Она назвала улицу, на которой жил Славка.
- Так мы соседи!
- Вот несчастье!
Она постепенно попадала в тон.
Наши дома разделяло здание техникума. Здесь мы остановились.
- Так как вас зовут?
- Странно, что вас это вдруг заинтересовало.
- А все-таки?
- В следующий раз.
- Если завтра в двенадцать дня вы появитесь на этом месте, буду счастлив наблюдать вашу физиономию.
Я все-таки был хорошо воспитан и для приличия назначил свидание.
Я поднимался по лестнице спокойный. Я твердо знал, что она не придет. Но когда я открывал дверь, мне вдруг захотелось, чтоб она пришла.
Она стала приходить ко мне каждый день, и мы сидели подолгу в комнате (я примерно догадываюсь, что думала о нас соседка). Потом мы ходили по городу, изредка заходили в кино, изредка в библиотеку, а погода была паршивая - сверху лило, снизу хлюпало. Славка привык к Римме и даже удивлялся, если не заставал ее, придя с работы.
Римма привыкла сидеть тихо в комнате, когда я пытался работать, читать книги, когда я ложился подремать, говорить только тогда, когда я ее спрашивал. У нас сложились странные отношения. Мы были на "вы" (так хотел я). Она могла сидеть рядом со мной, потом положить голову мне на колени, но ничего такого, что вело бы хоть к малейшей интимности, между нами не было.
Я узнал ее биографию, весьма несложную. После школы - золотая медаль. Училась два года в Полиграфическом институте. Потом решила уйти. Сама. По собственному желанию. Она работала в совхозе на целине. Через полгода зимой стал трактор. В нем сидели двое ребят и она. Был буран, и был мороз. И мотор остыл, и ребята бились, а потом пошли. Они пытались пробиться с Риммой, но потом вернулись назад. Буран чуть стих. Ребята поднялись, но Римма сказала, что она идти не сможет, пусть ребята идут вдвоем. Но сама идти отказывалась. Она забралась обратно на сиденье. Ей очень хотелось спать.
Тракторист ударил ее по лицу. Она рассеянно, близко на него посмотрела и попыталась улыбнуться. Но ее лицо уже ей не подчинялось. Тракторист скинул с себя полушубок, укрыл ее ноги и пошел с товарищем в клубящийся мрак.
Через час они вернулись на другом тракторе. Четыре месяца Римма лежала в больнице. Потом поступила в университет, на первый курс филфака, но на следующий год она заболела и перешла на заочное. Вот и все внешние события ее жизни. Немного для двадцати двух лет.
На улице грязный дождь. Мне надоело смотреть, как он трогает своими пальцами стекло, и я задернул занавеску.
Я лежу на диване, повернувшись к стене, и делаю вид, что сплю. Римма сидит за столом и читает вполголоса учебник. Это я ее просил читать вслух. Теория литературы очень усыпляет.
Я знаю, что каждое утро заводские гудки будят сумрачный Свердловск. Весь город идет на работу. Уходят соседи, тихо пьет чай и выскальзывает на цыпочках (чтоб меня не будить) Славка. Даже соседский сын Петька и тот бежит в школу, только я убиваю попусту время. Чтобы время убить, надо меньше думать. Для этого нельзя быть одному. А что будет дальше? Не прошло и двух недель, а я уже лезу на потолок.
- Римма, о чем вы думаете?
- В данную минуту о фабуле и сюжете.
- Прекрасно. А вообще о жизни? Что вы будете делать дальше? Вам нравятся эти фабулы и сюжеты?
- Нет.
Милое занятие! Свою злость я срываю на ней.
- Вы бросили один институт и бросите второй. Дальше что?
- Летом я думаю поехать в экспедицию на Саяны. Там подруга, она меня зовет.
- Кем в экспедицию? Что вы умеете делать? Фабулу и сюжет? Замерзать на тракторе? Вам двадцать два года. Чего вы достигли? Чего вы хотите? О чем мечтаете?
Она молчит. Я вскакиваю с дивана и хожу по комнате. Я рассказываю о своих товарищах, о себе. Я вспоминаю, с каким трудом мы всего добивались. Мы как проклятые сидели над учебниками. Мы читали в подлиннике нужную нам английскую литературу. Мы сутками пропадали в лабораториях. Я полгода спал по четыре часа в сутки. Я не успевал даже прочесть газету. Я объясняю ей, что ненамного ее старше, но, когда скоро я поеду на Север, полковники будут докладывать мне и спрашивать моего разрешения. Да, вот она видит сейчас меня бездельником! Но ведь это один месяц, один месяц за последние десять лет! А раньше мне всегда не хватало времени. И не будет хватать. Догадывается ли она, что я делаю и над чем работаю?
Я говорю очень долго и чувствую, что я говорю не для нее. Я говорю для себя. Я вспоминаю свои прежние заслуги. Я себя успокаиваю. И это противно.
- Ну а вы, Римма? Что у вас впереди? Выходите хоть замуж. Или не предлагали?
Естественно, задевает ее именно последняя фраза.
- Не думайте, что я такая. Это вы меня задавили своей эрудицией, остроумием, успехами. До вас я не сидела вечерами дома. Меня все время приглашали. Летом приезжал Семен. Приезжал специально жениться на мне.
- Ну?
- Ну, видите, я отказалась.
- Кто он, Семен?
- Хороший парень. Простой инженер.
- Ну и дура!
- Спасибо. Да я, знаете...
- Ну, похвастайтесь, похвастайтесь. Кстати, тот, кто пользуется действительным успехом, об этом не говорит.
Она молча смотрит на меня. У нее хорошие глаза. Я как-то раньше не обращал внимания. У нее, действительно, очень красивые глаза.
- Послушайте, - говорю я, - сегодня суббота. Проведите меня в университет. Я столько лет не бывал на обыкновенном студенческом вечере. Наверное, в субботу что-нибудь устраивается.
Перед концертом в зале сплошные перемещения. Все куда-то бегут, толкаются, смеются.
- Зайка, Марта, посмотрите на Римму! Поразитесь!
Римма тоже в этом круговороте. К ней подходят какие-то девушки, ребята. И она чем-то очень озабочена и очень весела. Ей надо что-то всем успеть сказать, и им надо.
На меня ноль внимания. Никто не смотрит.
Постепенно публика оседает на скамейки. Концерт. Маленький капустник про экзамены, общежитие, влюбленных.
Все это когда-то было. Восемь лет назад я участвовал в таких же капустниках. Те же самые хохмы. И так же, как и тогда, смеется зал.
Вот так, наверно, люди начинают ощущать старость. Считаешь себя молодым и вдруг убеждаешься, что ты все знаешь, что ты не понимаешь, вернее, прекрасно понимаешь, зачем эти юноши и девушки пришли сюда, но тебе, именно тебе, это совсем неинтересно. Ты все знаешь, ты все испытал. Ты сейчас можешь увести с собой самую красивую студентку. Ты опытнее и умнее всех мальчиков, что вьются около нее. Но когда ты будешь говорить с ней, когда ты будешь смеяться с ней и разбрасывать направо и налево остроты и очень крепко, уверенно вести ее в танце, вот в этот момент, когда студент Коля смотрит тебе вслед и кусает губы, - как отделаться от мысли, что это уже было, было, и не однажды?
Капустник кончился. Энтузиасты сдвигают скамейки. Старые приемы: тушится свет, несколько прожекторов бродят по головам танцующих.
На эстраде джаз. Девушка поет:
Все девчата с парнями.
Только я одна.
Все ждала, все верила...
(Любимая песня пассажиров в комбинированных вагонах.)
Я вижу, как девушка на эстраде тихо раскачивается, как вытягивается вслед песне.
Я, наверно, впадаю в детство, потому что мне нравится ее слушать, потому что мне хочется быть студентом Колей и смотреть кому-нибудь вслед, закусив губу, потому что я хочу пригласить на танец студентку и не знать, что будет потом, и вообще, потому что.
Я танцую с Риммой. Танцует она плохо. Я представляю, я пытаюсь представить, если бы сейчас в зал вошла та, другая. Другая. В смысле, для тебя - единственная. Была.
Она, конечно, всех красивее. И одета лучше. Как говорится, элегантно. Если бы я сейчас с ней танцевал, на нас бы все смотрели. Когда-то о нас говорили: "Самая красивая пара". Ты старик, сколько тебе лет?
На нас бы все смотрели? Четырнадцать? Семнадцать? Она все равно была бы всех красивее. Она это знала. Каменное лицо, и взгляд как бы издалека, из глубины зрачков, но в упор. Ура, вот только этого тебе не хватало! Пошли воспоминания.
А вот и царица бала. У нее высокие ноги, и она облокотилась на руки брюнетистого баскетболиста. Она танцует, как будто несет полный кувшин молока, и бросает в окрестности порожние взгляды.
- Послушайте, генерал, пойдемте отсюда на улицу.
Правильно, не забывай, что ты не один. У тебя есть обязательства перед девушкой, с которой танцуешь. Генералом она стала меня называть сегодня вечером. В отместку за мою утреннюю речь, весьма эмоциональную и идеологически выдержанную. Но я ей выше ефрейтора звание не присвою.
- На выход, ефрейтор!
Город спит. Окна темные, но в каждом окне на первых этажах видны фикусы, кактусы и прочая непонятная мне растительность в цветочках-горшочках.
- Послушайте, генерал, а эту девушку тоже звали Римма?
- Какую?
- Ну, ту, о которой вы думаете, и иногда вслух.
Надо отдать должное - у нее редкая интуиция.
- Не "тоже Римма", а просто Римма.
- Подчеркнули?
- Не обижайтесь, ефрейтор.
- А что мне еще остается? Так почему же вы не женились на ней, генерал? Неужели вам дали отставку?
- Я ни на ком не женюсь. Чтобы жениться, надо отдать себя другому.
- Сокровище.
- Да, надо отдавать себя другому, а меня еле хватит на мою работу. Меня не хватает на самого себя. Я же знаю, как это будет. Вечером измочаленный приплетусь домой. Разговор с женой на месткомовские темы. Все. И мне захочется куда-нибудь пойти. Где я смогу рассказать что-нибудь новое для других. А жене я не смогу сообщить ничего нового. Она уже все будет знать. И я уйду. А та, другая Римма, не такая, чтобы сидеть и ждать меня. Она тоже уйдет. Так кому это нужно?
- Слушайте, генерал, а не можете ли вы хоть раз сказать мне "ты"?
- Не нарушайте субординацию, ефрейтор.
...Можно вспоминать еще дни, похожие один на другой. Вечером приходил Слава, и мы втроем пили чай или вино, если я его покупал. И потом Римма уходила, когда я ей говорил: "Ефрейтор, можете на сегодня быть свободным". А Славка меня ругал: зачем, дескать, я так плохо к ней отношусь? А потом рассказывал, что было днем в техникуме. И я слушал внимательно: ведь это была жизнь.
Но, к счастью, на этом свете все рано или поздно кончается.
Однажды вечером мы втроем распили бутылку коньяка, и я уехал на Север. Я пробыл там неделю. И все было очень хорошо. Очень хорошо человеку, когда он убеждается, что умел работать и умеет работать, что он делает нужное дело.
И все было очень хорошо. И самое главное - я понял, что дальше будет еще лучше.
Но что я об этом могу рассказать? Только то, что там, на Севере, меня накрыла зима. То, что в комнате, куда меня поместили, была выбита одна рама, и ветер налегал на стекло, и в комнате стоял такой собачий, кошачий, свинячий холод, что надо было прыгать до потолка или тут же ложиться в постель, натягивая на себя все матрасы и одеяла. Я мог бы жить в общих номерах, где было тепло, но спижонил - захотел отдельную комнату. И в своем плаще я производил весьма жалкое впечатление. Хорошо, что летчики дали мне сразу меховушку, которую я надевал под плащ, и поднимал большой меховой воротник, и прятал голову от ветра. Нет, летчики хорошие ребята! Они притащили мне электрическую печку с вентилятором, и я смог сидеть и работать по вечерам, подставляя попеременно все части тела под теплую струю воздуха. Но вот и все, что можно рассказать.
Меня подвезли на "Волге" в город, который обычно называется Н-ск.
До отхода поезда на Свердловск оставалось полтора часа. Я уже высчитывал, как утром заеду к Славе, потом на аэродром и вечером в Москву.
И тут я вспомнил про человека, который помог мне в трудные для меня дни. Да, теперь-то я понял, как он мне помог!
Я пошел на городскую почту. Я сказал ей, чтобы она мне написала до востребования. И пока я шел, я все больше хотел получить от нее письмо.
И я его получил.
"...Генерал! Я становлюсь ревностным служакой. Вот до чего доводит стремление выслужиться. Стремление и желание, оказывается, не одно и то же. Я раньше не догадывалась об этом, всегда была человеком штатским и противником войны.
В Свердловске мороз и снег. Ветер. И ночью не спать страшно. Летняя форма одежды уже не годится (это я про вас, генерал).
О вас здесь говорят, но больше обо мне. Чудно. И никто в университете не знает, что вы генерал. Я хотела бы знать это долго.
Вчера со мной у подъезда долго стоял один студент. У него пестрый теплый шарф. В этом месяце я отвыкла, чтобы меня кто-то провожал домой. Времена меняются.
Несу чушь, генерал. Голова гудит. А парень в шарфе был очень мил. Чушь, конечно. Пишу о нем, а думаю о вас. Больше писать не стану, а то у меня как в сказке - чем дальше, тем страшнее.
Все, мой генерал".
Я встретил ее утром на улице, когда шел к ней. Она стояла у троллейбусной остановки. Я подошел сзади и тронул ее за рукав. Она обернулась. Я ожидал, что она покраснеет, но она смотрела на меня долго, словно не узнавала.
- Вы уже вернулись, генерал? А я думала, что мне повезет и я вас больше не увижу.
- Я хотел сегодня улететь.
- Это на вас очень похоже. Отойдемте в сторонку.
Мы стоим у какой-то заколоченной лавки. Я смотрю Римме в глаза. Удивительно - она резко похорошела за эти дни.
- Да, это на вас похоже. И когда?
- Самолеты идут вечером.
- Послушайте, генерал, не смотрите на меня так.
- В чем дело? Нервы?
- Не смотрите. Вы можете отвернуться?
- Ефрейтор!
- Вы хотите, чтобы со мной была истерика здесь, на улице?
На улице снег и светло. Но занавески у нас, как обычно, опущены. Римма лежит на диване, я сижу у стола и говорю ей гадости. Это очень напоминает наш первый разговор. Мне трудно выискивать какие-то пошлости, глупости, но я их произношу. Я знаю, что я не могу сделать подлость этой девочке. Я ей многим обязан. У меня мало времени, но я должен сделать все, чтобы она не думала обо мне, чтобы она спокойно спала сегодня ночью, чтобы она не вспоминала меня в эту долгую зиму, что уже наступила. Надо ее обидеть. Надо доказать ей, что ты эгоист, зазнайка, подонок, что ты не стóишь, и вообще - не было тебя.
Но мне очень не хочется это говорить.
Но вот я выдохся.
- Послушайте, Римма. Вот мой совет. Выходите замуж за инженера с хорошим именем Семен. Или ждите весны - и на Саяны, в экспедицию. Пора вам начать настоящую жизнь.
- Генерал, в прошлом году у меня не было весны, - это первые слова, что она произносит за час, - я была больна. Вы правы. Надо дождаться весны и уехать на Саяны.
- Кстати, ефрейтор, у меня тоже не было весны. Было такое время, что не дай Бог.
- Вы мне рассказывали, генерал. Сто тысяч раз. И у меня к вам просьба: помолчите немного. Иногда это вам идет.
Я сижу и слушаю, как тикает будильник. Ну и звук! Как у трактора. Римма подняла голову и смотрит на меня. Мне надо идти, надо встать и выйти на улицу. Еще немного - и я подойду к Римме. А дальше? Я не должен. Я не имею права. А может, я боюсь? Она меня остановит одним взглядом. Я еще раз повторяю себе, что не должен так поступать. Я не имею права. Надо выйти на улицу.
Я встаю. Она опускает голову на подушку и говорит, делая ударение на каждом слове:
- Не будьте трусом, генерал!
...Вечером мы попрощались со Славой, выпили шампанского и поехали в аэропорт. Самолеты не шли: в Москве был гололед. Мы поехали обратно в город, прямо на железнодорожный вокзал. От долгой езды в машине, а может, и от вина Римму укачало. Она сидит рядом со мной и, положив голову мне на руки, спит. Двенадцать ночи. Мой поезд через полтора часа.
Все скамейки заняты. Люди сидят, спят на чемоданах, на полу, на лестнице. Внизу толпа у закрытого входа в ресторан: пьяные ругаются с милиционером. В углу плачет ребенок.
Римма спит, и я не решаюсь пошевельнуться.
Час ночи.
Один за другим уходят поезда. Народу поубавилось. Пусты лестницы. Ловкачи умудряются даже разлечься во весь рост на скамейках.
- Римма, - говорю я, - вам надо ехать. Машину вы не поймаете, последний троллейбус.
Мы выходим на пустынную площадь, где по краям лежит снег. В одной руке у меня чемодан.
- Генерал, попробуйте сказать мне один раз "ты".
- Ты.
- Смешно. А я, пожалуй, не смогу. Так вы не хотите, чтоб я вам писала?
- Нет, ефрейтор, мы никогда не увидимся. Вам это не нужно. Будет весна, и вы уедете на Саяны.
- Вас, генерал, можно поздравить. Вы закончили работу, да еще провернули интрижку.
- Как умеем, ефрейтор.
- А троллейбус скоро придет.
- Наверно.
Разговор переходит на транспортные темы.
Троллейбус выскакивает из-за угла, как помятая собака. Мы обмениваемся церемониальным рукопожатием.
- Разрешите вас поцеловать, Римма?
- Генерал, не нарушайте субординацию. Всего хорошего.
Она вскакивает на подножку. Я вытягиваюсь и отдаю честь.
- Благодарю за службу!
Это называется - выдал под занавес. Глупо, но уже поздно. Троллейбус укатывается.
Поезд шел, спотыкаясь на станциях. Женщина с нижней полки включила радио на полную громкость, когда появились "все девчата с парнями, только я одна".
Ее муж (вторая нижняя полка) выходил за мной в коридор. Он был молчалив и говорил только "Сейчас станция", когда было видно станцию, "Вот река", когда мы переезжали реку, "Тронулись", когда поезд трогался, "Чай принесли", когда приносили чай. В вагоне-ресторане за моим столом пожилая пара. Они громко изучали меню... "Возьмем курочку и булочку... и рыбки... и кофейку..." "Маслица закажи", "Придвинь тарелочку".
Сиреневый туман в вечерней дымке тает.
Над тамбуром горит хрустальная звезда.
Кондуктор не спешит, кондуктор понимает.
Что с девушкою я прощаюсь навсегда.
Эта старая песня прилипла ко мне. И еще я думал о работе, о товарищах и что, наверно, начальство меня отметит, и о том, что скоро Москва, и о новой работе.
На следующую ночь я проснулся часа в четыре. Я не смог заснуть. Оделся и вышел в пустой коридор.
Подъезжали к Ярославлю. Снег на полях кончился, и я снова вступил в осень, вторую осень в этом году.
Что со мной происходит? Каким я стал? Внешне все благополучно, внешне все блестяще. Я уверен, что мне многие очень даже завидуют. Внешне. Но почему мне так плохо?
Я понял, что сам страшно завидую. Я завидую этой девушке Римме, что осталась в Свердловске. Она может любить. Она любит, и жизнь для нее наполнена смыслом, и даже сейчас, сейчас она счастливее меня.
А я никого не люблю. Я, наверно, не смогу любить... Глупость, ерунда! Этого не может быть. Ты еще молод и силен. Ты должен верить, что у тебя все впереди. Будет еще весна! Будет еще небо голубое, синее, оранжевое. Надо верить. Надо хотеть жить, хотеть любить!