с ним, хорошо одетая, отступив от траура, в светло-серое, со вкусом напудренная, хоть и не слишком преуспевшая в попытке скрыть мешки под глазами, а ведь она могла бы метлою вымести его. И питаясь остатками разговора, в котором ни разу не была упомянута Моди, или суровая рука судьбы, или что-то гнетущее, а речь шла лишь о некоторых изменениях в доме, о планах весенних посадок в саду - целая беспорядочная смесь обычных дел, - Кэри более или менее понял, к своему удивлению, как обстоят дела. А Лофтис, казалось, изображал свое отвращение ко всему на свете. Это происходило под видом изысканного страдания на глазах у Кэри: если Элен, говорила мечтательно, с легкой надеждой на то хорошее, что их ждет, то Лофтис непрестанно ерзал и крутился, с покорным сломленным видом смотрел в окно и потягивал безвкусный чай. Это Лофтис, а не Элен старался достичь невозможного. Он начал пытаться взять себя в руки. Наблюдение за этим процессом ободряло и, с известной точки зрения, слегка огорчало, поскольку это происходило не под влиянием мистической веры, а, судя по всему, просто благодаря силе воли, возмущению человека своей бесполезностью, которая полжизни держала его в плену. Перестал ли он пить? Явно да. Теперь он учился получать удовольствие от чая. Отделался ли он от Долли? Это, кажется, было бесспорно. Что произошло? Ползала ли его вина, как нечто чудовищное, и волосатое, и несказуемое, ночью по его постели, наполняя его сны таким сознанием потери, смерти, что, проснувшись, он понимал: эта мука - единственный выход из положения. Было ли это жалостью к Элен? Или любовью? Или в Шарлотсвилле горестный лик беды привел его в такое уныние, что он просто устремился к Элен по необходимости?
Кэри не знал, но бедняга мужественно старался, и если он не спасал себя, то, во всяком случае, немало продвинулся, спасая Элен, которая, безусловно, была еще далека от счастья, но уже не была погружена в отчаяние на грани самоубийства, как несколько месяцев назад, и она мягко произнесла поверх края своей чашки:
- Случается, одно касание руки может спасти - вы так не думаете, Кэри? Не правда ли, Милтон, дорогой?
И рука ее без всякого стыда, откровенно интимным движением прокралась по залитой солнцем атласной подушке к Лофтису, с минуту полежала на его розовой, безвольно вытянутой ладони и сжала ее до того, что кожа стала совершенно бескровной.
После этого Кэри решил, что хватит пытаться ее разгадать. Он считал, что смерть Моди обессилит ее, убьет. Он представлял себе, что почти так оно и было первые несколько дней, но он не учел терапевтической силы преображения Лофтиса. Душа его радовалась, но он был все же немного разочарован тем, что смерть за одну ночь совершила то, чего все его разговоры не сумели сделать за годы.
Свадьба Пейтон состоялась в субботу днем, в октябре того же года. Это был яркий, довольно теплый день с ветром и летящими листьями, приносивший с воды тот острый, чистый, соленый воздух, который рекламируют на морских курортах как целебный. Венчание должно было происходить дома (неделю назад Кэри провел приятный разговор об этом с Лофтисом, который сказал, что теперь все "отлично, отлично", Элен шлет привет, мы оба ждем не дождемся, когда увидим Пейтон и так далее), и сейчас, когда ехал с Эдриенн, он подумал - не будучи очень оригинальным, - что в христианской культуре нет ничего более волнующего, или более великого, или благоговейного, чем венчание.
- Это символ утверждения порядка нравственности в мире, - произнес он вслух.
- Не будь таким помпезным, - мягко заметила Эдриенн.
Он замолчал, и дальше они поехали молча.
Наконец он изрек:
- А все-таки по-прежнему трудно это представить себе.
- Что?
- Взаимопонимание, к которому они пришли.
- Кто?
- Лофтисы, конечно.
- Почему? - спросила она.
- Я имею в виду… имею в виду… О, столь многое. Я питаю большое уважение к Элен Лофтис, но я не могу понять, почему - учитывая, кто такой Милтон, - он держится ее. Я бы не стал - я это знаю. В качестве мужа.
- Возможно, - холодно пробормотала Эдриенн, - потому что у нее есть деньги.
- Это не смешно, - сказал он.
- Почему?
- Будучи женой бедняка, ты должна бы знать, что деньгами не привяжешь.
- Иногда получается, - сказала она.
- Не будь циником, - возразил он, - нет человека, который бы так от этого зависел. Я хочу сказать, ну, даже если зависим финансово, ты не станешь мучить себя, доводя до безумия. Не за деньги.
- А может, он и не мучит себя, - сказала она, - может, он любит ее. Или что-то этакое.
- Этакое. Что ты подразумеваешь под "этаким"? - спросил он довольно резко.
- Может, ему нравится быть кастратом. В конце-то концов…
- Ох, Эдриенн, - фыркнул он, - право же. Послушать тебя, так ты будто начиталась одного из этих психиатров, которые все упрощают для неспециалистов.
- Нет, дорогой. Это же просто как дважды два. Вообще - то вовсе не обязательно, чтобы было так. Это ведь, знаешь ли, может быть и любовь. Это то, что мы, христиане, должны называть…
- Эдриенн, - прервал он ее, - я сожалею о твоем отношении подобным вопросам. Я не стану…
Она похлопала его по руке.
- Хорошо, любимый, - сказала она, улыбнувшись, - я ведь только дурачилась.
У него болели десны, ион еще не чувствовал, что для него свадьба уже началась, но чтобы не портить веселого настроения, он похлопал жену по руке и сказал:
- Я просто гадаю, что получу, обвенчав брин-морскую девушку, которая уж слишком из этого мира.
Это была старая шутка, которой они пользовались, и оба непроизвольно одобрительно хихикнули, а Кэри, ликвидировав то, что могло перерасти в мерзкое, на весь день, напряжение в их отношениях, физически почувствовал такое облегчение, словно сбросил пару мокрых ботинок. Они больше не говорили о Лофтисе и Элен, но, прежде чем доехать до дому, разобрали по косточкам Долли, согласившись, что круто с ней обошлись, но, право же, она сама во всем виновата. Кого еще винить, если она вынуждена жить как монахиня-кармелитка, по сути дела - как затворница, и стала словно тень, потеряв по крайней мере двадцать фунтов, скорбя по Лофтису? Разве это не показатель того, что за грех платят не смертью, а изоляцией? Думали они и о Пейтон, поскольку ни он, ни она не видели ее с тех пор, как она выросла. А в свете слухов, бродивших по городу, о том, почему она ушла из университета, и о ее последующем сомнительном поведении в Нью-Йорке, они решили: хорошо, что она обвенчается здесь, дома, где ее корни. Хотя Кэри предостерег Эдриенн, чтобы она отказалась от этой слегка лукавой интонации, с какой она говорила о будущем муже - Гарри Как-Его-Там - только потому, что он еврей "и впридачу художник".
- Почему, ты думаешь, они приехали сюда? - спросила Эдриенн. - После всего, что было между ней и Элен?
Он покачал головой:
- Не знаю, дорогая, - и собрался сказать о трогательных таинственных узах, связывающих отца с дочерью, поскольку у него самого были девочки, но передумал и поехал дальше. - Жизнь - странная штука.
А дело в том, что за приезд Пейтон домой для венчания отвечая Лофтис, и, проснувшись в этот день, когда ранний солнечный свет диагоналями мягко расчертил одеяла, а морозный воздух с запахом горевших вдалеке листьев овеял его щеки, проникнув сквозь щель в окне, он почувствовал себя таким счастливым, как никогда за многие годы, и молодым, и странно голодным, чувствуя голод, глубоко засевший в желудке, какого у него не бывало с давних времен, когда он жил в школе-интернате и, проснувшись воскресным утром от ленивого звона колокольчика, зевал и потягивался, глядя на октябрьский свет, окрашенный дымом и пыльцой, в которой кишели мириады, и снова зевал и потягивался, вдыхая доносившийся снизу, из кухни, запах свежеиспеченных блинов и чувствуя необъяснимый, и сонный, и буйный голод неизвестно на что - возможно, на блины, возможно, на женщину, чтобы она залезла к нему в постель, а скорее всего и на то и на другое.
Сейчас он зевнул, сел в постели, чтобы легче было рыгать, и, посмотрев на себя в оконном стекле, нашел, к своему восторгу, что все еще хорошо выглядит. Элен, вспомнил он, сказала то же самое всего лишь прошлым вечером во время перерыва в концерте, на который они ходили, и ему было приятно подтвердить ее суждение, сцепив зубы и сузив глаза, так что в оконном стекле появилось нечто похожее на лорда Маунтбеттена. Из-за неровности стекла он вдруг, однако, превратился в чахлого стареющего сатира и вылез из постели, немного стыдясь своего чванства. Чувствовалось, что в доме к чему-то готовятся, и снизу доносились звуки движения. Хотя было еще только девять часов утра, внизу на подъездной дороге под платанами стоял фургон фирмы, обслуживающей свадьбы, весь разрисованный розовыми голубями и подругами невесты. Радость Лофтиса при пробуждении шла изнутри, была восхитительна и чувственна, она была тем более сильной, что за последние несколько месяцев возникла от сознания отошедшей в прошлое беды, - так скалолаз, которому приснился страшный сон про лавину, проснувшись утром и благополучно выбравшись из палатки, вдыхает живительный альпийский воздух. Радость Лофтиса была безгранична и немного переливалась через край, и в порыве доброжелательности он распахнул окно и крикнул Эдварду, вышедшему из-за фургона в своей форме полковника и потягивавшему вроде бы пиво:
- Привет!
Эдвард, прищурившись, посмотрел вверх, приподнял стакан.
- Привет, старина. Пора вылезать из кроватки!
- Я уже вылез. Не холодно на улице пить пиво? Я думал, вы уже должны были уехать в Вильямсбург.
- Я оставлен надзирать. Элен поехала сама. Она сказала, что лучше мне быть здесь, помочь. Ха! - Он глотнул пива, оставив на губе кружево пены. - Ха! Ну как израненный в боях ветеран способен помочь на свадьбе? Это дело женское.
Эдвард выжил в боях под Гвадалканалом, получив раны в шею и, как он называл, "тум-тум", и не очень старался скрыть это. Он накануне вечером поздно приехал из Кэмп-Ли, но Лофтис не желал, чтобы его отвлекали.
- Когда она уехала?
- Около часа назад. Она заберет Пейтон и того парня из дома той девушки, где они остановились и должны были позавтракать, прежде чем приехать сюда. Элен звонила им по телефону. Спускайтесь, старина, и давайте выпьем накоротке. Откроем празднество и…
Лофтис снисходительно улыбнулся:
- Нет, спасибо, старина. Я не спешу.
И он опустил окно, поскольку холодный утренний воздух начал проникать под его пижаму. Упоминание о выпивке пронеслось мрачным облачком в его сознании, поскольку среди принятых им решений первым номером значилось решение о воздержании. Но мысль о выпивке прошла - достаточно было того, что приезжает Пейтон, - и он поскреб себя в ванне под звуки собственного безыскусного тенора, а пел он песню Кола Портера и думал о том, сколь многое обещает жизнь, о дисциплине и об исполнении желаний. Он плескался по-детски, выпуская воздушные пузырьки из мочалки и устраивая мыльную пену на волосах живота. И самое замечательное, подумал он, самое замечательное то, что Элен не только снова стала женой, матерью, hausfrau, не только стала вместе с ним заманивать Пейтон в лоно семьи, но и добровольно согласилась сделать первый шаг, приняв ее. Вчера вечером, вернувшись с концерта, Элен нервничала и была встревожена, так что Лофтису пришлось ее успокаивать.
- Вы думаете, она будет злиться и злобствовать, Милтон? Как вы думаете, что она скажет? Должна ли я… сделать первый шаг? Ну, вы понимаете: поцеловать ее? Скажите же мне, Милтон! Ох, я так волнуюсь… Скажите мне, дорогой: если она уже не злится, почему она сидит в Вильямсбурге, вместо того чтобы приехать домой? Почему…
Он осторожно взял ее за плечи и снова все повторил: она, конечно же, не будет злиться. Разве ее письма, адресованные им обоим, не доказывают этого? Разве она сама, Элен, не убедилась в этом месяцы назад - после всей переписки между ними, сначала неприветливой, с бесконечными заминками, а потом ставшей нежной, без слов прощающей, такой, какими были их письма в былые дни? Да, письма, конечно, не окончательное доказательство, но разве они не являются достаточным признаком, разве они не дают шанса? Не глупите, Элен.
Таким образом, она постепенно успокоилась и согласилась с ним. Собственно, он так преуспел убедить ее в добрых намерениях Пейтон, что она сделала совершенно удивительное предложение. Лофтис не поедет. Это она поедет с Эдвардом в Вильямсбург за Пейтон и Гарри, тем самым показав девочке, что она всего лишь хочет приветствовать ее как мать - одинокая, любящая, без Лофтиса, который своим присутствием может только развеять впечатление, какое она хочет произвести, - впечатление женщины, одиноко появившейся под октябрьским солнцем, одновременно кающейся и прощающей, и в силу своего одиночества являющейся символом смирения и раскаяниями теплой материнской любви. Лофтису это показалось немного театральным, но он знал, что Элен бывает иногда не чужда позерства, и сказал:
- О’кей, Элен, делайте так, как считаете лучше.
Что же до того, почему Пейтон и Гарри провели ночь в Вильямсбурге (в доме давней подруги из Суит-Брайера), то у Лофтиса на этот счет было свое мнение: возможно, Пейтон до сих пор немного боится своего дома и пытается облегчить свое постепенное возвращение домой, но он не поделился этой мыслью с Элен.
Элен тогда легла спать. Был еще ранний вечер. Лофтис остался один, и хотя был рад тому, что Пейтон наконец возвращается домой, он не мог по какой-то непонятной причине определить, чему он, собственно, радуется. Он прошелся по комнатам, поправляя картины, вытащил букашку из наполненной водой вазы для цветов - такие вазы были расставлены по всему дому для свадебных букетов. Он прошел на кухню, где за столом сидели Элла и Ла-Рут вместе со Стонволлом, сыном Ла-Рут. Элла и Ла-Рут готовили закуски, а четырехлетний Стонволл был занят поеданием их. Это был тощий маленький мальчик, бледнокожий, как белый человек, произведший его на свет, и глаза у него были как орешки, плавающие в двух лужицах молока. Когда Лофтис вошел, он обратил к нему эти глаза с любопытством и страхом, и Ла-Рут тихонько шлепнула его по пальцам.
- Не мешайся со своей рукой - убери ее отсюдова! - крикнула она. - Плохой мальчишка.
- Вы только посмотрите на нас, - весело произнес Лофтис. - Как мы поживаем?
Стонволл нырнул под стол.
- Мы - замечательно, спасибо, - жеманно произнесла Ла-Рут, нависая всей своей массой над чашей, полной резаных оливок, - радуемся жизни здесь, на кухне, готовясь к свадьбе. Бог ты мой, да тут же и сыр, и зеленые оливки, и черные оливки, и цветная капуста, и маринады "Хайнц", и икра селедки…
- Ты, наверное, имеешь в виду осетровую икру, - прервал ее Лофтис.
- Нет, - продолжала Ла-Рут, - я совсем не про то. Мама сказала мне…
- Заткнись, - сказала Элла. И посмотрела на Лофтиса со смущенной кривой улыбкой. - Клянусь, счастливы вы, правда? Клянусь, душа у вас радуется, верно?
Он согласился, жуя кусочек сельдерея, что это радует его душу, и направился к холодильнику за пивом, но тут Элла, сморщившись, в порицании сказала:
- Ну а теперь не стыдно вам?
- Всего одну бутылочку, Элла? Последнюю, перед тем как у меня отберут мою крошку. Одна бутылочка не повредит, Элла.
Она нехотя дала разрешение легким кивком и с сердитым видом наклонилась над сковородкой, полной хлебных мякишей, а Ла-Рут тихо хихикнула.
- Вылезай оттуда, Стонволл, - сказала она. - Он тебя не укусит.
- Не говори мисс Элен, - сказал Лофтис и направился на заднее крыльцо с холодной, вспотевшей бутылкой пива в руке.
"Это будет надолго моя последняя", - подумал он. Было очень тихо на воде и холодно, и луна, висевшая бледной лампой над заливом, казалось, проливала лишь холодный свет на скопление выцветших, пыльных звезд. Пьяный пилигрим, земля катилась сквозь сонмы астероидов, и падающие звезды, угасая в ночи, летели вниз, словно раскрошившиеся стекла. В своей замаскированной и озадачивающей радости Лофтис мог бы даже и всплакнуть, а также в благодарность за состояние спокойствия, в достижение чего - годы назад - он никогда не поверил бы.