- А вы какой лабораторией руководите? - неожиданно сам для себя спросил он. - Потому что, уж если работать, я предпочел бы работать у вас.
- Польщен, - поклонился Ган. - Формально я руковожу лабораторией по вводу в машину речевых сигналов. Фактически я универсальная затычка и козел отпущения, от науки давно отбился, совсем одичал. А лабораторией руководит Магдалина Васильевна Вишнякова. Отличный специалист!
- Женщина… - скривился Нешатов.
- Безусловно. К тому же прелестная женщина.
- Это мне все равно. Дело в том, что последние годы мной руководили, правда не научно, одни женщины. Для разнообразия мне хотелось бы поработать под руководством мужчины.
- К вашим услугам в любое свободное время. Только его у меня маловато. Замещаю заведующего отделом по всем нетворческим вопросам, как то: снабжение, отчетность, штатное расписание, связи с внешними организациями и так далее. Но поддержание вашей души в бессмертном виде охотно беру на себя: при моей загруженности это мелочь, капля в море. В любое время, если я здесь и не занят посетителями, приходите на обслуживание души. К сожалению, второго стола здесь поставить негде, даже посетители потолще сюда не вписываются. Пока выделим вам стол в общей комнате. Идет?
- Идет, - ответил Нешатов и сам удивился.
- Отлично. Значит, зачисляем вас на должность младшего научного в моей лаборатории. А там будет видно.
Ган включил телефон и отворил дверь в соседнюю комнату - видно, она-то и была "общей"; там опять шел спор, ворвавшийся через дверь неразборчивым гулом.
- Лора, дорогая, - сказал Ган своим приятным носовым голосом, - мы закончили раньше, чем я думал. Дайте, пожалуйста, товарищу Нешатову бланк автобиографии и личный листок по учету кадров.
"Попался, как мышь в мышеловку", - подумал Нешатов, но отступать было поздно.
Вошла Лора - фарфоровая, на длинных ногах, - от нее шло общее ощущение длины и голубизны - и положила на стол бумаги. На Нешатова она смотрела отрешенно, поверх.
- Спасибо, - сказал Ган. - Я иду на совещание, а вы, Юрий Иванович, заполните документы. А потом вас просил зайти директор института Иван Владимирович Панфилов. Лора вас проводит к нему, а то в наших переходах легко запутаться.
Нешатов заполнил анкету не без труда. Давно ничего такого не делал. Было время, когда он, от всего отрезанный, мечтал именно о самом заурядном, прозаическом: заполнить анкету, посидеть на профсоюзном собрании… Теперь это стало реальностью. Заполнял аккуратно, не торопясь. В графе "ближайшие родственники", подумав, поставил "нет". Отец и мать Нешатова погибли во время блокады, где были похоронены, он и сам не знал, находился тогда в детском стационаре для дистрофиков. Скорее всего на Пискаревском кладбище. Представил себе это кладбище, которого ни разу не видел, знал только по фотографиям в газетах. Чистый случай, что сам он не был похоронен там же. Посидел, одолеваемый мыслями. Взял себя в руки, начал писать дальше. Образование, специальность, ну это просто. Ученая степень - тоже. Забыл год защиты диссертации, посидел, вспомнил. Авторские свидетельства - это нетрудно. Много их было, но он все помнил. А вот со списком научных трудов получился конфуз: начисто забыл ряд названий, выходные данные. Записал не все, подумал: и так сойдет.
Устал, как от тяжелой физической работы. Встал, открыл дверь, отыскал глазами Лору (она была еле видна из-за вороха бумажных лент).
- Вот, заполнил.
- Положите, - Лора указала на соседний стол.
Людей, кроме нее, было еще несколько. У доски стоял коротыш с головой, похожей на свернутого ежа, и что-то доказывал, стуча мелом. Ему возражала женщина в темном. Когда Нешатов вошел, они замолчали, и он с отвращением почувствовал на себе любопытные взгляды.
- Теперь к директору, - сказала Лора. - Я вас провожу.
Лора шла рядом - длинная, тонкая, отвлеченная, волосы как бледное пламя. Коридор поворачивал и ветвился, снова полный людьми. После нескольких поворотов она сказала: "Здесь. Ну, я пошла". И понесла свою удлиненную, изысканную фигуру и равнодушное лицо обратно по коридору. Людской поток словно бы перед ней расступался. Она рассекала его, как весло воду.
На двери была табличка с надписью: "Директор института профессор Панфилов И. В." Нешатов вошел. Миловидная секретарша с ярко-розовыми ушами, модно и броско одетая, говорила по телефону и на вошедшего внимания не обратила. Разговор шел долго; Нешатов ждал, готовый великодушно простить ее, если она говорит с подругой, и осудить - если с мужчиной. Одни и те же ужимки, похихикиванья были бы естественны в одном случае и отвратительны - в другом. Какое ему до этого дело? В сущности, она ему даже не нравилась. Эти розовые уши с сережками… Нешатов прислушивался к своим невнятным чувствам и дивился: неужели сквозь все мытарства жизни, все отчаяния и разочарования все-таки пробилась эта дурацкая самцовая убежденность, что все женщины - его? Мысли опять побрели в сторону, он увидел в воображении сцепившихся рогами оленей, свирепо борющихся моржей… Тем временем розовоухая секретарша смеялась, повторяла: "Надо же!" (у нее выходило "надыжа!") - и он интенсивно ее ненавидел. Наконец она сказала: "Ты, Лерка, звони", - и он ее простил, после чего она еще говорила минут десять. Окончив беседу, она положила трубку и поглядела на него бездонно-равнодушными глазами:
- Вам что, товарищ?
- Я Нешатов. Директор просил зайти.
(Каждое слово - как порог, который надо преодолеть.)
- Нешатов? Сейчас доложу.
Она скрылась за черной строгой дверью. Нешатов разглядывал телефоны. Их было четыре, один - белый, по которому она говорила со своей Леркой. Он для чего-то взял трубку, она была теплая и пахла духами. Как нарочно, духами Аллы, которые он и тогда-то терпеть не мог, а сейчас, почувствовав знакомый запах, просто содрогнулся спиной и увидел полную белую шею с узлом черных тяжелых волос… Положил трубку.
Секретарша вернулась:
- Иван Владимирович вас ждет.
Делать нечего, он вошел. Кабинет просторный, оборудованный под заседания: длинный стол, крытый зеленым сукном. У дальнего конца этого стола, перпендикулярно к нему, мерцал стеклом и полировкой другой стол, письменный, очень главный. За ним сидел директор института - свежий старик с красным лицом и умными глазами, полускрытыми в сени загнутых бровей. Увидев Нешатова, он начал было вставать из-за стола, но так и не встал, проделав только ряд радушных поползновений и увенчав их рукопожатием.
- Юрий Иванович? Рад познакомиться. Пожалуйста, садитесь.
Нешатов пододвинул стул.
- Ну что вы, зачем стул, садитесь в кресло, - остановил его директор, - эти кресла у нас для почетных гостей.
По бокам стола друг против друга стояли два глубоких кресла, похожие на сторожевых собак. Нешатов, молча злясь, опустился в одно из них, глубоко уйдя в его казенный уют. Для почетных гостей! Какое-то недоразумение…
- Борис Михайлович сообщил мне, что они с Фабрицким хотят привлечь вас к работе в своем отделе. Я со своей стороны в восторге. У нас острая нехватка именно таких кадров - опытных, подкованных, боевых инженеров.
Нешатов слушал с отвращением. "Опытный", "подкованный" да еще "боевой"!
- Постойте, - сказал он, - вас кто-то дезинформировал. Я ведь сильно отстал от науки и не знаю…
- Ничего, - любезнейше осклабился директор, - мы вас запряжем, запряжем… Ознакомитесь с тематикой отдела, выберете себе тему по вкусу. Ведь, что греха таить, отдел Фабрицкого грешит теоретическим уклоном. Много исследований, мало внедрений. Как говорится, "материя исчезла, остались одни уравнения". Я жду от отдела большей практической отдачи. Александр Маркович Фабрицкий - человек увлекающийся, берется за все, но надо захватывать не вширь, а вглубь… Вскрывать пласты, - директор сделал несколько гребущих движений руками.
- Почему вы думаете, что я способен, как вы выражаетесь, "вскрывать пласты"?
- А как же! Ваши авторские свидетельства - они говорят о многом.
- Все эти изобретения давно устарели, с головой перекрыты.
- Сделаете новые! А идеи вам подкинут теоретики - Полынин, Шевчук и другие…
- Иван Владимирович, я очень невысокого мнения о себе, но еще никогда по чужим идеям не работал. Если работал, то по своим собственным.
Панфилов просиял:
- Тем лучше! Именно свежих идей нам и не хватает. Нам уже это ставили в вину. Я очень рад, очень рад…
"Нет, решительно меня здесь принимают за кого-то другого", - подумал Нешатов, и у него заныло сердце. Панфилов продолжал смотреть на него с преувеличенной любезностью:
- Я слышал о вас такие лестные отзывы…
- От кого?
- От многих. В частности, от Анны Кирилловны Дятловой.
- Ну, знаете, ее свидетельство вряд ли стоит принимать всерьез. Она человек восторженный.
- Кстати, кажется, я слышу ее голос, - сказал Панфилов.
Послышался шум, как будто шло много народу, дверь широко распахнулась, и в кабинет вошла, нет, ввалилась, крупная толстуха в светло-сером, туго обтягивающем платье, щедро выявлявшем все выпуклости и впадины пожилого тела. Нешатов глядел на нее, мучительно узнавая и не узнавая. Анна Кирилловна? Да, она. Но до чего же расползлась, разбухла, деформировалась. Ко всему еще и рыжая - рыжая, как ирландский сеттер. А была брюнеткой…
Она закричала басовитым, прокуренным голосом:
- Говорят, к вам Юра Нешатов пришел наниматься. Что же вы его от меня прячете?
- Да вот он, - сказал Панфилов.
Нешатов начал вставать, но не успел. Анна Кирилловна обрушилась на него сверху, прижала к креслу, отпечатала на его носу какую-то пуговицу и запричитала:
- Юрочка, родной, ненаглядный! А я-то, дура, не узнала! С первого взгляда совсем другой, а со второго - все такой же. Живой, здоровый?
- Пока живой, - отвечал Нешатов, барахтаясь в кресле.
- Боже, какой кошмар, я вас помадой перепачкала. Ничего, вытру. Ну встаньте-ка, дайте себя разглядеть!
Кое-как ему удалось встать. Эти низкие кресла - прямо западня! Он пригладил волосы, он не любил, чтобы его растрепывали и вообще трогали. Анна Кирилловна бурно заключила его в объятия и нанесла ему еще два поцелуя, после чего стерла следы этих и предыдущего своим платком. Вытирая, она приговаривала:
- Постарел, поседел, подурнел… А ведь какой был красавчик! Ничего не осталось, одни глаза. Не беда, вы тут поправитесь, похорошеете…
Директор наблюдал за этой сценой со своего места. Умные глаза потешались.
- У нас здесь такой коллектив, - говорила Анна Кирилловна, - такой коллектив, вы увидите. Начиная с Ивана Владимировича, уже не говоря о Фабрицком. А Ган Борис Михайлович - это же Иисус Христос Василеостровского района!
Директор встал:
- Анна Кирилловна, мне кажется, наш гость немного утомлен. Слишком много впечатлений для первого раза. Юрий Иванович, я больше вас не задерживаю. Идите-ка домой, а завтра приносите документы. Ладно?
- Хорошо.
Вышли. Миловидная секретарша с розовыми ушами отметила ему пропуск, поставила печать.
- Юрочка, как я рада! - сказала Анна Кирилловна, пылко закуривая на ходу. - Вы, конечно, пойдете в мою лабораторию. Народ у нас хороший, тематика интересная. С техникой не всегда ладится, ну да вы что-нибудь придумаете. Я на вас надеюсь.
- Анна Кирилловна, - через силу сказал Нешатов, - я еще не знаю, буду ли работать вообще. Здесь меня принимают за кого-то другого.
- Чушь! За кого же вас могут принимать, как не за Юру Нешатова? Золото мое! Дайте я вас еще поцелую.
Нешатов, внутренне кипя, вынес еще один поцелуй и еще одно вытирание.
- Анна Кирилловна, вы меня извините, я неважно себя чувствую, я лучше пойду.
- Не понравились мои поцелуи? Понимаю. Больше не буду. Это я для первого раза. Вспомнилось прошлое…
Глаза у нее налились слезами.
- Не в этом дело, - интенсивно страдая, сказал Нешатов, - просто я еще не уверен в будущем. К тому же нездоров. Простудился, - поспешно добавил он.
- Так что же я вас задерживаю? Идите домой, да в постель, да горячего чаю с малиной. Есть дома малина? Нет? Прислать вам баночку?
- Ни в коем случае. Простите, Анна Кирилловна, я пойду.
- Идите, идите.
2. Под Моцарта
Борис Михайлович Ган отпер дверь двумя ключами, висевшими на бисерном шнурке (работа жены), вошел в прихожую, размотал шарф, зачесал волосы перед зеркалом, поправил галстук. Здесь каждая вещь была не просто вещью, на всем была печать забот и любви его жены Катерины Вадимовны. Переступая свой порог, входя в дом, он каждый раз словно погружался в теплую сладкую воду. Отходили тревоги, сложности, оставалась любовь.
- Боречка, ты? - раздался голос.
- Я, Катенька.
Она вышла навстречу, руки по локоть в муке. Опять что-то пекла! А ей наклоняться нельзя категорически.
- Пекла? Наклонялась?
- Совсем немножко. Не сердись. Слоеные, твои любимые.
- Что мне с тобой делать, ума не приложу.
- Поцеловать.
Она отвела руки в стороны, и они с мужем осторожно поцеловались в самую середину губ. Сухонькие, нежные, увядшие губы; он их поцеловал не с меньшим, а с большим трепетом, чем когда-то упругие, девичьи.
- Катенька-капелька, - нежно сказал он. Она до сих пор была для него "капелькой" - эта растучневшая старушка с хорошеньким прямоносым личиком. Прелестна была ножка, не без кокетства выставленная из-под платья, прелестны седые колечки на лбу, с вечера накрученные на бигуди. "До чего же мила, - подумал Ган, - и за что мне такое счастье?" Счастье и страх за него одновременно шевельнулись в сердце, отозвались легким привычным уколом.
- Боречка, проходи в столовую, я сейчас.
Из двух комнат квартиры одна по-старинному называлась столовой, другая - спальней. Половину столовой занимал дедовский буфет, громоздкое сооружение из темного дуба с резными башенками по углам - нечто вроде собора Парижской Богоматери в деревянном исполнении. Каким-то чудом он пережил блокаду. Остальную мебель сожгли. Вспомнив о блокаде, Ган физически ощутил свое тогдашнее легкое, иссохшее, почти не существующее тело, до отказа перетянутое солдатским ремнем, и странный космический голод (уже не голод, а мировая пустота). Как он ходил тогда по улицам - не ходил, а витал, и санки витали вслед за ним на истертой веревке. Если он не умер тогда, не лег на те же санки, зашитый в одеяло, так это благодаря Катеньке - худенькой, синей, безвозрастной, но неизменно веселой. Сколько же лет ей было тогда? Смешно сказать - тридцати еще не было! А он, на три года ее моложе, выглядел стариком, называли "дедушкой"… Правда, поседел ненормально рано.
На фронт не взяли по близорукости, оставили инженером на оборонном заводе. Завод, несмотря на условия (без воды, без топлива!), давал продукцию, скорее символическую. Сыновей-погодков, Мишу и Леву, еще в начале войны удалось отправить на Большую землю с заводским детсадом. Могла эвакуироваться с ними и Катенька - но не поехала, осталась с ним, отвоевала у смерти. Теперь сыновья давно взрослые, даже немолодые, оба женаты, понемногу лысеют, сами обзавелись детьми.
Скользя взглядом по накрытому столу, Ган привычно залюбовался его праздничной церемонностью. Белая крахмальная скатерть, рогульки для ножей-вилок, салфетки в кольцах, букетик астр посредине, всего три цветка: лиловый, розовый, белый. На это Катенька всегда была мастерица. Даже тогда, в блокаду, в закопченной холодной кухне, без света, без воды, она умудрялась сделать обеденный стол нарядным. Может быть, именно это помогло выжить. Опустившиеся умирали быстрее…
"Да что я сегодня все о смерти?" - упрекнул себя Ган и перевел мысли на другое, приятное. Привычно порадовался: до чего же удачно разменяли квартиру - ту, огромную, барскую, с высоченными потолками, - отделили детей. Не то чтобы они с Катенькой не ладили с невестками, не любили внуков. Ладили, любили. И все-таки старики должны жить отдельно. Жили-были дед да баба… А дети, несмотря на занятость, иногда приезжают. Не часто, но приезжают. Торты привозят, чудаки. Знаки внимания. Нет, если правду сказать, не так уж мало досталось им с Катенькой сыновней любви. Послушаешь, у других хуже…
А квартира хороша, ничего не скажешь. Первый этаж, окнами в сад. От деревьев темновато, зато летом не жарко. А сейчас, осенью, за окном прямо разгул желтых и огненных красок. Листья еще не падают, разве что с берез несколько золотых пятачков. Недолговечно, но прекрасно. Как жизнь.
Пока он размышлял, вошла Катерина Вадимовна с супом и пирожками. Еще горячие. К его приходу пекла, ожидая. Он с растроганным вниманием отмечал глазами каждый ее шаг, каждое движение маленьких рук, все еще изящных, хотя и тронутых временем (мелкими ромбиками покрылась нежная сухая кожа). Одета как всегда - обдуманно, точно, чисто, вне моды: белый кружевной воротничок, камея у горла. До чего же мила! Над его старческой влюбленностью посмеивалась (правда, одними глазами) невестка Наталья, старшего сына жена. Он больше любил другую, Галю, - балду, неряху, обидчивую, зато сердечную. И все-таки старикам нужно жить отдельно. Одно его страшило: мысль, что кто-то из них умрет раньше. Похоже, что уходить раньше придется ему. Это хорошо. Нет, ужасно: оставить ее одну. Если бы, как у Грина: "Они жили долго и умерли в один день".
- Пирожки чудесные, - сказал он.
- Да? Старалась. А ты что-то бледен сегодня.
- А обычно я румян?
- Не то чтобы очень. А как самочувствие?
- Прекрасное. Как себя может чувствовать человек, у которого лучшая жена на свете?
- Ты мне зубы не заговаривай. Жена женой, а что-то тебя сегодня расстроило. Так ведь?
- Пожалуй, так. Принимал на работу нового сотрудника. Некто Нешатов Юрий Иванович. Нервный субъект с тяжелой судьбой. Чем-то, пожалуй, привлекательный. Что-то горячее в нем, нестандартное. Привлекает и в то же время отталкивает. Боюсь, не сделал ли я ошибки. Придется ли он нам ко двору?
- А откуда он взялся? Кто-нибудь рекомендовал?
- Вообрази, просила за него наша уборщица Ольга Филипповна. Чудная женщина, мы с нею друзья.
- Ну, знаешь, брать сотрудника по рекомендации Ольги Филипповны…
- Не только. Я о нем навел справки. Человек безусловно талантливый. По крайней мере когда-то был…
- Почему "когда-то"?
- Его историю долго рассказывать. Она грустная.
- Расскажи.
- Вкратце: когда-то работал в крупном НИИ. Работал успешно, куча авторских свидетельств, про таких говорят: инженер божией милостью. Ведь в наше время титул "инженер" обесценен, всякая девчонка, окончившая институт, называется инженером, а сама не может отличить гайки от втулки. А этот Нешатов - Инженер с большой буквы. К тому же кандидат наук, в наше время невредно иметь это промысловое свидетельство. Вообрази, какое совпадение: его научным руководителем была наша Анна Кирилловна. Она его превозносит до небес.
- Пока что история не грустная.