- А насчет обрыва трубки примем меры, чтобы повесили новую. Спасибо, что дали сигнал.
Когда на следующую ночь опять раздался звонок и Галина Львовна опять ничего не услышала, кроме отдаленного писка, она взяла себя в руки, вспомнила, как на заводе выясняли отношения рабочие, и выдала в телефон отборную, затейливую тираду. Конечно, вышло у нее не так, как у мастеров этого дела, но все же неплохо. Не вешая трубки, она оделась и вышла.
Все-таки ночная улица плохо действует на нервы, хотя у нее они и крепкие. Услышав за спиной звуки, она обернулась. Бежала собака, белесое порождение белой ночи. "Кыш!" - сказала ей Галина Львовна. Собака не отставала, как привязанная.
В ближней телефонной будке трубки, конечно, не было. Она - к метро (собака - по пятам). Позвонила, сообщение приняли. Домой - и все та же собака, хоть плачь! Отпихнула ее ногой, входя в подъезд. Уж собаку-то вряд ли "тот" подсунул, хотя и это казалось возможным.
Опять постель, попытки заснуть. На следующий звонок - под утро - так и не встала. Сил не было.
Так продолжалось дней десять. Звонки были каждую ночь, иногда по нескольку раз, в разное время. "Неизвестный друг", видно, не щадил себя, свое время, свой сон. Ругаться в телефон Галине Львовне больше не удавалось: на том конце кто-то со всей мочи свистел в какую-то дудку, может быть, в милицейский свисток. Резало уши. Белесая собака то появлялась, то нет.
Наконец выдалась ночь без звонков. Проспала ее мертвым, каменным сном. А на другой день позвонил капитан Буков и попросил зайти в отделение.
- Как вы с лица-то изменились, похужели, - сказал он. - Не надо так переживать.
- Я не переживаю, просто не сплю.
- Женщина должна беречь свою красоту.
- Какая моя красота? Я уже старая, - возразила она, ожидая привычных опровержений.
Их не последовало. Капитан сказал:
- Старая - молодая, все равно беречь надо. Второй-то красоты судьба не выдаст. А я вот чего попросил вас зайти; попался наш карась на удочку!
- Да ну?!
- Точно, попался! Из всех звонков, которые засекли, три - с того номера, который вы подозревали. Остальные - из автоматов, один - с частной квартиры, видно соседней - близкий номер. Только учтите, я вам не имел права этого сообщать. Это наше дело, милиции, а не отдельных граждан.
- И что же вы, милиция, думаете делать?
- Мы уже сделали. Вызвали того субчика, на чье имя телефон. Испугался старик, аж затрясся.
- Старик? - удивилась Галина Львовна.
- Старик, да какой противный. Волосы из носу. Удивляюсь вам, Галина Львовна, как вы, такая образованная, интересная, могли с таким уродом дело иметь.
- Да я не знаю никакого старика, честное слово!
- Это ваше дело, не мое. Наше дело - вызвать и побеседовать. Я ему сказал: если хоть один звонок засечем, снимем телефон - и все. Он голословно отрицает. Говорит - не звонил, знать не знаю, ведать не ведаю. А вас сегодня ночью беспокоили?
- Нет, ни разу. Спала мертвым сном. Давно так не спала!
- Моя милиция меня бережет, - гордо сказал капитан Буков. - Если еще что появится, обращайтесь без никаких.
- Спасибо, Алексей Степанович. Будьте здоровы.
- Взаимно.
35. Поздние знакомства
Нешатов пришел домой, как всегда, поздно вечером. Навстречу ему в прихожую вышла Ольга Филипповна.
- Сидит, ждет, - сообщила она шепотом. - Нипочем не уходит. Я ему: "Может, Юрь Иваныч и до завтра не придет?" А он: "И до завтра буду ждать, мне все равно делать нечего". Предлагала "Огонек" с кроссвордом - не хочет. Зря я его в твою комнату пустила. Не спер бы чего. Задница обтянута, волос долгий…
- Кто такой? - спросил вполголоса Нешатов.
- Говорит: знакомый. Мало ли знакомых? Я ему в паспорт не заглядываю. В комнату впустила, а душа не на месте.
- Ничего. У меня и красть-то нечего.
Он вошел к себе. Густой, слоистый, терпкий дым заволакивал комнату. В этом дыму с тахты поднялся кто-то высокий, незнакомый.
- Вы ко мне?
- К вам. Вы, если не ошибаюсь, Юрий Иванович Нешатов?
- Не ошибаетесь.
Высокий поклонился с клоунской ужимкой, резиново согнувшись в пояснице:
- Очень рад познакомиться. Я Нешатов Павел Юрьевич. Слыхали такое имя?
- Слыхал.
Нешатов подошел к окну и распахнул его настежь. Постоял. Обернулся к своему гостю. Не надо эмоций. Взять себя в руки. Простая деловая встреча. Сын? Пускай сын.
Молодой человек был худ, раздерган, длинноволос. Нешатов разглядывал его, силясь узнать, но не узнавая. Где Пашины золотые глаза? Они стали простыми, табачными. Волосы давно не мытые. Руки с обгрызенными ногтями… Только одно оставалось от Паши: родинка на правой щеке. Была просяным зернышком, стала горошиной… "Наверно, мешает ему бриться", - подумал Нешатов. Мысль о бреющемся Паше была противоестественна. Впрочем, сейчас он был небрит.
- Папочка, - иронически сказал Павел. - Или папенька. Или папаша. Как прикажете вас называть?
- Как угодно. Можно просто "отец".
- На "ты" или на "вы"?
- Как угодно.
- Тогда лучше на "ты". Теплее… Отец! Разреши мне прижать тебя к своему благородному сердцу!
- Не разрешаю. Ты не кривляйся. Противно.
- Не буду, если мои манеры тебя не восхищают. Вообще-то я привык к восхищению. Сядем, закурим, поговорим. Я ведь пришел по делу. Сигареты есть? Я свои все выкурил, ожидая.
Нешатов вынул пачку.
- Дешевые, - сморщился Павел.
- Какие есть.
Сели, закурили. Нешатов опять разглядывал сына, но тот был трудноуловим. На его лице одна гримаса сменяла другую. Они находили друг на друга, как волны… Сквозь эти волны он не мог уловить сходства ни с собой, ни с Марианной. Мальчик скорее некрасив. Но эти раздвинутые глаза, что-то совиное в облике - разве он не видел нечто подобное в зеркале по утрам? Какая-то ночная настороженность… Впрочем, сходство можно найти между любыми двумя людьми.
Когда-то очень мучила мысль: мой или не мой? Теперь это уже неважно. Даже если рожден от меня, все равно чужой.
- Какое у тебя дело? - спросил он. - Изложи его покороче, мне некогда, ко мне должны прийти.
- Дело? Очень обычное. Мне остро нужны деньги.
- И почему ты думаешь, что именно я должен тебя ими снабжать?
- Мне еще нет восемнадцати лет. Мне полагаются алименты. Мать как будто алиментов не получает. Ведь так?
- Сейчас нет. Когда-то я ей посылал деньги ежемесячно, потом… потом я заболел. Когда выздоровел и опять начал работать, я предлагал Марианне Андреевне материальную помощь, но она отказалась.
- Марианна Андреевна - известная идеалистка. Если ей не нужны деньги, так мне они очень нужны. В принципе я могу подать на тебя в суд, и алименты мне присудят. Ты этого хочешь?
- Нет.
- Тогда давай сойдемся по-мирному. Мне нужна тысяча рублей. Кое-кому задолжал, были расходы… - Павел похлопал себя по тощему заду, туго обтянутому заграничной тканью: - Знаешь, почем теперь такие джинсы?
- Не интересовался. Должен тебя разочаровать: нет у меня тысячи.
- А сколько есть?
- Сорок. И на них еще жить до зарплаты.
- Фьюить! - присвистнул Павел. - Что ж не накопил?
- Как-то не выходило.
- А еще научный работник! Впрочем, по нынешнему времени ваши ставки - тьфу, шофер автобуса больше получает. Не говоря уже о работниках прилавка. Вот у кого житуха!
- Ты о такой житухе мечтаешь?
- Безусловно. Только кишка тонка. Кончу десятилетку - куда пойти? Аттестат неважнецкий, больше троечки. Об институте и думать нечего, да я и не хочу. В техникум на товароведа - это бы я пошел, да там конкурс огромнейший. Признаться, рассчитывал на твои связи.
- Нет у меня никаких связей.
- Да, не умеете вы жить, ваше поколение. Какие-то нездешние. Все у вас воспоминания: было, было… Сойдутся такие и давай о войне вспоминать. Просто смешно: война! Когда это было? Давно пора о ней забыть, жить настоящим.
- Слушай, Павел, я сейчас спущу тебя с лестницы.
- Извиняюсь, затронул больное место. Ты-то сам на войне как будто не был?
- Не был, но помню. И голод в Ленинграде. И блокаду, и саночки, на которых возили трупы. И своих погибших родителей. И именно поэтому спущу тебя с лестницы.
- Ай-ай-ай, как это я неудачно выразился. Больше не буду. Дай еще сигарету.
- Бери.
Павел выпустил изо рта завиток дыма и задумчиво произнес:
- А я-то, дурак, так мечтал об этой встрече! Отец и сын узнают друг друга, растроганы, плачут… Я ему открываю душу…
- Что ж, открой.
- Знаешь, отец, говоря высоким слогом, в прошлом году я потерял невинность. Женщина - ничего особенного, на двенадцать лет старше меня, пора увядания. Расстались. И с тех пор я только и думаю, что о женщинах. У тебя так не было в мои годы?
- У меня так не было. Времена были трудные. Надо было зарабатывать на пропитание…
- Нет, я думаю, дело не в этом, а в проклятой акселерации. Наше поколение рано созревает во всех отношениях, в том числе и в половом. Наши потребности опережают возможности. Эта диспропорция - трагедия поколения. Видишь, я хотя и троечник, но могу говорить красиво.
- "Друг Аркадий, не говори красиво".
- Цитируешь классика. Знаем, учили. Этой чепухой и нам забивали голову. Правильно в этом романе только название: "Отцы и дети". Это проблема вечная. Отцы не понимают детей, дети - отцов. Но вообрази, иногда через голову среднего поколения можно договориться. У одного нашего парнюги есть дед - это номер! Все понимает и с нами пьет ноздря в ноздрю. О войне - ни слова, хотя сам воевал. Вот мне бы такого деда…
- Ничем не могу тебе помочь, - сказал Нешатов.
- Давай хотя бы твои сорок рублей. При моих потребностях это на один вечер, но лучше что-нибудь, чем ничего.
- Бери двадцать, мне оставь половину.
- Экий ты жила, отец. Не ожидал.
- Не забудь, что мне нужно целую неделю чем-то кормиться. У тебя этой проблемы как будто нет.
- Наше поколение мало думает о еде. У нас другие интересы, высшие.
- Думали бы о еде, если бы голодали. Сытые вы очень, вот что.
- Физически мы сыты, а душа у нас голодная.
- Наконец-то сказал что-то путное.
Раздался звонок в дверь.
- Это ко мне, - сказал Нешатов, вставая. Павел тоже поднялся.
Вошла Даная:
- Юра, можно к тебе? Я вижу, ты не один… Ольга Филипповна сказала: у тебя гость.
Любопытные орехово-зеленые глаза Данаи быстро обежали, как будто обклевали Павла.
- Познакомьтесь, - неохотно сказал Нешатов. - Это Даная Ивановна Ярцева, а это Павел, мой сын.
- Очень приятно, - сказала Даная. - Вылитый папа.
- Ничего вылитого, - мрачно возразил Нешатов.
- Ты же сам себя не видишь со стороны. Глаза твои, уши твои…
Павел глядел на Данаю откровенно любующимся взглядом.
- Мне пора идти, - сказал он как-то очень юно. - Да, кстати, возьми назад свои двадцать рублей.
Он вынул из кармана две десятки и положил их на стол.
- Что за фокусы? Ты же говорил, у тебя нет денег.
- Я раздумал. Я не могу их нести. Они тяжелые…
С легкой ужимкой Павел вышел. Нешатов его не провожал. Хлопнула входная дверь.
- Интересный парень, - сказала Даная. - Его бы вымыть, причесать… Часто он у тебя бывает?
- Сегодня - в первый раз.
- Мне понравилось, как он отказался от денег.
Она вынула зеркальце, подвела губы, подщипнула брови, подбила волосы снизу вверх. Он много раз видел у нее эту манеру охорашиваться, войдя в дом, и теперь следил за ней с грустной нежностью. Она была похожа на певчую птицу, зарянку, занятую своими перышками. Бедняга! Она еще не знает, что я ей скажу…
- А я ведь знаю, зачем ты меня позвал, - сказала Даная, кончив охорашиваться. - Первый раз в жизни ты меня пригласил, всегда я тебе навязываюсь. Ты меня позвал, чтобы предложить… чтобы сказать… чтобы я больше не приходила.
- Спасибо тебе, что догадалась, - грустно и серьезно сказал Нешатов. - Я перед тобой виноват. Все, что между нами было, - не настоящее. И напрасно я на это пошел. Я старше, я мужчина, я должен был руководить.
- Ни в чем ты не виноват. Ты никогда не проявлял инициативы. Анна Кирилловна была права, она говорила: "Не ищите его, пусть он сам вас ищет".
- Анна Кирилловна? Неужели ты с ней откровенничала… насчет нас?
- Ничего тут плохого нет. Плохо, когда все варишь внутри себя, как ты. И все-таки догадалась же я, зачем ты меня позвал!
- По каким признакам?
- Глаза у тебя стали другие, почти осмысленные. Какое-то в тебе тайное счастье. Или я не права?
- Может быть, и права.
- И странно, как раз теперь, когда почти все тебя подозревают.
- Как раз теперь.
- А я тебя не подозреваю. Я всегда тебя отстаиваю.
- Не отстаивай. Не надо.
- Так что же, - почти крикнула Даная, - неужели это ты писал анонимки?
- Думай как хочешь.
- Думаю, что не ты.
Нешатов раздавил одну сигарету, зажег другую. В воздухе уже было горько от дыма. Окурки громоздились в пепельнице, два упали на стол. Он глядел на свежий рот Данаи, на характерную ложбинку от носа к верхней губе и думал: "Никогда больше я не поцелую этих губ. Не должен".
- Спасибо тебе за все, - сказал он искренне. - Спасибо, что помогла мне в трудное время. Прости меня, если можешь.
- Могу. В сущности, ты прав: нам не надо было быть вместе. Эта связь с тобой меня не радовала, а я создана для радости. Я в тебе запуталась. Ты - как клубок, с которым играла кошка. Где концы, где начала, не поймешь. Моя главная беда - одиночество, а ты его почти не нарушал. Сколько раз была с тобой - и все равно одна.
- Зачем же ты на этом настаивала?
- Любила.
- Теперь уже не любишь?
- Почти нет. Ты рад?
- Конечно.
- Вот и врешь. Ничего ты не рад. Ты бы хотел, чтобы я продолжала тебя любить, но там где-то, в отдалении. Разве не правда?
- Немножко правды в твоих словах есть. Это плохо, я постараюсь быть лучше.
- Юра, ты сам на себя не похож. Твое тайное счастье - в чем оно? Магда тебя любит?
- Магде нет до меня никакого дела.
- Жаль. Тебе нельзя без женщины, ты просто погибнешь.
- Как-нибудь.
- Юра, я тебе хочу напоследок сказать, чего у нас с тобой не хватало. Я не была тебе нужна. А это самое важное. Самые большие слова, которые мужчина может сказать женщине: "Ты мне нужна".
- Это верно. Это умно.
- Вот видишь, - улыбнулась Даная, - я иногда могу говорить умные вещи. Хотя и не умна.
- В тебе какой-то другой ум.
- Звериный. Как в кошке. Как в моем Чёртушке, который оказался не котом, а кошкой, Анна Кирилловна обнаружила. Кстати, она, кажется, тоже тебя подозревает.
- Я знаю.
- Вообще невесть что происходит в отделе. Все всех подозревают. Иногда мне кажется, что все думают, будто это я.
- Это резонно. Ты же умеешь печатать на "Наири"?
- Неужели ты всерьез на меня думаешь?
- Ни на кого я не думаю.
Помолчали.
- Мне уйти? - спросила Даная.
- Если можешь.
Глаза Данаи на миг налились слезами, которые сразу же ушли внутрь. Она подала ему маленькую, крепкую руку.
- Прощай, Юра. Не поминай лихом.
- Только добром.
- Я зайду попрощаться к Ольге Филипповне. Можно?
- Если она не спит.
- Если спит, разбужу. Она не рассердится.
…Не рассердилась. За стеной послышался тихий разговор, шорох, пролились капли "золотого дождя". Нешатов сидел, подперев лоб рукой. "Молодец Даная, - думал он, - никаких сцен, никаких упреков. Поздно я ее узнал. Жаль, не был с ней ласков. Теперь уже не исправишь".
Какая-то небольшая, горькая, благодарная любовь к ней все-таки копошилась в его душе. Он знал, что еще может ее удержать. Ему почти этого хотелось. Но нет, не надо.
Хлопнула дверь на лестницу, зарыдал лифт, и тут же, не постучавшись, вошла Ольга Филипповна.
- Еще одну выгнал! - сказала она, негодуя. - И чего они в тебе, дураке, находят? Ни кожи, ни рожи.
36. Напряженный день
Фабрицкий вернулся бодрый, помолодевший, коричневый, чуть прихрамывая на поврежденную ногу. То, что ему рассказала Галина Львовна, его возмутило, но не удивило. Трижды засеченный номер телефона явно его обрадовал: подтверждались его предположения, хотя и слегка фантастическим образом. Цель звонков была не вполне ясна. Что лежало в основе? Желание запугать? Зависть? Ненависть? Отдельные звенья головоломки не складывались в картину.
- Ты понимаешь, Галя, кажется, сейчас мы его зацепили, и крепко, не сорвется. А после этого звонков не было?
- Прекратились как отрезало.
- Ну, ты у меня и молодец же! Не струсила, не растерялась, бегала ночами к автомату… Сколько лет мы с тобой женаты, а я не перестаю тебе удивляться. Другая раскисла бы, а ты…
- Все-таки я баба и трусиха. Иногда бывало жутковато. Особенно эта бледная собака по пятам… Честное слово, мне казалось, что она тайный агент нашего общего друга. А кто этот старик?
- Какой-нибудь родственник. Или пособник. Погоди немного, все выяснится.
В институте, куда Фабрицкий поехал, позавтракав, но не отдохнув, все было как будто в порядке. Работы по дисплею были на полном ходу. Нешатов, какой-то окрыленный и как будто еще подсохший, уверенно командовал разросшейся группой. Первые опытные пробы удались. В распознавании цветных спектрограмм всех искуснее оказалась не Магда, а Даная. Коринец мало что делал, не скрывая своей неприязни к Нешатову и его дисплею.
Главной рабочей силой были Магда и Владик Бабушкин, временно приданный группе дисплея. Увлекшись идеей, он пылал всеми рыжими волосами наподобие факела, перемещался с места на место и заражал всех своим оптимизмом. "Генератор морального климата", - отозвался о нем Малых. Толбин, как всегда, был скромен, исполнителен, точен. Во время отсутствия Фабрицкого он официально его замещал: Ган все еще был в санатории и добаливал свой бюллетень.
- Феликс Антонович, что у нас происходило в мое отсутствие? - спросил Фабрицкий, оставшись с Толбиным наедине.
- Вот здесь, в дневнике, все записано.
- Новые анонимки были?
- Только одна.
- Объяснение написали?
- Очень подробное. Вот копии анонимки и объяснения.
- Отлично. Благодарю вас. - Документы отправились в неизменный "дипломат". - А как себя чувствует Борис Михайлович?
- Гораздо лучше. Я навещал его в санатории. Думает вскоре выйти на работу.
- Анна Кирилловна на месте?
- Недавно вернулась из отпуска. Очень огорчена, что вы из-за дисплея оголили ее лабораторию.
- Ничего, мы с ней поладим. Как у вас с Нешатовым?
- Работает. Чувствуется известная напряженность.
- Это неизбежно. Благодарю вас, вы очень четко работали в мое отсутствие.
- Как мог, - скромно наклонил голову Толбин.
Вошел Нешатов. Фабрицкий обратился к нему сдержанно-официальным тоном:
- Юрий Иванович, прошу вас зайти ко мне для делового разговора.
…В кабинетике Фабрицкого Нешатов закурил.
- Разболтались вы тут без меня, - заметил Фабрицкий. - Так и быть, разрешаю курить, хотя вы и не спрашивали.