* * *
Приняв ванну, побрившись и причесавшись, надев костюм из твида в елочку и клетчатый жилет, он пересек гостиную, пожав по дороге с полдюжины протянутых с поздравлением рук. Было четыре часа дня, обряд должен состояться через полчаса, и в доме было полно гостей. Они пришли - мужчины средних лет с женами, мужчины помоложе с лысеющими висками и с женами, старавшимися в тридцать пять справиться с легкой полнотой, и самые молодые - юноши и девушки семнадцати, восемнадцати и двадцати лет, которые, всем улыбаясь и держась за руки, старались ни от чего не отказаться, кроме, возможно, мрачных мыслей, поскольку ведь шла воина и кому-то из них предстояло туда отправиться, - все эти люди пришли сюда, чтобы свадьба Пейтон прошла успешно. Многие из них были друзьями Милтона и Элен, а молодежь - друзьями Пейтон из Суит-Брайера и университета, и Порт-Варвика. Настроение у гостей было самое разное, вызываемое свадьбой. Молодые замужние женщины находились в состоянии возбуждения и восторга - лишь порой их ненадолго посещала депрессия, - а их мужья попыхивали трубками - и курили сигареты, и поглядывали на молоденьких девочек, которым еще не было двадцати. Эти молоденькие девушки, с мягкой девственной медлительностью растягивавшие слова, с влажными накрашенными губами и маленькими веснушчатыми грудками, упруго поднимавшимися и опускавшимися от дыхания, стояли кружком и болтали, стараясь выглядеть чопорно, а выглядели лишь все более и более взволнованными, по мере того как приближалось время обряда. Среди седых мужчин царила скука, но хотя они свысока смотрели на молодежь, тем не менее это было всегда по-доброму, а их жены, периодически отправлявшиеся полюбоваться свадебными подарками, теряли дар речи, преисполняясь сентиментальностью и с трудом сдерживая слезы.
Почти все пришли; они растеклись по столовой, по двум коридорам, по обоим крыльцам и - поскольку было тепло - по лужайке. Тут был адмирал Эрнест Лавлейс, военно-морской инспектор на верфи; он два года назад потерял жену в автомобильной катастрофе. Тут были Манси и Кафберты и Хеджерты. Все трое мужчин этих семейств работали менеджерами на судостроительной верфи. Был тут и сам пожилой Картер Хьюстон с женой, продолжавшей в семьдесят лет считаться виргинской красавицей; эти двое сидели в одном из углов, и все уделяли им внимание, поскольку он был начальником на верфи. Были тут Эпплтоны и Ла-Фаржи и Фаунтлерой Мэйо, принадлежавшие к первым поселенцам в Виргинии, а также семейство Мартина Браунштейна - евреи, так давно жившие в Виргинии, что их принимали за виргинцев. Затем была тут группа врачей с женами - доктора Холкомб и Шмидт, и Дж. И. Б. Стюарт, и Лонерген, и Балуинкл, от них всех слегка попахивало эфиром, и был тут еще доктор Плюит Делаплейн, который впервые робко появился на публике после суда над ним, оправдавшего его за преступно сделанный аборт. Был тут и бедняга Медуик Эймс с женой, закатившей истерику, и мастер Стабесс, и капитан первого ранга Филлипс Киндермен с женой.
Среди более молодых людей были Уолкер Стюарт, а также П. Монкьюр Юрти и Джордж и Герда Роде, которые, как все знали, были на грани развода, ну и торговец мужской одеждой по имени Вишенка Пай. Приехали и Блевинсы, и Каппсисы, и Джон Дж. Малони с супругой. А также Дэвисы, и Янгхасбандсы, и Хилл Мэссизы, которые выиграли однажды десять тысяч долларов в конкурсе на лучшую рекламу, и зубной врач по имени Монро Хобби, который хромал. А среди самых молодых - большинство юношей пришли в форме - были Полли Пирсон и Мюриел Уэст, а также стройный как тростинка юноша по имени Кэмпбелл Флит, которого, по слухам, исключили из колледжа Хампден-Сидней за гомосексуализм, и богатые сестры Эббот - это были хорошенькие блондинки, и их отец нажил состояние на кока-коле, а также Джилл Фозерджилл, приехавшая с Дэйвом Тэйлером, и Джеральд Фитцхью. В этой группе были также Эштон Брис и толстяк по имени Чарлз Уинстед, которого отсеяли из Принстона, и Брюс Хорнер. Эти трое были в военно-морской форме, как и Пэкки Чюнинг, лейтенант, получивший Военно-морской крест на Соломоновых островах.
Лофтис обнаружил Пейтон наверху - она сидела одна и листала мировой атлас, выглядела хорошенькой и немного скучающей.
- Где твоя мама, дорогая?
- Она пошла на кухню позаботиться о шампанском. Зайка, ты знал, что во всем штате Делавэр всего три округа?
- Нет. - Он сел рядом с ней и поцеловал ее в щеку. - Крошка, крошка, - сказал он, - у меня почти не было времени поговорить с тобой. Ты не взволнована? Выглядишь ты чудесно. В жизни не видел более красивой и неволнующейся невесты. Что…
- В Виргинии - сто округов.
- Сто?
- Сто округов - так тут сказано. А в Техасе - самое большое количество…
Он отбросил книгу и, подхватив ее, смеясь, прижал к себе и стал беспомощно целовать. Она лежала - нежная и не сопротивляющаяся - на его плече; он вдыхал аромат ее надушенных волос и был ослеплен красотой воткнутой в них гардении, оказавшейся как раз под его левым глазом.
- Зайка, - произнесла она наконец, отстраняясь от него, - ты такой экспансивный старый бездельник. Прекрати это. Я оставила свою помаду на твоей шее.
- Я упрятал Гарри.
- Ты упрятал? Где?
- Я запер его на солнечном крыльце с дядей Эдди и Кэри Карром. Кэри натаскивает его, как вести себя во время обряда.
- Это мило, - сказала она. - Бедняга Гарри так мучился из-за этого обряда. Он сказал мне совсем недавно, что в жизни не видел столько арийцев под одной крышей. Он сказал, что, когда увидел миссис Браунштейн, ему показалось, что он видит свою мать на собрании Дочерей американской революции. - Она хихикнула, словно ее пощекотали. - До чего он забавный малый! От всей этой кутерьмы у него пошли такие мурашки. Хорошо, что мы венчаемся не в церкви, а то ему пришлось бы креститься и проделать всю эту чушь. Но, по-моему, он слишком уж на себя напускает. Я имею в виду нервозность.
С лужайки донеслись взрывы смеха.
- Он кажется мне ужасно славным малым, лапочка.
- А он такой и есть, - сказала она и обвела в задумчивости взглядом залив, и пятнистое голубое небо, и лужайку, где гулял ветер и где девушки красными и голубыми пятнами стояли болтая. Она опустила глаза на свои руки. - По-моему, он такой. По-моему, он самый славный из всех, кого я когда-либо знала. - И подняв глаза, подмигнула ему: - Кроме тебя, конечно. Я хочу сказать, - продолжала она, - по-моему, у него есть все, что может пожелать девушка, если это не звучит банально. Я хочу сказать, в нем есть честность и порядочность, и я не могу должным образом описать эти качества, не показавшись немножко дурочкой. После смерти Моди я хотела…
Он сжал ее руку и приложил пальцы к губам.
- Да, я знаю, извини, - продолжила она, - извини, зайка. Мы ведь дали зарок не говорить об этом, верно? Ну, всеми буквами алфавита обещаю тебе, что я забуду. - Она замолчала и закрыла глаза. Возникла неясная череда воспоминаний, призраков, теней, когда он увидел, как она повторяет давно не слышанный им трюк: глаза ее были закрыты, губы мило опущены, и она на минуту показалась ему девочкой лет шести или восьми, и он мог бы прижать ее к сердцу. - Словом, когда я туда уехала, я разошлась вовсю. По-моему, какое-то время я была чокнутая. Всю прошлую зиму и прошлую весну я жила как бродяжка, хотя и не дала вам это понять в своих письмах. Я так жила, считая, что живу в свое удовольствие или что-то в этом роде, и была несчастна. Правда, зайка, ты не знаешь, как я была несчастна. По-моему, только твои письма меня и поддерживали. И тем не менее я выходила на улицу и слишком много пила с этими жуткими, ужасными людьми, которых я знала: они занимались модой, или были декораторами, или делали рисунки для дорогих журналов, и все они были лощеные и шикарно разговаривали, и ни у одного не было ни души, ни сердца. Я возвращалась потом домой со странным чувством, что меня предали, но только потому, что позволяла, чтобы меня предавали, и тогда твои письма почему-то, казалось, не помогали мне. Они казались глупыми и дурацкими, и сентиментальными, и довольно никчемными - ты был так далеко и был тоже потерянный, и, похоже, ты меня совсем не понимал. Я большинство из них рвала, а потом плакала, проснувшись на другое утро, от того, что я их уничтожила. Ох, зайка, ты не представляешь себе, как я была тогда несчастна. По-моему, я всех ненавидела. Я старалась делать вид, что мне нравятся эти новые люди, люди вообще, но это было не так. Я даже не знаю, любила ли я себя.
- Детка, - сказал он, - не надо пережевывать эти печальные старые истории. Не сегодня. Все это похоронено и забыто…
- Я знаю. Зайка… все просто потому, что я сегодня слишком возбуждена. - Она рассмеялась. - Я пытаюсь быть трезвой и разумной, современной, а чувствую себя так, будто мне снова двенадцать лет и я опять у мистера… как же его фамилия?.. В танцклассе у этого женоподобного учителя. Что это я хотела сказать? О да, Гарри. Я же говорила про Гарри. Правда, он славный, как ты считаешь? Он такой добрый, зайка, и настоящий. Тебе не кажется, зайка, что я перебарщиваю?
- Нет.
- И он со временем станет большим художником. Эмили Дженауер видела некоторые его работы, и она считает его многообещающим. Но он говорит, зайка, не так важно стать кем-то великим или наилучшим в той или иной области - важно быть верным себе. А он как раз такой - он правильный… а, черт, почему я так говорю, точно я полная дура?..
Он потрепал ее по руке.
- Я понимаю тебя, детка. Можешь мне не объяснять. Я знаю, что любой парень, который тебе нравится, будет…
- Нет, зайка, не всякий парень будет о’кей, только потому, что он мне понравился. Помнишь того лейтенанта, Тимми Ошберна, про которого я писала тебе прошлой весной? Мне он нравился и… - На лице ее появилось выражение сильнейшего недовольства. - Ох, ну его.
- Кстати, - сказал он, потянувшись к ее руке, - раз уж мы заговорили о жизни и увлечениях Пейтон Лофтис: что произошло с Диком Картрайтом?
Глаза ее вспыхнули, расширились, в них появилось что-то вроде грусти, и она, спеша отбросить эту тему, словно отмахиваясь от пчелы, быстро произнесла:
- О, он был таким ребенком…
- Ну и?..
- Я не думаю, чтобы невесте можно было пить до свадьбы, верно?
- Нет, - сказал он, - безусловно нет.
- Капелюшечку?
- Нет, послушай, детка…
- Только маленький глоточек?
Ее тон встревожил его, смутно и мрачно, но она была так хороша, так прелестна, склонив набок головку и повторяя тихим умоляющим голосом свою странную просьбу, что он встал…
- Детка, - сказал он, - в нашем распоряжении всего двадцать минут… - И пошел в свою спальню.
Там, в ящике комода, среди нафталиновых шариков он обнаружил целых полпинты в бутылочке из-под сиропа от кашля. Он отвинтил крышку, поднес горлышко к ноздрям и глубоко вдохнул, думая об Элен, которая могла перепутать запах ржаного виски с терпким запахом сиропа. Он поднес бутылку к свету, снова понюхал, повертел в пальцах.
- Нет, - сказал он вполголоса.
Он быстро закрутил крышку, услышав шаги в коридоре, и снова спрятал бутылку в ящик, под кипу рубашек. Это была всего лишь Ла-Рут. Она резво, неуклюже вошла в комнату точно этакий кит, напевая "Прыг-скок".
- Вы уж простите меня, - сказала она. - Мисс Элен, она говорит - ей надо туда салфетки.
- Которые?
- Да те красивые, которые принесли из прачечной, они тут, на комоде.
- Зачем?
- Вот уж не знаю, только думаю: они для народа, когда начнут есть.
- Это, я полагаю, логичное заключение, - признал он.
"Если ее скальпировать, - подумал он, - на ее мозге вы не увидите никаких извилин, а только круглую, бездумную, блестящую сферу". Она нагрузилась салфетками, переминаясь с ноги на ногу, распространяя по полу ударные волны, накрахмаленный чепец горничной съехал на ее голове набок, и она безостановочно бормотала.
- Бог ты мой, народ-то сегодня наестся до отвала, - сказала она, с грохотом выходя из комнаты, а Лофтис, открыв ящик, снова поспешил его закрыть.
Внизу гости стояли на лужайке, беседовали, переходя из группы в группу; нежный ветерок трепал юбки сестер Эббот, сердито посматривавших друг на друга, и Лофтис увидел капитана первого ранга и миссис Киндермен, надутых и чопорных, в одинаково темно-синем. Они ни с кем не разговаривали и степенно, терпеливо выносили порывы ветра, разбрасывавшие листья. Он услышал донесшийся откуда-то смех Эдварда, - Эдварда, который был уже навеселе и с которым он - ради Элен - изображал крайне утомительную и трогательную дружбу, и у него вдруг возникло острое и сильное желание выпить. В коридоре послышались чьи-то шаги, и он испугался, но шаги постепенно затихли; до чего же глупо так нервничать, иметь такую вздорную совесть, такую злобу, - да, он на минуту ее почувствовал, когда услышал смех Эдварда, что, в свою очередь, побудило его подумать об Элен и о нелепости ее требований к нему - требований, которые, как ни парадоксально, он сам ей навязал, - словом, до чего глупо осторожничать вот так в день свадьбы Пейтон, создавая омерзительные конфликты. Да глупо ли? Ну, Бог ты мой, всего один-единственный. Он нашел два стакана, достал из комода бутылку и, вернувшись в комнату Пейтон, закрыл за собой дверь.
- Ох, зайка, какой же ты умница, - сказала она, - всё в такой хитренькой маленькой бутылочке.
Лофтис бросил на нее острый взгляд.
- Детка, - пробормотал он, садясь рядом с ней, - ты действительно хочешь выпить? Есть ведь шампанское…
- Не отравляй человеку настроение. Налей мне. Просто чтобы успокоить мои нервы.
Он покорно налил ей около унции в стакан.
- А ты не выпьешь? - спросила она его.
Почему он вдруг стал таким подавленный? Не следовало Пейтон так его соблазнять, и он вдруг произнес:
- Знаешь, детка, когда все идет хорошо, нет нужды выпивать. Когда ты счастлив…
Но она расхохоталась, раскрасневшееся лицо вдруг ожило.
- Не будь таким занудой, зайка, это же чтобы успокоить нервы, приободриться, дорогуша…
Он налил себе, и с первым же глотком мрачное настроение испарилось; он посмотрел на нее, потом мимо нее - избегая встречаться взглядом - и сказал, чувствуя вкус виски, незнакомо сладкий и крепкий:
- Так или иначе, лапочка, ты здесь, и тебе предстоит обвенчаться с отличным парнем, и это главное. Ну разве это не чудесно?
- Да. Я здесь. Благодаря тебе.
- Не я все это организовал, - сказал он, - спасибо твоей матери.
- Я поблагодарила ее, - с кривой усмешкой произнесла Пейтон, глядя вдаль.
- Вот что: не надо… - начал было он, поскольку нехорошо, нехорошо, невыносимо нехорошо с ее стороны в такой день делать малейший намек на достойные сожаления воспоминания, тогда как другие воспоминания делали этот день трогательно идеальным - воспоминания, преисполненные детского восторга, как тот далекий день в цирке или на ярмарке, приятный с апокалиптического начала и до последней минуты, когда, вымотавшись, они закончили его в постели; все почти разрушительные моменты в семейной жизни делали этот день особенно сладостным, но абсолютно недопустимо со стороны Пейтон намекать сейчас, что когда-либо было что-то не так. Иллюзия безмятежности исчезнет подобно многим паутинам, на которые попала роса, оставив лишь неприглядный фасад, запыленную штукатурку и кирпичи с выеденными непогодой дырами. "Так что брось это, брось, - пытался он сказать ей, деликатно, но твердо. - А-а, ладно, неважно - возможно, она просто выдрючивалась".
- Зайка, что ты с ней сделал? Я могла окочуриться в то утро, когда она явилась в Вильямсбург с действительно ласковой улыбкой на лице. Ты что, напихал ее гормонами или чем-то? Налей-ка мне еще, зайка. Я…
Она сжала ему ногу. Издали донесся звон церковного колокола, пробившего четверть часа, и Лофтис покорно налил себе и ей, а снизу донеслось высокомерное, неразличимое бормотание миссис Фаунтлерой Мэйо, словно пускаемые рыбой пузырьки, лопающиеся на поверхности пруда. Духи Пейтон вдруг ударили сладостью ему в нос - с бесспорной острой сладостью неведомых ему экзотических цветов, гибельных растений в джунглях и пленительных; у него все немного поплыло перед глазами, когда она нависла над ним, но было ли это только от ее духов, а не от волнения, от того, от жаркого в комнате воздуха? Он поднялся и шире открыл окно - миссис Мэйо увидела его. Вся в патрицианском белом, в тонкой шерсти, она подняла руку в перчатке и помахала платочком, кусочком кружев.
- А вон счастливый отец! - воскликнула она, и все, кто был внизу, с улыбкой подняли вверх глаза.
Лофтис шагнул назад.
- Детка, все это надо убрать.
- Что ты с ней сделал, зайка? Я просто не могла поверить тому, что видела и слышала.
Это все виски. Тут не было сомнения: нормированное ядовитое пойло, застлавшее пылью его глаза, возбудившее боль в желудке. Это все равно что выпить кислоты. Он поставил стакан на столик, сбросив мошку с краешка.
- Не знаю, детка, - сказал он, с улыбкой глядя на нее, - не знаю. Все дело, видишь ли, в тебе. Теперь я хочу сказать… - Это было трудно. - Я считаю, что она никогда не знала, как она любит тебя, пока… ох, да ну его к черту, ты же знаешь, детка, как она всегда все усложняла. Не знаю, наверное, она тоже поняла, что, дойдя до точки, когда ты оказываешься на мели и у тебя ничего не осталось, ты обращаешься к тому, с чего начала, и начинаешь снова…
Она больше не слушала его - со стаканом в руке она встала и подошла к окну, посмотрела вниз, на гостей. Как он вообще мог это ей объяснить - убедительно и не запутанно? Как мог он объяснить этому ребенку реальность жизни, которую сам с трудом понимал: что такое любовь, держащаяся на тончайшем шепоте музыки, слабо слышимом лишь случайно, в те минуты, когда память заливала их в сознание, как бурун - рассыпающиеся камни; любовь, чьи носители могут находиться на противоположных краях Вселенной и их всегда притягивала друг к другу некая сила, которую он никогда не сможет определить, неосязаемый тонкий музыкальный отрывок, утраченное воспоминание, объятия или заурядная память об ординарном событии, но в котором они оба принимали участие, - все это и все гардении и розы, исчезнувшие запахи, носившиеся в воздухе много лет назад в зеленом, как трава, свете другой зари? Романтический старый осел вроде него - каким считает его, возможно, Пейтон - никогда не сможет сказать об этом ничего определенного, - он может лишь чувствовать это и, уж конечно, не может объяснить это ребенку, которому, он надеется, не придется самому с этим сталкиваться.
А она повернулась от окна к нему: она даже и не слышала первую часть того, что он говорил. Стакан ее был пуст; в беспокойных глазах, казалось, не было ни тревоги, ни возбуждения, а просто беспокойство, и она вдруг слегка несчастным, испугавшим его голосом произнесла:
- Папа, пожалуйста, повремени сегодня с этим. Пожалуйста…
- Но, детка, это же была не моя мысль…