* * *
Рабочий день кончился, и зам. Господа Бога по кадрам отдыхал, качаясь в гамаке. Вдруг он услышал покашливание ангела-письмоводителя.
- Почему вы не уходите? Опять за кого-нибудь будете просить! Ладно, выкладывайте!
Ангел-письмоводитель высморкался в платок и начал жалобным голосом:
- Ну, вот, помните, была такая Фая, образца тысяча девятьсот сорокового года? Вы ее сделали официанткой. Она добрая девушка, и мне ее жалко. Давайте ей поможем.
Зам. Господа Бога опустил ноги и остановил гамак.
- Насколько мне известно, она молодая, здоровая, рыжая девка. Спортсменка! Теперь вспомните, сколько на земле слепых, глухих, искалеченных, горбатых, паралитиков? А Фаю солдат Коля хотел взять замуж. По российским условиям это совсем неплохо. И мы ей должны помогать? Поселить бы ее, дуру, где-нибудь в Африке да заставить работать на плантациях, вот тогда бы она взвыла. А ей повезло, она родилась в стране, где все друг за друга отвечают. Случись что-нибудь с Фаей, заведующей столовой - выговор, командиру соединения - неприятность. Тем более местком обещал Фае бесплатную путевку. Они там совсем избаловали людей! Люди привыкли, что им помогают, что о них заботятся. Пускай Фая сама действует. А вам мой совет - забудьте о бабах! Бабы до добра не доведут. Идите.
И, сделав толчок ногами, зам. Господа Бога закачался в гамаке.
* * *
На мосту Фая задержалась, чтобы взять чемодан в другую руку.
1961
КАКИМ Я БЫЛ ТОГДА
Я начал учиться играть на пианино в 15 лет. Дома у меня инструмента не было, и я занимался у учительницы. В день мне удавалось поиграть часа два, не больше. Одновременно я еще учился в военной школе. Я не буду сейчас объяснять, чем она отличалась от обыкновенной школы, но важно, что занятия у меня начинались в 9 утра, кончались в 5. Потом я ехал к учительнице музыки, потом домой готовить уроки. Я вставал в 5 утра и занимался до полвосьмого математикой. И еще приходилось чистить пуговицы, гладить каждый день брюки, подшивать воротнички.
Это я все рассказал к тому, что будь у меня возможность играть хотя бы по восемь часов в день - может быть, чего-нибудь я и добился.
А способности у меня явно были. Через год я уже играл первую часть "Лунной сонаты". Конечно, у Рихтера получалось лучше, но я разучил ее самостоятельно и тайно, потому что учительница мне запрещала даже мечтать о ней. Я имею в виду сонату, а не учительницу. Учительница была лет на десять меня старше, красива, и я, конечно, был в нее тайно влюблен, но не очень. Во всяком случае, мне большее удовольствие доставляли минорные гаммы (их я мог играть без конца), чем присутствие Нины Петровны (так, по-моему, зовут всех учительниц, но что поделаешь!), которая ругала меня за торопливость и за то, что опускаю кисть руки.
Учительница жила в подвале, и днем тени прохожих метались по комнате. А вечером приходил муж Нины Петровны. Меня он переносил с трудом. Он не любил ни минорных гамм, ни полонеза Огинского. Полонез я мог играть "официально", но это не поднимало меня в глазах мужа. Однажды он привел приятеля, который лихо отбарабанил популярную мелодию, известную мне под названием "В Кейптаунском порту". "Вот как надо играть!" - сказал мне муж. И мне стало стыдно за собственную бездарность.
Итак, почти ежедневно я приходил к учительнице, брал с полки ключ, заходил в комнату и играл что мне вздумается. Я не знаю, как реагировали на это соседи, но и сейчас мне бы не хотелось встретиться с кем-нибудь из них.
Потом приходила Нина Петровна. Был уже вечер, и зажигались две неоновые трубки над пианино. Я проигрывал урок, меня ругали, потом я опять играл, и Нина Петровна все это выдерживала.
И если муж задерживался, я просил:
- Нина Петровна, сыграйте!
И она играла вальсы Шопена, "Патетическую" Бетховена, Вторую сонату Листа. В маленькой комнатке, освещенной двумя неоновыми трубками, да еще в исполнении Нины Петровны, эта музыка звучала так, что я плевал на позднее время и невыученные уроки, и шел пешком домой через весь центр, шел возбужденный, размахивая руками, что-то напевая, и мечтал быть не то великим композитором, не то великим полководцем, не то дирижером оркестра Всесоюзного радио. Я читал вслух отрывки из своей "биографии": "В пятнадцать лет он впервые подошел к пианино, но через четыре года фамилия Михайлова стала известна любителям музыки всего мира. Необыкновенное упорство и огромная одаренность..." В этом месте я внезапно видел перед собой прищуренные глаза армейского майора, и жесткий голос возвращал меня к действительности.
- Курсант, почему не отдаете честь?
Надо сказать, что тяжелая физическая работа в военных лагерях, куда я попадал летом, не очень развивала гибкость пальцев. Тем не менее в конце ноября я преподнес Нине Петровне сюрприз - первую часть "Лунной сонаты".
Меня выслушали с интересом, но без энтузиазма. Кончился год наших занятий. Я выучил несколько вещей, но читать ноты практически не умел.
Мои успехи подытожил командир взвода. В праздники меня назначили в наряд. И всю праздничную ночь я просидел в училище. Товарищ пошел спать, командир взвода сидел в дежурке, и я подсел к роялю. Потом командир взвода поднялся ко мне.
- Я начал засыпать, - сказал он, - слышу что-то хорошее играют. Кто, думаю, радио включил? Потом прислушался - врет ноты. Тут я понял, что это ты упражняешься.
Скоро я расстался с Ниной Петровной. Во-первых, муж ее озверел от моих гамм. А во-вторых, я сильно увлекся математикой. На уроках я совершенно нахально решал задачи московской городской олимпиады, и учитель (военный учитель, старый математик) не мешал мне. Доверие надо оправдывать, и я пожертвовал музыкой, потому что понял: дирижера оркестра Всесоюзного радио из меня не выйдет, а в академию им. Жуковского я могу попасть запросто.
И еще одно обстоятельство - мне пошел семнадцатый год. Однажды меня остановила девушка, и начала задавать какие-то посторонние вопросы, и долго шла со мной. Я, как человек скромный, подумал, что во всем виновата военная форма. Но, как выяснилось впоследствии, дело было не только в форме.
Итак, появились девушки - и забрали все время, которое я раньше тратил на музыку, на математику, на домашние уроки и прогулки в одиночестве по улицам.
Из-за них я не попал в академию, собственно, меня уж чуть было не зачислили, но вдруг я простудился, попал в госпиталь. Свидания не разрешались, а ко мне пришла одна девушка, и я полез к ней с четвертого этажа по пожарной лестнице, меня застукали и вернули документы.
Прошло много лет. Итак, я не стал ни композитором, ни полководцем, ни великим математиком. Я служу под городом Пермью и командую радиоротой. Для нашего rapнизона это совсем неплохо, и многие говорят: "Вот Михайлов, такой молодой, всего старший лейтенант, а уже командир роты!" Конечно, это только в масштабах нашего гарнизона. Но хотел бы я посмотреть на дирижера симфонического оркестра Всесоюзного радио, как бы он разбирался в моих установках или как бы он командовал третьим отделением, которым заправляет лучший специалист и первый матерщинник и лентяй соединения - младший сержант Разбейрылов.
А насчет музыки - я на наших установках ловлю любые джазы и даже транслирую к себе в комнату. И все летчики по вечерам настраиваются на мою волну. Так что возвращаешься в поселок, а из многих окон ревет Луи Армстронг.
Сдуру, сразу, как получил звездочки, женился, а теперь разошелся, потому что жена тряпичница, и вообще лучше не касаться моей семейной жизни. Достаточно ее разбирали на партбюро.
Ну и встречаются девчата, есть среди них неплохие, но я теперь уж не тороплюсь надевать на себя ярмо.
А недавно к нам приезжали артисты из Перми. Читали стихи, пели из "Евгения Онегина" и показывали фокусы. Ну, обыкновенная халтура, некоторым нашим ребятам нравилось, а я бы давно ушел, да понравилась мне артистка, что читала стихи. Какая она, описывать не буду, это неважно. Важно, что она мне понравилась, и другу моему, капитану Гоглидзе, тоже понравилась, и многие наши ребята... Ну, в общем, вы понимаете.
А я, как говорят летчики, был в тот день в "форме". И в перерывах отпускал такие остроты, тихо, но зал слышал и грохотал, а конферансье только глазами моргал. Даже буфетчица Люся (у нее со мной старые счеты) и то сказала:
- Ну, Коля сегодня дает!
В общем, может, я и глупость порол, но знаю, что артистка меня приметила. Я так понял. Она выдала мне такого "косяка". Так, подумал я, знаю, как ты к нам относишься. Мол, "военные тупы и в искусстве не смыслят". Сейчас мы ответим.
Кончился концерт, артистов окружили. Разговорчики.
- Как бы с ней познакомиться? - говорит Гоглидзе.
- Сейчас сделаем! - говорю я.
И подхожу к роялю. Ну, тут ребята увидели, встали кругом около меня.
- А ну, Коля, вдарь чего-нибудь!
А артистка та (а она зла на меня) тихо так говорит (но все слышат):
- Вдарьте, товарищ старший лейтенант, фокстрот или камаринскую.
Ехидная девка. А сама так невинно улыбается.
Я на нее смотрю и тихо начинаю "Лунную сонату".
Постепенно все смолкают. А я играю.
Дохожу до середины, где начинается разработка, и резко останавливаюсь. Потому что подошла эта артистка.
"Это интересно", - говорит она.
"Я и не думала", - говорит она.
"Прошу вас, играйте".
Смотрю, капитан Гоглидзе обеими фарами мне моргает. А я вдруг захлопнул крышку рояля. Встал.
- Без нот не могу.
И ни разу не взглянув на нее, пошел курить в коридор. И ведь вправду, я без нот не умею. Ведь только когда у меня выпадало пустое время и подвертывался инструмент, я играл сонату. Сначала по нотам, потом на память, потом постепенно стал забывать. И я, действительно, не смог бы дальше играть. И хорошо, что артисточка раньше подошла. А то пришлось бы просто так, без повода, встать и уйти.
Так я стою в коридоре и курю, и вдруг почему-то вспомнил маленькую комнатку, и две неоновые трубки, и Нину Петровну, и мужа ее, и, самое главное, вспомнил, каким я был тогда. Ведь я тогда многого хотел, о многом мечтал, надеялся. А чего я хочу сейчас? Познакомиться с этой артисточкой? Вот так вот незаметно проскочило время, и я уже совсем другой человек. И паршиво мне стало. И самое главное, жалко, что забыл сонату. И дал я было себе слово, что обязательно вспомню ее и разучу как следует.
Но тут кто-то трогает меня за рукав. Оборачиваюсь. Стоит грустный Гоглидзе.
- Выпьем, - говорит, - Коля, пива?
И мы пошли.
1961
ИСПОВЕДЬ ДРАНОЙ КОШКИ
Мама мне запрещала выходить на улицу. Она боялась машин, собак и прохожих. Мама говорила, что шоферы не любят, когда кошки перебегают дорогу. Они давят кошек.
Собаки тоже рады задрать бедного котенка. Некоторые взрослые солидные собаки даже науськивают борзых щенков на беззащитных котят.
Прохожих мама боялась еще больше. Время было военное, голодное, и маме казалось, что меня обязательно кто-нибудь стащит в суп или на мыло.
Поэтому в детстве я ничего не видела, кроме своего двора. Я знала там каждую щель в заборе и выбоины в подъездах под ступеньками. Самым интересным местом была скамейка и помойка. Вечером, забившись под скамейку, я слышала бесконечные разговоры и сплетни соседей. Под скамейкой я узнала многое такое, что мне просто не стоило узнавать так рано. Это помогло мне быстро повзрослеть.
Ну а помойка! Как часто потом мне говорили:
- Ах, моя кошечка, как бы я хотел узнать, что ты таишь в своем сердце!
Им казалось, что там они найдут ответ, люблю ли я их или нет, или какую-нибудь загадку, мировую скорбь и т.д. - все, что может себе представить пылкое воображение влюбленного.
На самом деле в тайниках моего сердца хранятся сладкие воспоминания о нашей дворовой помойке. Вещи, которые сейчас до смешного обычны, незаметны, но когда-то...
Заплесневелый кусок сыра, который я подобрала в то утро, когда меня родители лишили завтрака, останется светлым пятном в моей жизни.
И как часто потом мужчины, заглядывая мне в глаза, заискивающе спрашивали:
- Чего вы хотите? Шампанское, коньяк, икру, курицу?
Я мечтала о том самом заплесневелом куске сыра, который однажды доставил мне удивительное блаженство. Ах, золотая пора детства! У каждой из нас остались святые реликвии, непонятные посторонним.
Но бывает, что дети, или щенки, или более взрослые котята силой забирали у меня какой-нибудь лакомый кусочек, с трудом найденный в отбросах. Они еще смеялись надо мной. Я тоже смеялась. Я знала, что мне нельзя показывать свою обиду. Обиженных всегда дразнят. А я с детства умудрялась со всеми ладить.
Я мечтала отомстить. Вдруг я вырасту не простой кошкой, а какой-нибудь очень большой. А вдруг на самом деле я происхожу от рыси и скоро вырасту в огромного зверя, и люди будут почтительно меня обходить, а собаки - прижиматься к заборам?
В сумерки у помойки появлялась старуха. Она всегда ходила в одной и той же юбке, которая мне казалась куском занавески, обернутой вокруг тела и заколотой булавкой. Вылинявшая красная кофточка (из мышиной шерсти, как говорила мама), а на голове два платка: один грязный, ситцевый, другой серый, вязаный. Лицо ее было типично для одиноких восьмидесятилетних старух. Но нос ее всегда был расцарапан. Он мне больше всего и запомнился - расцарапанный, но воинственно задранный. Старуха ненавидела весь двор и любила только меня. Не знаю, правда, применительно ли к ней слово "любовь", но при моем появлении ее сухой ворчливый голос смягчался.
- Киса, киса, кисуля... - говорила она мне почти ласково. Иногда мне нравилось с ней гулять. Иногда я шла за ней для того, чтобы получить огрызок колбасы. Иногда меня охватывал ужас: неужели и я когда-нибудь буду такой и единственным удовольствием для меня останется - бродить в сумерках у помойки.
И я мечтала, что, когда я стану взрослой, меня, холеную и красивую, будут почтительно выносить на подушечке из машины.
* * *
Я не буду вспоминать подробности моего детства и юности. Собственно, у меня все было, как у других. Но два события (если их можно так назвать) определили мою цель в жизни, вернее, средство к достижению этой цели. Что касается жизненных идеалов, то я уже говорила, в чем они состояли. Увы, детство нас формирует.
Итак, я еще училась, когда к старухе приехала ее дочь. Дочь подъехала на машине и в мехах. Дочери было лет пятьдесят.
Я давно подозревала, что у старухи много денег, но она чрезвычайно скупа. Теперь я поняла, откуда она их брала.
Дочь еще сохранила хорошую фигуру. От нее несло различными кремами, но морщины на лице уже не замазывались.
Но по тому, как почтительно здоровались с ней жильцы нашего дома, и даже дворник, злой барбос, и тот прошелся за ней на задних лапках и лизал пыль с ее машины, я поняла, что дочь старухи - дама почтенная и знаменитая.
Вечером я, как всегда, дремала у старухи на кушетке, смотря телевизор.
Надо сказать, что дочь, погладив меня два раза и сказав "славная кошечка", больше меня не замечала.
Старуха куда-то ушла. Дочь тоже сидела у телевизора и пила кофе с коньяком. Естественно, кофе и коньяк она принесла с собой.
По телевизору показывали ревю "Балет на льду". Молодые красивые женщины демонстрировали свои крупные бедра.
И вдруг я заметила, что дочь начала хлестать одну рюмку за другой. Более того, она не сводила глаз с экрана. Я увидела на ее глазах слезы.
- Боже мой, - зашептала она исступленно, - красота какая, Боже мой, молодость! Прелесть какая. Дуры, они не понимают своего счастья. Мне бы молодость, мне бы опять стать молодой!
И второй случай произошел, когда я поступала в институт. Мы подали заявление вместе с одним щенком из нашей школы. Щенок хорошо учился, задирал меня и насмехался над моей тупостью (вероятно, в этом проявлялось его скрытое влечение ко мне).
Щенка срезал на экзамене заносчивый доцент. Вероятно, щенок хотел показать, что он все знает. Это сразу не нравится экзаменаторам. А засыпать они умеют. Им за это деньги платят.
Настала моя очередь. Я знала предмет раз в десять хуже щенка. Но я вкрадчиво замяукала. Доцент пристально на меня посмотрел. Мы встретились вечером. Я была принята в институт.
Мне пришлось много наблюдать знаменитых женщин: ученых, писательниц, партийных работников, колхозниц, депутатов. Они всегда были в центре внимания. Но стоило появиться мне, как все мужчины начинали косить в мою сторону, и никакая слава не могла затмить моей красоты.
А встречая взгляды мужчин, я поняла, что для них - страшнее кошки зверя нет.