Обида - Зорин Леонид Генрихович 2 стр.


Комната была ей под стать - монашеский, аскетический стиль. Решительно ни одного постороннего, необязательного предмета. Стол в центре, рабочий столик у стенки под четырьмя книжными полками. В углу небольшой иконостас, узкая девичья кровать. Над нею висела фотография - единственная во всей квартире - сухое нахмуренное лицо с жесткими задубелыми скулами, с мрачным неуступчивым взглядом.

- Хотите чаю? - спросила Камышина.

Женечка вежливо отказался.

- Может быть, чего-то покрепче?

Женечка отказался вновь.

- Я вижу, вы деловой человек, - Мария Викторовна усмехнулась. - Ну что же, перейдем прямо к делу. Должна сказать, я бы с вами не встретилась, если бы не была согласна с вашей исходной установкой. О движении должно быть написано, и по возможности объективно. В нашей свободомыслящей прессе вряд ли появится трезвая, честная и непредвзятая статья на кровоточащую тему, однако же, сохраним надежду.

- Но у движения есть своя пресса.

- Это не то, - сказала хозяйка. - Нетрудно убедить убежденных, эта заслуга невелика. Самое грустное и обидное - "своя пресса", как вы изволили выразиться, искусно сдвинута на обочину, и тут есть собственная вина: квалификация публицистов этих униженных изданий невысока. Что тут поделаешь? Чувство выливается в крик. Полная неспособность к анализу. Необходимо сделать попытку поговорить о самом насущном, пусть и в недружественном органе. Пусть в дискуссионном ключе.

- Вы сами никогда не пытались? - спросил ее Женечка осторожно.

- Нет. Тут есть несколько обстоятельств. Прежде всего я - не в движении. Я - военный поэт, я связана с армией, а она обязалась быть вне политики. Согласна я или не согласна, я не могу ее подставлять. Кроме того, я не поддерживаю этакий подпольный характер, который придают своей деятельности некоторые горячие головы. Силу, которая может стать массовой, просто лишают этой возможности. Чуть ли не тянут ее в нелегальщину. Вы обратились ко мне за помощью - это глубоко ненормально. Обидно, что необходимы посредники.

Греков взглянул на Марию Викторовну и с интересом и с удивлением.

- Я уважаю смелых людей, не убоявшихся бремени лидерства, - сказала Камышина, - но между нами есть, к сожалению, разногласия, я говорю об этом прямо. Когда ситуация созрела, она обязана быть прозрачной. Нет места для игры в конспирацию. В высших эшелонах страны есть некие двуликие Янусы - они навязывают движению нынешний маргинальный образ. А те, кто ответствен за этот образ, не видят, что ими манипулируют.

- С какою же целью? - спросил ее Женечка.

- Цель очевидна, - сказала Камышина, - держать на коротком поводке, как говорится, обе стороны. Ясно, что если не видно людей с идеей, с мессианской мечтой, а есть какое-то хулиганье, то не о чем толковать, нет темы. И вместе с тем, создается фантом для устрашения забугорья и вестернизированной сволочи отечественного производства. Тайный же замысел - эту силу держат в загашнике, про запас. Мало ли как повернется дело! Вот эта иезуитская тактика невыносима и унизительна! Мне говорят, что я поэт, что у меня слишком тонкая кожа, что нужно уметь таиться, ждать и, если это необходимо, уметь сыграть шутовскую роль. Что мне ответить? Лишь то, что хитрость - это оружие обреченных. Оно поражает самих хитрецов. В истории довольно примеров, что там, где трагедия борьбы, там мелкотравчатости нет места. Да, я поэт. Но - военный поэт, это я вам уже говорила. Армия, горячие точки меня научили главной истине: в критический миг мы обязаны действовать. Если мы этот миг упускаем, заговорим его, задискутируем, можно, как говорят молодые, слить воду и линять с дискотеки.

По ходу речи она взволновалась, и доктринерская интонация, звучавшая поначалу в голосе, была отставлена за ненадобностью. Глаза Камышиной воспламенились, щеки, казавшиеся засурмленными, неожиданно разрумянились. И чуть нараспев, словно с усилием, словно выталкивая слова, она негромко пророкотала:

- Если рассвет дышит грозой, это твой день, поэт. Это твой день пахнет кирзой. Запаха слаще нет. В пепле и прахе моя тропа. В пекло зовет труба.

Она усмехнулась.

- Вот и стихи. Поэта хлебом не корми, дай угостить своими рифмами.

- И я вас благодарю, - сказал Греков. - Благодарен и Александре Георгиевне. Если бы не ее доброта…

- Да, она доброе создание. И отношения у нас добрые. Как видите, я ей не отказала, и мы беседуем с вами нынче. Но… не хочу вас вводить в заблуждение - объединяют нас воспоминания, а это своеобразная связь. Она и прочная, и эфемерная.

Мария Викторовна помолчала. Лицо ее снова потемнело.

- Нас окружают и сопровождают всякие милые банальности, - она покачала головой. - "Учтивость, сдержанность, воспитание". Сословная визитная карточка. "Благожелательность - безусловно, свидетельство хорошего тона". В том же ряду - привычная фишка: "Александра Георгиевна - добрая женщина". В каком-то смысле все так и есть. Она беззлобна, она порядочна - кстати, ее любимое слово - но мы существуем с ней в разных стратах. Этот ее великий отец, артист и консерваторский идол, этот ее образцовый дом… эта привычка к благополучию… и эта тяга к коллекционированию известных мужчин… бог ей судья. То знаменитый нейрохирург, то ваш собрат по профессии Бурский, то, наконец, ее композитор. Я вспоминаю Дениса Мостова, он мог пересоздать наш театр, вывести его на дорогу, влить в него свежую чистую кровь. Это был истинно русский талант. Но рядом была Александра Георгиевна, и… все это драматически кончилось. Впрочем, запоздалыми вздохами и не поможешь, и не воскресишь. Дениса давно нет на земле.

Помедлив, она произнесла:

- Я не должна была так говорить. Это может быть неверно воспринято. У журналиста приметливый глаз - вы уже поняли: я одинока. Нет, я ни в чем ее не виню - таков уж рисунок всей ее жизни. Каждый определяет свой путь. Теперь это все неактуально, но и в соловьиную пору я понимала, что есть партнерство и есть моя личность - одно с другой несопрягаемо и несовместно. Несколько счастливых конвульсий слишком высокая цена за отречение от себя. Я не была на это согласна. Мой мир изначально не фаллоцентричен. Я отказалась от личной жизни. Личная жизнь преходяща, а жизнь государства священна, ибо без него нет истории. Меж тем, оно трещит на всех стыках, во всех раскалившихся сочленениях, во всех расползающихся узлах соединения сосудов.

- Взвалить на себя такую ношу - это не всякому дано, - Женечка Греков не то посочувствовал, не то восхитился. - Совсем не всякому.

- Я спрашивала себя не однажды, посильна ли она для меня, правильный ли был сделан выбор. Но, видимо, тут не было выбора. Впрочем, все то, что я вам говорю, выстрадано не мною одной. Есть люди громадного масштаба. Они помогли мне определиться.

"Ну наконец, - подумал Греков. - Был убежден, что она ретранслирует главного гуру. Вижу цель".

- Есть исторический проект нашей национальной судьбы, который должен быть воплощен, - проговорила Мария Викторовна. - И независимо от того, нравится это или не нравится кому-то из наших соотечественников. Россия, конечно, все перемелет, но "божьи мельницы мелят медленно", и надо ускорить их вращение. Вы сделаете важное дело, если изложите в вашей статье смысл и суть чужой вам позиции.

- А вам известно, Мария Викторовна, какая позиция мне чужая? - спросил, улыбнувшись, Женечка Греков.

- Я хорошо знаю газету, с которой вы чаще всего сотрудничаете.

- Нормальный плюралистический орган. Я не хочу занимать позицию, тогда мне будет трудно работать. И я просил Александру Георгиевну сказать вам об этом достаточно четко.

Мария Викторовна взяла паузу. Неторопливо закурила тонкую длинную сигарету, напоминавшую пахитоску. Потом она прервала молчание.

- Естественно, я от нее получила необходимые заверения. Вы здесь - это значит, что я надеюсь на вашу порядочность, пусть в том понимании этого аморфного слова, которое она в него вкладывает. И хватит - об Александре Георгиевне. Я вообще-то не выношу судить кого-то в его отсутствии. Вечно женственное всегда прорвется - к несчастью, и я от него не свободна. К делу. Вы хотите, чтоб я свела вас с Серафимом Сергеевичем. Понятно, что вам нужно увидеться не с обыкновенным качком, а с выдающимся человеком. Он никого не принимает, но, может быть, если я попрошу, сделает для вас исключение. В конце концов, должно у читателя сложиться хоть общее представление о нем и о главных его идеях. Александра Георгиевна сказала, что вы отдаете себе отчет в уровне этого интеллекта. Это - олицетворенный мозг. Вряд ли возможно сказать точнее. Готовы вы съездить в город О.?

- Ездил и дальше, - откликнулся Женечка.

- Некоторое время назад он там поселился. Надолго ль? Бог весть. Он объяснил свое решение тем, что ему там лучше работается. С недавних пор, по его словам, живучи в Москве, почти не чувствуешь, что вы живете еще и в России. Все стало чужим - от лиц до вывесок. Меж тем, для завершения книги - а книгу ждут, и ждут напряженно - ему нужна особая аура.

- Здесь суета, - согласился Женечка.

- Не только. Растлевающий город. Словом, надеюсь, что он согласится принять вас и побеседовать с вами. Дальнейшее зависит от вас. Это характер не слишком контактный, но, если найдете верный тон, он распахнется. В этом мы схожи. Оставьте мне ваши координаты, вскорости я вам позвоню.

4

Снилось: я сплю и вижу сон.

Не репортер Женечка Греков, это не он, это я сам, весь окольцованный влажной тьмой, мчусь в город О. в ночном вагоне.

Это не он - я вышел из поезда на ту платформу в черных разводах и выбоинах, пахнувших сыростью.

Все это было и собственной жизнью, а что в ней придумано, что случилось - не разберешь. Да нынче и поздно.

Новый вокзал города О. вертелся в будничном колесе своей каждодневной суматохи. Кто-то возник, подобно Грекову, кто-то явился, чтобы проститься или, наоборот, чтобы встретить. Женечка терпеливо ждал, пока прибывшие и встречавшие отщелкают весь набор приветствий, потискают друг дружку в объятиях. Когда человеческий хоровод слегка поредел, он огляделся. Неужто никто его здесь не ждет?

Видимо, так. Народу немного. Две тетки и один мужичок, похожий на пожилого Есенина - былые куделечки прибились, стали какого-то пыльного цвета. У самого входа в вокзальный зал две девушки о чем-то судачат. Вон стайка пареньков-пивохлебов. Тоже на Женечку не реагируют. Ну что же, ему торопиться некуда. Женечка вспомнил слова Камышиной: "Живите естественно. Вас найдут".

Он вышел на привокзальную площадь и вскоре благополучно добрался до рекомендованной гостиницы. Московский газетчик - желанный гость. Спустя короткий срок он входил в приют, предоставленный городом О. Все то же, мой друг, знакомый пейзаж. Казенный привал после дальней дороги. Плюшевыми пудовыми шторами можно отгородиться от мира, можно посидеть на диванчике пламенно алом или вздремнуть, полчасика поваляться в постельке, прикрытой тканью того же цвета. Подушки в белейших свежих наволочках глядятся невинно и добродетельно, кровать застелена и безлична - вытравлена всякая память о тех, кто здесь спал, один-одинешенек или, напротив, вдвоем, в обнимку. И незачем ее оживлять, разгадывать нехитрые тайны.

Забросив сумку в гостиничный шкаф, Женечка вышел на воздух, на площадь. С обеих сторон ее высились строгие, по виду неприступные здания. В самом внушительном из них некогда был расположен штаб единственной, неповторимой партии. Прямо перед глазами путника лежала бесспорно главная улица, еле заметно сбегавшая вниз. Рядом с гостиницей, на углу, почти прислонясь к ней, стоял киоск, увы, со вчерашними газетами. Поэтому изучение прессы откладывалось на завтрашний день.

"Живу естественно". Он улыбнулся. Было ветрено, но уже тепло, погода располагала к прогулке. "Надо изучить диспозицию, - подумал Греков, - это нелишне". Намерение было разумным, пусть даже в нем и прозвучала явная алармистская нотка.

Город не производил впечатления затаившегося хищного зверя. Наоборот, он казался дремлющим - этакий котище под солнышком, лениво шевелящий хвостом. Когда-то в городе, сходном с этим, Женечка явился на свет. В нем еле слышно толкнулось волнение, хотя и отнюдь не ностальгическое, для ностальгии он был еще молод. Волнение калибром помельче - столичному жителю было приятно с пригорка взглянуть на малую родину.

Да, некая суетность тут присутствовала - не агрессивная, а элегическая, можно ее и извинить. Тем более если снова вспомнить, что в городе О. могло ждать всякое.

Пока же пройди по щербатым улицам в сизых и коричневых пятнах старых приземистых домов с их палисадниками и подворьями. Пока же изучай территорию.

В городе много зеленого цвета - даже недалеко от гостиницы есть истинный островок природы, с древних времен зовущийся Рощей. Темная диковатая чаща, хотя и утратившая свою первобытность. После нескольких вечерних побоищ и громких убийств "навели порядок" - пробили несколько просек-аллеек, воздвигли пяток фонарных столбов. Впрочем, шаг в сторону - все, как прежде.

Город, хоть и ведет он издавна свою губернскую историю, не слишком велик - до его окраин путник добирается быстро. Стоит пройти по мосту в Заречье, а там - Ставки, Медовая Горка. Как раз за нею - Казачий лес. Все ты освоил еще в Москве, недаром же обзавелся картой.

После прогулки он обнаружил, что подкрепиться необходимо, к тому же по дороге попалась очень уютная харчевенка. Насытившись, он пробормотал: "Живу естественно", и засмеялся. Слишком идиллически мирно, слишком светло для естественной жизни.

Когда он вновь очутился в номере, поежился - тесно в плюшевой клетке! Стоит хоть малость хлебнуть простора - и всякое замкнутое пространство оказывается невыносимым. Необходимо скорее занять себя. Вытащив из бокового кармана книжку, похожую на сундучок, он стал заносить в нее первые записи. Это давно уже стало привычкой, стремительно перераставшей в потребность.

Темнело. Он посмотрел сквозь стекло. Строгие здания на площади ему показались еще суровей. Если в полуденные часы город, совсем как рубаха-парень, был и радушен, и прост, и распахнут, то в сумерках он смотрелся иначе - в нем появилось нечто невнятное, может быть, скрытая угроза? Во всяком случае, город О. напомнил, что здесь, за этими окнами, воротами, ставенками, дверьми, идет своя неясная жизнь, закрытая для глаз чужака. Женечка ощутил холодок, вздохнул про себя: "Ох, судьба репортерская", и потянулся рукою к шкафу, к сумке, в которой лежала бутылочка - самое время для глотка. Он-то и будет глотком свободы или хотя бы освобождения от пробудившейся тревоги.

Чтобы взбодрить себя, он чуть слышно пробормотал: "Живи естественно" - шутка, похожая на приказ. В эту минуту в дверь постучали.

Он потянул дверь на себя и удивился - в коридоре стояла девушка в синем плаще, из-под которого выглядывал яркий зеленый свитерок. Глаза у нее были ярко-синие ("под цвет плаща" - усмехнулся он мысленно), смотрели они бесстрашно и дерзко. Соломенные пряди струились, стекали ручьем к лебяжьей шее, - казалось, что она собиралась стянуть их в пучок, но забыла об этом, есть у нее дела поважней. Он вновь заглянул в ее синие глазки - да, лирики мало, насмешка и вызов. А нос чужероден на этом лице - с крохотной, еле заметной горбинкой, с высокомерными ноздрями. Он вспомнил, что на старинной гравюре видел такой у придворной дамы. Но губы совсем не патрицианские - припухшие губы простолюдинки. И вся она, высокая, крупная - ростом могла с ним потягаться, - с крепкими ладными ногами, прочно стоящими на земле, была до краешка налита сочной неубывающей силой.

Она ответила взглядом на взгляд, потом негромко сказала:

- День добрый.

Голос был низкий и густой. Он отозвался:

- Добрей не бывает.

И сразу назвал себя:

- Евгений.

Она спросила:

- Без отчества? Запросто?

- Зачем нам оно? Не так уж я стар.

Она засмеялась:

- Ну, как хотите. Будете - Жека. Разрешаете?

- Конечно. А кто же вы?

- Я - Ксана.

Они обменялись рукопожатием. Она посмотрела на него с тем же задевшим его выражением ("насмешка и вызов"), не то спросила, не то скомандовала:

- Вперед?

Женечка сказал:

- Я готов.

Когда они вышли вдвоем на улицу, уже зажигались фонари. Ветер утих, весна дышала еще непривычной хрусткой свежестью. Ксана осведомилась:

- Так что же, понравился вам наш городок?

Женечка Греков улыбнулся:

- По первости - очень симпатичный.

- По первости - мы все симпатичные. Но вы-то весь его исходили. Можно сказать, прогулялись на совесть.

Он подумал: "Вот и первый сигнал. Я был пасом. Как серенький козлик. С какою целью? Чтоб убедиться, что в городе О. я сам по себе? Но почему я оповещен, что пребываю под колпаком? Тебе, друг Жека, напоминают: играть ты будешь по нашим правилам. Не вздумай рыпнуться, дорогой". И ощутил, как в нем шевельнулся знакомый давешний холодок.

Вслух он безмятежно сказал:

- В номере одному тоска.

- Не любите одиночества, Жека?

- Я молодой для одиночества.

Она покачала головой.

- А вы не удивились?

- Чему же?

- Что девушка за вами пришла?

Женечка весело хохотнул.

- Во всяком случае, не огорчился. О местных девушках слух идет.

- Зря не придали ему значения.

- Зря вы так полагаете, Ксана. Я как раз понял с первого взгляда: к вам требуется особый подход.

- Какой же это - московский подход? С первого взгляда - ключи от джипа?

- Эта легенда не про меня. Я репортер, а не экспортер.

Она сказала:

- Джип мне без надобности. Ну а ключи мы подберем.

"Мне угрожают?" Он разозлился.

- Так ведь и я за тем же приехал. За ключиками. Вы так не думали?

- Нет, это было бы необаятельно.

- А что же тогда?

- Ну, например: приехали за мной поухаживать.

Смена мелодии. Но он не расслабился. И озабоченно произнес:

- Да, это было бы обаятельно. Но боязно.

Она усмехнулась:

- Боязливым ничего не обламывается.

- Не за себя я боюсь, а за вас.

- И за меня бояться не надо. Женщины - они хитрожопые. Нужно уйти - отгрызет свой хвост, и поминай как ее звали. Подружка моя мне рассказала: одну шалаву супруг засек. С любовничком. Дал железную клятву: пришьет ее собственной рукой. Так бы и сделал, он был безбашенный. Если б, конечно, ее нашел. Только она подалась в проводницы - меняла поезда и маршруты. Так и объездила всю Россию, пока он на это рукой не махнул. Той самой, которой сулил казнить. Вот оно как, боязливый Жека.

Что-то ты с ходу развеселилась. А впрочем, нет дыма без огонька. Гость из столицы мог показаться. Как говорится, свободная вещь. Свежие люди всегда притягательны. Да, москвичей не очень-то любят, а все-таки есть у них свой манок.

Он искоса взглянул на нее. Откуда взялся у дискоболки этот орлиный нос с горбинкой?

Назад Дальше