– Мы управленцы. Наше дело практическое. Тебе – посчитать, а там уж мы со своим делом справимся наилучшим образом.
– А молодежь что же? – не удержался от укола мужчина.
– Никого нет, кто бы умел, ты не понял? – терпеливо повторил сын.
– Что ж, – проговорил мужчина. – Раз никого, кроме меня… Не могу отказаться. Да и зачем?
– Вот именно, – сказал сын.
Всунул произведение охранного искусства в отверстие замка на двери, ведущей в собственно вагон, щелчок, мягкое лепетание хорошо смазанных петель, и мужчина ступил вовнутрь.
Он ступил вовнутрь – и его оглушило.
Ему приходилось бывать здесь и прежде, но давно, весьма давно, и он не мог даже представить, что в вагоне так все изменилось. Раньше этот вагон был, как и все остальные: так же обит каким-то пупырчатым, болотного цвета резинообразным материалом, такой же ширины, с такими же окнами, состоящими из двух рам – широкой внизу и узкой вверху, у него не было только отдельных купе, а одно общее пространство, подобно тому, как в вагоне-ресторане, и лишь несколько выгородок в этом пространстве для рабочих столов. Теперь же от того, старого вагона ничего не осталось. Внутренняя отделка являла собой яркое белое безбрежие, как бы заявляя этим безбрежием о всяческой чистоте, царящей здесь. Окна сделались одним сплошным стеклом, невероятно увеличившись по вертикали, так что возникало впечатление, будто потолок вознесся вверх на добрые полметра. Но самое главное, вагон стал шире, и это уже было не впечатление. Он стал шире не меньше, чем на два метра, это теперь была настоящая комната на колесах, дели ее для удобства и комфорта работы на отдельные помещения – вполне возможно; что неведомый мужчине проектировщик и сделал.
Сыну, заметил мужчина, взглянув на него, доставляло удовольствие видеть выражение отцовского лица. Он буквально наслаждался той оторопью, что выразилась на лице мужчины.
– Что, – с этим наслаждением и произнес сын, – недурно, да?
Мужчина покачал головой.
– Недурно. Но ведь это же какая ширина! Как же мы до сих пор не столкнулись со встречным?
– А ты не заметил разве, что мы едем по однопутке? У нас нет встречных поездов.
– Однопутке? – удивился мужчина. – Как странно. Я помню, когда мы садились, было две колеи. Но ведь еще – и опасность опрокинуться. На каком-нибудь повороте. И весь состав под откос.
Сын поднял указательный палец:
– Вот! Чтобы этого не случилось, и нужны расчеты. Мы должны увеличить скорость. Значительно увеличить. Но при этом не слететь с рельсов.
Мужчина помолчал. Что-то не укладывалось это все у него в голове.
– А зачем понадобилось так расширять вагон? Что за нужда? Оставить, как было, и никакой головной боли.
Сын снова двинул подбородком. И снова в том, как он это сделал, просквозило высокомерие.
– А как же нам всем здесь работать? Чтоб разместиться, чтобы достаточно комфортные условия для работы. Такие задачи перед нами! Штат пришлось увеличить вдвое. Какая бы тут работа в старом вагоне?!
Первым делом они позаботились о своем комфорте, стояло в мужчине ответом на слова сына. Он думал, произнести ли это вслух – бессмысленно, конечно, было говорить, без толку, но пойди, удержись, – и он уже открыл рот, чтобы дать волю звучавшему в нем сарказму, но, не издав ни звука, сомкнул губы. Из глубины вагона, появившись из-за угла перегородки, блистающей невинностью снегов Джомолунгмы, появился в сопровождении нескольких молодых людей тот, что старшинствовал тогда за столом в ресторане, – может быть, сам начальник поезда. Он шел сокрушительным властным шагом, а по тому, как танцевали вокруг него молодые люди, было недвусмысленно ясно, что это – его охрана.
Старшинствовавший остановился в нескольких шагах, оглядел мужчину оценивающим взглядом, таким же сокрушительно-властным, как его шаг, и перевел взгляд на сына рядом. Сын, посмотрел на него мужчина, замер, вытянулся стрункой – насколько это было возможно при его росте и комплекции.
– Он самый? Батя? – кивнул старшинствовавший на мужчину.
– Верно. Он, – с послушностью отозвался сын.
Старшинствовавший снова вперил свой взгляд в мужчину. Мужчина его узнал, а он мужчину, разумеется, нет.
– Ну? Что? Сможешь?
– Да. Мы уже обо всем договорились. Сможет, – торопливо проговорил сын.
– Заткнись, – коротко бросил ему старшинствовавший, не отрывая взгляда от мужчины. – Я спрашиваю, по мозгам работа? Осилят?
Мужчина пожал плечами:
– Что ж нет. Главное, иметь все исходные данные.
Теперь старшинствовавший опять посмотрел на сына:
– Предоставить!
Повернулся и двинулся прочь, тотчас поволочив за собой ореол из танцующих вокруг молодых людей.
– Уже все подготовлено! – крикнул ему в спину сын.
– Кто это? – спросил мужчина у сына, когда толпа укатилась обратно за угол перегородки и все вокруг снова стало тихо и пусто.
– Начальник поезда, – с почтительностью в голосе произнес сын. – Новый. Впрочем, и не такой новый, вот при нем уже это успели, – он повел вокруг руками, – реконструировать.
Начальник поезда. Правильно мужчина его определил. Действительно, вот что значит не слушать радио. Не узнать вовремя о таких судьбоносных переменах. Мужчина похмыкал про себя.
– Ну и мразь, – произнес он вслух.
Взгляд, которым сын наградил мужчину, будь "испепеляющий" не метафорой, а реальным обозначением температуры, превратил бы мужчину во мгновение ока в горстку пепла.
– Ты сюда не для оценок приглашен, – с металлическим скрежетом в голосе проговорил сын. – Сделай свою работу – и все. Не сверх того.
10
Адам, глядя на мужчину, взялся за рифленое колесико радио на стенке и, крутанув его, резко убавил звук. А затем и вовсе убрал.
– А?! – сказал он. – Что, плохо? Как отлично. А то у вашей жены голова болит, у моей тоже.
Он теперь часто провоцировал мужчину подобным образом. Буквально изводил его. У вас сын занимает такое положение, да что вам будет, говорил он. Да этот проводник просто не посмеет на вас бочку катить!
– Включите, молодой человек, – сказал мужчина. – Учитесь жить, не надеясь ни на чье заступничество. Включите, включите!
– Нет, а что? – откровенно поддразнивая мужчину, не внял его велению адам. – Вот оно молчит – и ничего. А этот если придет – ну, испытаем судьбу! Посмотрим, как он бочку покатит!
– Ой, ну вас же просят! – не выдержала, подала сверху голос женщина. Она лежала на их с мужчиной полке под потолком и листала книгу афоризмов, захваченную ими с собой в дорогу. – Если вам не хватает собственного ума понять, чем это все грозит, послушайте умудренных людей.
– Какие вы, умудренные люди, перепуганные. Какие перепуганные! – Адам поцокал языком, покачал головой. Он упивался владевшим им чувством превосходства. – Никакой опасности, а вы боитесь. Сами мучаетесь, других мучаете.
– Вот послушайте не просто умудренных, а мудрых людей, – сказала женщина. – Как раз для вас: "Упрямство рождено ограниченностью нашего ума: мы неохотно верим тому, что выходит за пределы нашего кругозора".
Адам молча выслушал максиму и ничего не ответил. Он снова посмотрел на мужчину:
– Ну? Оставляем так, да? Испытаем судьбу?
Ему доставляло удовольствие поддразнивать мужчину. С того раза, как здесь появился сын, адам стал терпимей к мужчине и женщине, в обращении его появилась некая уважительность, переходившая временами даже в нечто вроде подобострастия, но, хотя он и знал, что мужчина не согласится выключить радио, отказать себе в сладости куража адам не мог. Или, наоборот, потому и куражился.
Мужчина перегнулся через столик, дотянулся до колесика радио и крутанул его, возвратив прежнюю громкость.
– Родите-ка, милые мои, своего сына, вырастите его, пусть он взлетит как можно выше, тогда и экспериментируйте. Испытывайте судьбу сколько угодно.
Ева должна была родить уже совсем скоро – ну, полторы недели, две, самое большее, – и пойдут пеленки, кормления, плач… при мысли о том, что их здесь ждет, мужчину и женщину охватывало ужасом.
– А что они, почему вдруг приказали радио держать включенным? – спросил адам. – Раньше, вы говорите, такого не было.
– Раньше радио не было, – сказал мужчина. – А почему приказали… Ясно же: чтобы мы какой-нибудь важной информации не пропустили.
– Кретинизм! – ругнулся адам.
– А правда, да, что раньше не все время темно было? – спросила ева. – Будто бы такие день-ночь сменяли друг друга? То темно, то светло, то темно, то светло.
– Правда, – подтвердил мужчина. – Никакого искусственного освещения не требовалось. Солнце светило с неба.
– Здорово как! – воскликнула ева. И протянула припоминающе: – Помню-помню. Это такой белый диск. Невозможно смотреть на него.
– А и нечего было смотреть на него, – сказал адам. – Ночь или день – не все равно. Главное, чтобы поезд пер. Чтобы никаких поломок, чтобы пер, пер, пер!
– А вот еще вам, – непонятно к кому на этот раз обращаясь, сказала, склоняясь со своей верхотуры вниз, женщина. – Послушайте: "Любое, даже самое громкое деяние нельзя назвать великим, если оно не было следствием великого замысла". Точно, да? И дальше: "Деяние и замысел должны соответствовать друг другу, не то заложенные в них возможности так и останутся неосуществленными".
– Так. И что? – дослушав женщину, обратил адам к ней лицо. – Это вы к чему? Что вы этим хотели сказать? Я что-то не понял!
Мужчина успокаивающим жестом положил адаму на плечо руку:
– Так это, ни к чему. Просто мудрость. Не поняли – и забудьте.
Дверь с грохотом рванулась из косяка, поехала в сторону, и на пороге возник проводник. Оглядел купе, поводив глазами из стороны в сторону, влево-вправо, вверх-вниз, и удовлетворенно кивнул:
– Хорошо! Орет во всю мощь. Можно чуток и потише. А то, когда так громко, тоже слышать перестаешь.
Он, похоже, был немного навеселе – галстук сдвинут набок, фирменный пиджак расстегнут, ворот рубашки расхлюстан – и оттого благодушен, глаза его блестели от довольства жизнью, собой, тем, что во вверенном его заботам хозяйстве все обстоит наилучшим образом, как должно.
– Во-во, вот так, нормально, – махнул он рукой, показывая мужчине, какую громкость оставить, и подмигнул: – Что, чайку, может быть? А? Хочется чайку?
По его улыбке, по тому, как он подмигнул, мужчине было яснее ясного, что предложение чая – это такой род забавы. Попросить, конечно, чая можно, но принесен он не будет. Какой там чай.
– Нет, спасибо, – отказался мужчина.
– Ну, нет так нет. – Проводнику было обидно, что не удалось позабавиться всласть. – А может, все же принести?
– Да нет же, – окончательно испортил ему кайф мужчина.
– Ладно тогда, – сказал проводник.
Выступил в коридор и вновь с грохотом закрыл дверь.
– Что?! – вопросил мужчину адам. – Видите? Проводник же вам и сказал: потише. Сам! А можно, уверен, было договориться, чтоб и вообще выключить.
– А что же вы ни словом об этом не заикнулись?
– А не ко мне обращались.
– Вполне можно было обратиться и самому.
Адам сделал совершенно несвойственное ему постное лицо:
– Я, знаете, достаточно хорошо воспитан.
Мужчина не хотел – и всхохотнул:
– В самом деле?
– В самом деле! Да! А что? – рьяно вступилась за отца своего будущего ребенка ева.
– Послушайте еще, – голосом, полным отраженного хохотка мужчины, проговорила сверху женщина. И выставила с полки руку с книгой: – "Истинно благородные люди никогда этим не кичатся". А вот с другой страницы: "Любой наш недостаток более простителен, чем уловки, на которые мы идем, чтобы их скрыть".
Женщина читала, – адам начал переодеваться, облачая себя в одежду, в которой ходил работать.
– Ну все, хорош грузить, – оборвал он женщину, когда она дочитала вторую максиму. – Нечего массы просвещать, они и так все знают. Вот если производится нападение с применением огнестрельного оружия скорострельного боя, а вы вооружены только пистолетом, как вы будете в этом случае действовать?
– Никак, – ответила ему женщина сверху. – Я не охранник.
– Только без иронии! – сказал адам, поддергивая на себе пятнистые просторные штаны камуфляжной формы и принимаясь звенеть пряжкой ремня. – Профессия охранника сейчас самая востребованная и почетная. Охранник, я бы заметил, – символ времени.
Это было точно, он был прав: охранников стало вокруг – каждый второй. Почти все молодые ребята из вагона ходили в камуфляже, грохотали тяжелыми ботинками, подбитыми металлом, стриглись как ежи. Никогда прежде в вагоне, еще до того, как он опустел, мужчина и женщина не видели такого количества людей, работающих охранниками. Можно было подумать, поезд на одной из остановок набили некими сокровищами, и теперь требовалось стеречь их и стеречь.
"Что вы там все стережете?" – хотелось спросить мужчине. Но он прекрасно знал, что ответа не будет, и воздержался.
11
Ева, как это у них было заведено, выкатилась из купе, практически, следом за адамом. Женщина спустилась вниз и села на полке, вытянув перед собой ноги.
– Ух, хоть немного отдохнуть, – выговорила она.
– Ну да, какой отдых, когда гости! – ответил ей голос из-под стола. С улыбкой до ушей оттуда выбирался жираф. – Гости – это всегда хлопоты, а раз хлопоты – какой тут отдых?
– Ой, кого вижу! – Женщина сама расплылась в улыбке шире, чем у жирафа. – Вот, наконец, сообразил, когда прийти. А то что же: когда здесь эти!
– Упрек справедливый. Принимаю – и с чувством вины склоняю голову. – Жираф медленным движением согнул шею и прижал голову к груди. Подержал ее так мгновение и разогнулся. – Что? Прощен? Едем дальше?
– Едем, едем, – сказала женщина.
– Уф, слава Богу! – отозвался жираф. – Хуже нет, как стоять на месте. Терпеть не могу стоять на месте. Вот за что я люблю американцев – никогда не стоят на месте. Всегда в движении. Я, пожалуй, готов даже простить испанцев. Знаете за что?
– Да, за что? – спросила женщина.
– За Колумба. За то, что ему не сиделось на месте и он открыл Америку. Колумб, он ведь испанец?
– Бродяга он безродный, – сказал мужчина, не позволявший себе до этого встревать в разговор женщины и жирафа и наблюдавший за всем со стороны. – В Генуе родился, так испанец? Есть сведения, он был итальянским евреем.
– М-да? – Жираф изобразил огорчение. – Жалко. Значит, испанцам придется жить не прощенными мной.
– Ну, они, наверное, как-нибудь перебьются, – с покровительственностью, которая всегда прорезалась в ней при общении с жирафом, произнесла женщина.
– Да, придется им перебиваться, – подтвердил жираф. – Как я душевно ни щедр, но доброта моя не бесконечна.
О, он был мастер точить лясы. Что он мог бесконечно, так именно что точить лясы. Только отбивай посланный им мяч обратно. За этой игрой он мог забыть обо всем, даже и о деле. Если оно, конечно, имелось. А нынче оно имелось.
– Где же твой приятель? – спросил мужчина. – Что ты его выдерживаешь?
У них с женщиной – после той встречи с жирафом и американцем в тамбуре – произошло долгое, тяжелое объяснение. Она не верила в искренность американца, ей мнился здесь какой-то обман, подвох; но по прошествии самого недолгого времени в ней вдруг проснулось горячее, нервное нетерпение, она стала ждать появления жирафа с американцем как некоего судьбоносного события. И мужчина видел, как, обрадовавшись жирафу, балагуря с ним и насмешничая, она тут же вся напряглась и на самом деле хочет сейчас одного: чтобы ее обидчик поскорее предстал перед нею. Ну, когда? – читалось в ее глазах.
– Я выдерживаю своего приятеля, – изображая из себя примерного, занудливого ученика, по-школьному ответил мужчине жираф, – чтобы он созрел как хорошее вино. – Считаете, что уже достаточно выдержал? Могу откупорить.
– Откупоривай, – сказала женщина.
– Откупоривайся! – крикнул жираф.
Американец спустился с потолка, звучно шелестя сливающимися в прозрачный круг лопастями, словно вертолет. Коснулся пола двумя лапами, качнулся, утвердился на всех трех и отключил двигатель. Прозрачный круг обрел плотность, лопасти выскакивали из него на мгновение, давая схватить себя глазом, и тут же прятались обратно, потом стали выскакивать чаще, чаще, перестали пропадать, крутясь все медленнее, и, наконец, встали.
– Здравствуйте, – произнес американец, отвешивая поклон мужчине и затем, отдельный, глубокий, женщине. Выпрямился, замер, постоял так в молчании и передернулся сверху донизу, словно его тряхнуло током. – Не знаю, что говорить, – обращаясь к женщине, выдал он скрежещуще, будто не смазывался сто лет, и все у него внутри спеклось ржавчиной. – Что ни скажи – не передашь. Я ужасно сожалею о своей глупости. Не понимаю, как мог так вести себя. Ужасно сожалею, ужасно! Я готов был бы пасть на колени, но у меня нет коленей. И это тоже ужасно, ужасно!
Американец разволновался, лопасти его стали вздрагивать. Мужчина вспомнил, это он так тогда в тамбуре говорил американцу: "На колени пасть, чтоб она простила!"
– Я лично могу считать, что вы пали на колени, – сказал он. И посмотрел на женщину: – Я лично считаю.
Ее лицо горело радостью удовлетворения. Но сквозь эту радость пробивалось и опасливое чувство недоверия: а вдруг тут все же какой-то подвох? Какой-то непонятный хитрый ход?
– Да, до меня дошли слухи о вашем сожалении, – церемонно произнесла она.
– Да ну янки, янки, что с него возьмешь! – завопил жираф. – Дуб, ни бельмеса в нашей реальности, а показать себя хочется, – вот и показал!
– Вот показал! – эхом подтвердил американец.
Мужчина расхохотался. До того это было уморительно. Похоже, американец и в самом деле был простодушный и прямой парень, покажи палец, скажи "смешно" – и оборжется.
– Ты чего? – посмотрела на него женщина.
– Спиртику бы нам граммов по пятьдесят хряпнуть, – сказал мужчина. – Осталось у тебя? Ну, чтобы отметить такое событие!
Он не сомневался, что у нее осталось. Еще с той поры, когда отоваривались продуктами в самом поезде. "Рояль" в толстобокой зеленоватой литровой бутылке. Припрятала. Не могла не припрятать.
– Да? Спиртику? – посмотрела на него с осуждением женщина. – Ну, этот ладно, этот – конечно, – махнула она рукой на жирафа. – Но вы-то? – взгляд, который она устремила на американца, свидетельствовал, что его покаяние принято, и осталось лишь утвердиться в новом отношении к его персоне.
– Я… ну а я что! – переступил американец с лапы на лапу. – Я технический механизм, мне некоторые детали спиртом – очень даже на пользу.
– И ему на пользу! – воскликнула женщина.
Через две минуты и мужчина, и жираф, и американец – все были вооружены и сдвинули свои начиненные девяностошестидесятиградусным жидким порохом граненые орудия в стеклянном звяке.
– Нравится мне эта ваша традиция – позвенеть бокалами! – не преминул одобрить американец.
– Уж бокалами! – смущенно прокомментировала со стороны женщина.
– Надо же как-то и слух усладить, – готовясь принять в себя этот жидкий порох, ответствовал мужчина.
– Эх, чтоб не последняя! – воскликнул жираф.