Тод Френдли ходит задом наперед и по сходной цене сдает продукты в универсам.
Его романтические связи каждый раз начинаются с ожесточенной ссоры, а то и с рукоприкладства.
Раз в месяц из пепла в камине рождается открытка от преподобного Николаса Кредитора; если верить преподобному, погода в Нью-Йорке остается устойчивой.
В ночных кошмарах Тода Френдли бушует вьюга человеческих душ, тикают младенцы-бомбы и возвышается всемогущий исполин в черных сапогах и белом халате.
В голове у него живет тайный соглядатай, наивный краснобай, чей голос мы и слышим. Он понимает: кошмары Тода Френдли связаны не с какими-либо прошлыми преступлениями, а с тем, что ему еще только предстоит совершить.
Поскольку в романе Мартина Эмиса стрела времени развернута вспять.
Содержание:
Часть первая 1
ГЛАВА 1 - Как аукнется, так и откликнется 1
ГЛАВА 2 - Из жалости жестоким надо быть 3
ГЛАВА 3 - Поскольку я целитель, все, что я делаю, исцеляет 12
Часть вторая 17
ГЛАВА 4 - Делаешь то, что делаешь лучше, а не то, что лучше делать 17
ГЛАВА 5 - Здесь нет "почему" 20
ГЛАВА 6 - Ноль помножить на ноль - все равно к будет ноль 24
ГЛАВА 7 - Любит - не любит 26
Частъ третья 28
ГЛАВА 8 - Потому что утки жирные 28
ПОСЛЕСЛОВИЕ 29
Примечания 29
МАРТИН ЭМИС
Стрела времени, или
природа преступления
Посвящается Салли
Часть первая
ГЛАВА 1
Как аукнется, так и откликнется
Я подался вперед, очнулся от крепчайшего сна и очутился среди врачей … Американских врачей. Я ощущал их энергию, безудержную, как их волосистость, и отвратительные прикосновения их страшных рук - таких сильных, чистых и ароматных рук врачей. Тело меня не слушалось совершенно, но оказалось, что глазами я двигать могу. Во всяком случае, глаза мои двигались. Врачи, похоже, пользовались моей беспомощностью. Я чувствовал, что они обсуждают мое состояние, но заодно говорят и о прочих вещах, относящихся к их обширному свободному времени: хобби и всякое такое. И меня посетила мысль, на удивление четкая и уверенная, оформленная и отточенная: как же я ненавижу врачей. Любых врачей. Всех врачей. Помните еврейский анекдот, как пожилая женщина бежит по берегу моря и в отчаянии кричит: "Помогите! Мой сын - врач - тонет". По-моему, смешно. Забавна, на мой взгляд, ее гордость: она у нее сильнее любви. Но отчего сия гордыня в этих детях- врачах (а не стыд, например, не недоверчивое опасение): знакомство с бациллами и трихинами, травмами и гангреной, этот их отвратительный лексикон в этой мерзкой обстановке (окровавленный резиновый фартук на вешалке)? Они - привратники жизни. Как можно хотеть стать таким?
Стоявшие вокруг меня врачи, конечно, были одеты как на отдых; от них так и сыпались искорки загорелого мужества, а еще веяло единодушием численного перевеса. Если вспомнить мое состояние, я бы мог счесть их подход оскорбительно небрежным. Но меня утешила вульгарность этих врачей, этих бегунов и культуристов, этих дипломированных живчиков - я имею в виду их упорное стремление к красивой жизни. Красивая жизнь, во всяком случае, лучше, чем некрасивая. Это виндсерфинг, например, и очаровательные фьючерсные сделки, а еще стрельба из лука, полеты на дельтапланах и изысканные обеды. Во сне мне привиделся… Нет, не так. Попробую сформулировать иначе: над мраком, из которого я выплыл, царила некая мужская фигура с совершенно невообразимой аурой, сочетавшей красоту, ужас, любовь, похоть, а самое главное - власть. У этой мужской фигуры, или сущности, кажется, было белое одеяние (накрахмаленный медицинский халат). И черные сапоги. А еще такая улыбочка. Наверное, этот образ являлся призрачным негативом врача номер один - в спортивном костюме, парусиновых туфлях и с удовлетворенной гримасой, - который, качая головой, указывал на мою грудь.
Время потекло незаметно, целиком поглощаемое борьбой с постелью, больше похожей на ловушку или укрытую сетями яму, и ощущением начала страшного путешествия к какой-то страшной тайне. С чем была связана эта тайна? С ним, с ним: с тем ужасным человеком в самом ужасном месте и в ужаснейшее время. Ко мне явно возвращались силы. Врачи с тяжелыми руками и тяжким дыханием уходили и приходили, чтобы подивиться моим гуканью и хныканью, моему эффектному дрыганью, моим атлетическим спазмам. Частенько оставалась одна лишь медсестра на чудесное ночное дежурство. Ее кремовая униформа похрустывала - этот звук казался утехой всех моих томлений и веры. Потому что к тому моменту мне стало несравненно лучше, я просто прекрасно себя чувствовал. Просто как никогда. Осязание со всеми его благами вернулось сначала в левую сторону (неожиданным рывком), потом в правую (восхитительно незаметно). Я даже заслужил похвалу от медсестры за то, что смог более или менее самостоятельно согнуть спину, когда она подставляла мне посудину… В общем, трудно сказать, сколько я так лежал, тихо радуясь, до рокового часа - и санитарок. Пижонов-врачей я научился терпеть, медсестра являлась безусловным плюсом. Но потом явились санитарки и применили ко мне электричество и воздух. Их было три. Эти не церемонились. Они ворвались в комнату, затолкали меня в мою одежду и вытащили в сад. Точно, в сад. Потом они прикрепили к моей груди два толстых провода, похожих на телефонные (белых - добела раскаленных). В конце, перед тем как уйти, одна из них поцеловала меня. Кажется, я знаю, как называется такой поцелуй. Его называют поцелуем жизни. После этого я, должно быть, отключился.
Очнулся я со звучным хлопком в ушах, сознанием полного одиночества и чувством восторженной любви к своему обиталищу, к этому большому вялому телу, которое в тот момент уже было занято: равнодушно тянулось над клумбой с розами поправить ослабшую подвязку на ломоносе у деревянного забора. Большое тело двигалось медленно и уверенно: да, оно знает свое дело. Мне все хотелось отдохнуть и получше рассмотреть сад. Но что-то не сработало. Почему-то не все получается. Тело, в котором я нахожусь, не слушается приказов моей воли. Я говорю: посмотри по сторонам. Но шея не повинуется. Глаза двигаются по собственному усмотрению. Это что, серьезно? С нами что-то не так? Я не поддался панике. Я довольствовался боковым зрением, благо, оно не намного хуже. Разглядел вьющиеся растения, которые покачивались и подрагивали, как пульс, как тихое биение крови в висках. И всепроникающую бледную зелень с полосками, оттененную светлым, как… как американские деньги. Я копался там, пока не стало темнеть. Сложил инструменты в сарай. Минуточку. Почему я иду к дому задом наперед ? Погодите. Солнце заходит или всходит? Что за… какая последовательность в этом моем путешествии? Что за правила здесь? Почему птицы поют так странно? Куда я направляюсь?
Какой-то порядок, во всяком случае, установился. Кажется, я понемножку осваиваюсь.
А живу я здесь, в Америке, в безоблачной Америке, в Америке почтовых ящиков и бельевых веревок, приветливой, многоцветной, многоязыкой Америке. Зовут меня Тод Френдли. Тод Т. Френдли. Вот он я, вот он - в "Днях салата" или пошел в "Скобяной мир Хэнка", а то на газончике возле местного "белого дома", выпятил грудь, руки в боки, с видом типа "хо-хо-хо". Вот такой я парень. Вот я - вот он. В овощном, на почте, с непременными "Привет", "Пока" и "Хорошо-хорошо". Но звучит это не совсем так. Звучит это так:
- Ошарах, ошарах, - говорит аптекарша.
- Ошарах, - подхватываю я. - Ыв как а?
- Яньдовес ыв как?
- Угу, - говорит она, распаковывая мой лосьон. Прикоснувшись к шляпе, я пячусь к выходу.
Я говорю не по своей воле, так же как делаю все остальное. Честно говоря, до меня не сразу дошло, что звучащее со всех сторон жалкое чириканье - на самом деле человеческая речь. Ей-богу, даже воробьи и жаворонки щебечут с большим достоинством. Из любопытства перевожу эти человеческие трели. Я быстро научился их понимать. Теперь я точно овладел этим языком, потому что могу говорить на нем во сне. Тод знает еще один, второй язык. Иногда мы смотрим сны и на нем.
Вот мы идем в нарядной шляпе и хорошей обуви, с "Газетой", мимо коротеньких подъездных аллей (ПЛОТНО ЗАСЕЛЕНО) и почтовых ящиков (Уэллс, Коэн, Резика, Мелигро, Клодзински, Шеринг-Кальбаум и бог знает еще кто), мимо излучающих тихую гордость домовладений ("Пожалуйста, уважайте права хозяина"), минуя набитые детьми автобусы, желтый знак "ОСТОРОЖНО - ДЕТИ" и черную тень торопливого мальчугана с портфелем в руке. (Конечно, он не смотрит, куда идет. Лишь бы бегом. Наклонился и смотрит вниз. На машины не обращает внимания: головой вертит исключительно от избытка энергии.) Когда мимо меня в "Гастрономе" пробегают такие малыши, я добродушно ерошу им волосы. Тод Френдли. Мне недоступны его мысли - но я купаюсь в его эмоциях. Я как крокодил, плывущий по густой реке его чувств. А знаете что? Каждый взгляд, обычный прищур искреннего внимания - каждая пара глаз что-то пробуждает в его душе, и я ощущаю приступ страха и стыда. Это то, к чему я иду? А страх Тода, когда я внимательно его анализирую, и вправду путает. И ничего не объясняет. Он как-то связан с его собственным увечьем. Кто мог бы его нанести? Как ему избежать этого?
Смотри-ка, мы молодеем. Молодеем. Набираемся сил. Даже растем. Я как-то не вполне узнаю мир, в котором мы находимся. Все вроде знакомое, но совсем не внушает уверенности. Совсем не внушает. Это мир ошибок, диаметрально противоположных ошибок. Все окружающие тоже молодеют, но их это не беспокоит - не больше, чем Тода. В отличие от меня, они не считают это противоестественным и немного неприятным. Я бессилен и не могу ни на что повлиять. Нельзя считать меня исключением. Другие люди - есть ли в них кто-то еще, такой же пассажир или паразит, как я? Счастливцы. Готов спорить, им не снится такой сон, как нам. Фигура в белом халате и черных сапогах. Неотступно, в снежном вихре, похожем на вьюгу человеческих душ.
Ежедневно, покончив с "Газетой", мы относим ее в киоск. Я внимательно слежу за датами. Меняются они так. Вслед за 2 октября идет 1 октября. А за 1 октября приходит 30 сентября. И как это понимать? Говорят, у сумасшедших в голове идет что-то вроде фильма или спектакля, который они сами ставят и оформляют - и живут в нем. Но Тод, по всей видимости, в здравом уме, да и не один в своем мире. Только мне и кажется, что фильм крутится в обратную сторону.
Я не то чтобы совсем уж наивен. Например, оказывается, я владею неким количеством свободной от оценочных суждений информации, базовых сведений, если угодно. E = mc. Скорость света составляет 186000 миль в секунду. Медленнее он не может. Вселенная конечна, но безгранична. Знаю планеты: Меркурий, Венера, Земля, Марс, Юпитер, Сатурн, Уран, Нептун, Плутон - бедный Плутон, ниже нуля, ниже нормы, весь из льда и камня, так далеко от тепла и света. Жизнь - это вам не миска вишни. Она водит кругами, с горки да в ямку. Что-то находишь, что-то теряешь. Она сглаживает, она выравнивает. Как аукнется, так и откликнется. 1066, 1789, 1945. У меня великолепный словарный запас (монада, ретрактильный, некрополь, палиндром, антидизистеблишментарность), и я легко владею всеми правилами грамматики. Апостроф во фразе "Please Respect Owner's Rights не на том месте. (И на плакате на Шестом шоссе "Rogers' Liquor Locker" - тоже.) За исключением слов, обозначающих движения или процессы, которые мне всегда хочется поставить в кавычки ("давать", "падать", "есть", "испражняться"), письменная речь вполне осмысленна, в отличие от устной. Еще анекдот: "Она звонит и говорит: "Приезжай, дома никого". Ну, я приезжаю, и что же вы думаете? Дома никого". Марс - бог войны у римлян, Нарцисс влюбился в собственное отражение - в собственную душу. Если когда-нибудь соберетесь заключать сделку с дьяволом и он захочет что-нибудь взять взамен - не давайте ему свое зеркало. Только не зеркало, оно - ваше отражение, ваша копия, ваш тайный совладелец. К чести дьявола надо сказать, что он всегда действует по собственной инициативе, а не просто выполняет чьи-то приказы.
Тода Френдли нельзя обвинить в любви к своему отражению. Напротив, он его видеть не может. Он приводит себя в порядок на ощупь, бреется электробритвой, а стрижет себя жуткими кухонными ножницами. Бог его знает, как он выглядит. В доме, понятно, есть несколько зеркал, но он никогда в них не заглядывает и не останавливается перед ними. Порой мне удается что-нибудь увидеть в затененной витрине магазина; да еще, бывает, - искривленный промельк в ноже или никелированном кране. Надо сказать, что любопытство мое сильно охлаждается боязнью. Его тело отнюдь не вдохновляет: кожа на тыльной стороне рук покрыта пятнами, торс облачен в обвислую плоть, пахнущую курятиной и мятой, про ступни и говорить нечего. Мы встречаем на улицах Уэллпорта старых американцев - бочкообразных дедов и кряжистых морских волков, они "чудесно выглядят". Тод совсем не чудесно выглядит. Пока что нет. Он пока еще весь разбитый, согбенный, боязливый и пристыженный. А его лицо? Однажды ночью, в перерыве между кошмарами, он доковылял до темной ванной и стоял, ссутулившись, над раковиной, чувствуя себя потерянным и потерявшим себя, стараясь успокоиться, пытаясь водой из-под крана унять отчаяние. Тод застонал, распрямился перед темным зеркалом и потянулся к выключателю. Ну вот и все, подумал я. Это должно произойти со скоростью света. Итак, внимание. Сейчас…
Я предполагал, что внешность у меня говенная, но тут стало даже смешно. Бог ты мой. А видок-то у нас и вправду говно. Если точнее, коровья лепешка. О-хо-хо. Что там такое, неужто человек? Да, не сразу, но стало понятно - это Тодова голова. По бокам пара огромных гитарообразных ушей, вдоль оранжевой кожи, похожей на апельсиновую кожуру, свисают белыми сосульками реденькие волосы. Да еще и жирные. Я ведь так и думал: каждое утро он собирает в пузырек выделяемую ими слизь и где-то раз в два месяца сдает ее в аптеку по три доллара сорок пять центов. Так же он поступает со сладковато пахнущим порошком, который выделяет его дрянненькое тело. Так вот, лицо: посреди его останков и остатков, которые ни о чем не говорят, вокруг глаз притаился морщинистый островок выразительности, суровый, скрытный, непростительно чудной и исполненный страха. Тод выключил свет. Он опять лег спать и вернулся в свой кошмар. У его простыней белый запах страха. Я вынужден нюхать то, что нюхает он: детскую присыпку и вонь его ногтей, прежде чем огонь их выплевывает. Тод ловит их тарелочкой, а затем мучительно прилаживает к своим трясущимся пальцам.
Мне только кажется или все и впрямь так странно устроено? Вот например, вся жизнь, все средства существования и смысл его (и немалые денежные суммы) происходят от одного-единственного бытового приспособления: рычажка на сливном бачке унитаза. В конце дня, перед кофе, я захожу туда. А он уже там: этот унизительный теплый запах. Я спускаю штаны и дергаю за волшебный рычажок. И вот оно здесь, вместе с туалетной бумагой, которую я после использования аккуратно сматываю в рулончик. Потом натягиваю штаны и жду, когда утихнет боль. Боль, вероятно, от всей этой процедуры, от зависимости в целом. Ничего удивительного, что мы при этом плачем. Мимолетный взгляд на чистую воду в унитазе. Не знаю, мне такое существование кажется адом. А потом две чашки кофе без кофеина - и на боковую.
Есть - тоже довольно неприглядно. Сперва я складываю чистые тарелки в посудомоечную машину, работающую, по-моему, прекрасно, как и все прочие кухонные приспособления, до появления какого-то жирного ублюдка в комбинезоне, который портит их своими инструментами. Но пока что все в порядке; затем берем грязную тарелку, собираем туда остатки пищи из мусорного ведра и усаживаемся ждать. В рот начинает отрыгиваться всякая всячина, и после искусной обработки языком и зубами я переправляю результат на тарелку для окончательной рихтовки ножом, вилкой и ложкой. Это, по крайней мере, имеет хоть какой-то терапевтический эффект, если только речь не о супе или еще чем-нибудь жидком, вот уж настоящее наказание. Затем следует утомительная процедура замораживания, разборки и раскладывания по полкам, пока не придет пора отнести эти продукты в "Гастроном", где меня ждет, надо полагать, быстрое и щедрое вознаграждение за труды. Там я таскаюсь по проходам с тележкой или корзинкой, расставляя банки и пакеты по их законным местам.
Что еще не на шутку расстраивает меня в этой жизни, так это чтение. Каждый вечер я выволакиваю себя из постели, чтобы начать день - и с чего? Не с книги. И даже не с "Газеты". Нет. Два-три часа с брехучим таблоидом. Я начинаю с конца столбца и медленно подымаюсь по странице до самого верха, где каждая история нравоучительно подытожена шрифтом дюймового размера. МУЖЧИНА РОДИЛ СОБАКУ. СТАРЛЕТКУ ИЗНАСИЛОВАЛ ПТЕРОДАКТИЛЬ. Грета Гарбо, читаю я, в следующей жизни родилась кошкой. Всякий вздор о близнецах. В скором времени из облаков космического льда опустится нордическая сверхраса, они будут править миром тысячу лет. Всякая чушь про Атлантиду. Кажется вполне уместным, что чтиво мне доставляют мусорщики. Я нахожу добычу в мешках, которые словно сами собой извергаются чудовищными механическими челюстями, смрадными глотками трудолюбивых монстров-мусоросборщиков. И вот я сижу, побулькивая в стакан и впитывая весь этот идиотский хлам. Я не могу этого не делать. Я весь во власти Тода. Что происходит вокруг - в смысле, в мире? Об этом я тоже не могу узнать. Если только взгляд Тода не отвлечется случайно от Быстрого Кроссворда в "Газете". Большую часть времени я безотрывно пялюсь на всякую чепуху вроде: "Противоположность маленькому (семь букв)" или "Не грязный (шесть букв)". В гостиной есть книжный шкаф. За пыльным стеклом видны пыльные корешки, они стоят наготове. Но нет. Вместо этого: ЛЮБОВНАЯ ЖИЗНЬ НА ПЛУТОНЕ. "Я - ЗА ЗА ГАБОР"-ГОВОРИТ ОБЕЗЬЯНА. СИАМСКИЕ ПЯТЕРНЯШКИ!
С течением лет появились и некоторые плюсы. Эпоха Рейгана, по-моему, чудесно повлияла на настроение Тода.
Физически я в отличной форме. Перестали вечно болеть лодыжки, колени, спина и шея - по крайней мере, они уже не болят все разом. Я стал куда быстрее, чем раньше, добираться до места, например до дальнего угла комнаты. Не успеешь оглянуться, а я уже там. Осанка у нас почти что царственная. Трость я давно уже продал.