У магнитофона приплясывал и подпевал хрипевшему диску худенький румяный парнишка.
- Валька, выключи свою музыку, - крикнула Ксана. - Гости у нас.
- Ах, извините, - пропел паренек. Стрижка его была короткой, но озорные куделечки торчали, как редкие стебельки на только что выкошенной полянке. Узкий затылок был тщательно выбрит. Протягивая свою ладошку, представился:
- Валя.
Только сейчас Женечка понял, что это девушка. Валентина. Но удивляться ему было некогда - уже подошел, улыбаясь, Арефий.
- Добро пожаловать. Мы вас ждем.
Они пожали друг другу руки, крепко, как старые знакомые.
Вблизи, прислонясь спиною к брусьям, стоял высокий смуглый красавец.
Арефий сказал:
- Это Димон.
Глядя на стройного Димона, на серые строгие глаза с девичьим бархатистым оттенком, на узкие бедра, отменный торс, Греков досадовал про себя: "Зачем он, дурень, обрил свою голову? Уродует такую витрину! Один Арефий с нетронутой гривой".
- Что слушаете? - спросил он вслух, взглянув на умолкший магнитофон.
- Бена Вебстера. Чайку не хотите?
- Пожалуй, нет.
Атлет усмехнулся:
- У нас он в почете. После занятий - всегда чаепитие. Закон. Особенно - если штангу жмешь. Меня Матвеем зовут. А вас?
Греков отметил про себя: голос по сей день не устоялся. Не соответствует его статям. Словно сбивается на фальцет. И тоже назвал себя:
- Евгений.
Приблизился насупленный отрок. Уже не в майке - в черной рубашке. Его безволосая голова смахивала на острый камешек, а уши топырились по-щенячьи.
- Толик, - сказал он.
- Руки помыл? - осведомился Матвей с подозрением.
- Не маленький, - обиделся Толик.
Арефий хозяйски сказал:
- Присаживайтесь. Не Лужники, но зато - свое.
"Свое". Вот и Ксана сказала так же. Греков спросил:
- Вам отдали в собственность?
- Фактически, - рассмеялся Арефий. - Пока Димон на правах коменданта.
- Базу поставили на ремонт. Начали - бросили. Я и приглядываю. Чтоб до конца не растащили, - сказал Димон, кивнув на снаряды, сиротски теснившиеся у стен. - Народ здесь активный больше, чем надо.
- Мы вас хотели в кафе пригласить, - сказал Арефий. - Но передумали. И хорошо, что передумали.
- В кафе получилось Ге Ка Че Пе, - грустно вздохнула Валентина.
Ксана недовольно сказала:
- Ты говори с ним по-человечески.
- Я и стараюсь. Из кожи лезу. Я тоже, Ксюша, себе на уме. Хочу понравиться корреспонденту. Что я, спроста губы намазала? Помада на двести поцелуев.
- Спасибо, если так, - сказал Женечка. - Это приятно. Очень польщен.
- Тает во рту! - восхитилась Валя. - Прямо московская ментура. Только они такие воспитанные. "Пройдемте, госпожа проститутка".
- Совсем захвалите, - сказал Женечка. - А про кафе я уже слышал. Что пианист не угодил.
- Так и было, - сухо сказал Арефий. - Он не по тем клавишам бил. Я от дрянных стихов дурею.
- Естественно, вы сами поэт. Мне рассказал Серафим Сергеевич.
- Это не имеет значения, - сказал Арефий. - У вас к нам вопросы?
Греков кивнул.
- Вопрос простой. Как это вышло, что все вы здесь, что все у вас сошлось и срослось? Но только - каждый сам за себя. - Греков посмотрел на Арефия. - Вы, например… ваше дело - рифмы.
Арефий недовольно поморщился.
- Это я слышал, другое - тоже. Мне про меня все объяснили. Те, кто позубастей, покрикивали: "Знай свой шесток", а кто без яиц, те ныли: "Будьте взаимно терпимы".
"То-ле-рант-ны". Их любимое слово. Будем. Потерпим. Не первый век.
Он неожиданно продекламировал:
- "Усталые рабы, нам некуда бежать". Нравится? - И хмуро признался: - Мои упражнения. Вспомнить тошно. Однажды меня как тряхнуло: очнись! Двадцать четыре! Это ж - полжизни. И что же наконец-то ты понял? Идет охота на сверчков. Свобода - это и есть неравенство. Твое оружие - тормоза.
Но между тем этот мир меняется. Он превращается в тротил. И тормоза уже не помогут. Этого только слепой не видит.
Он помолчал и, глядя на Женечку с грозной усмешкой, проговорил:
- И ваше искусство сопрело, сгнило. Оно ведь для усталых рабов, которые рады бежать, да некуда. Нет в нем ни крови, ни динамита. А попросту сказать - оно кончилось.
Женечка кивнул:
- Впечатляет.
- Меня - впечатляет, - бросил Арефий. - А значит, если хотите напомнить про бунт бессмысленный и беспощадный, лучше не надо. Все изменилось. Что впечатляет, то не бессмысленно. А беспощадность меня вдохновляет.
Он произнес, чуть нараспев:
- Своими зубами изгрызть готов / Журчащее одеяло из слов, / Прячущих жалкую наготу. / С вами у нас не будет торгов / В две тысячи таком-то году.
- Еще более впечатляет. Как я понял, в кафе "Лаванда" произошел турнир поэтов.
- Какие понятливые люди в столице живут, - восхитилась Валя.
- А ты думала, - рассмеялась Ксана. - Каждое слово с губ читает.
Девушка-мальчик грустно вздохнула:
- Жаль, не с моих. Нет фарта девчонке.
- Не было никакого турнира, - сказал Арефий. - Есть один хмырь. Я-то хорошо его знаю. Очень захотел показать, что мы для него не существуем.
- И что мы все - для него никто, - добавил Димон.
Арефий буркнул:
- Для нас специально читал свою муть. Храбрый портняжка.
- Что ж он прочел?
- Я не запомнил. Кроме конца. Конец у этих стишат такой: "Есть люди, есть людоеды. И жить им придется врозь". Не хило. Такое не сходит. За это расплачиваются.
Матвей добавил высоким баском:
- Если ты прешь, как танк-амфибия, не зная брода, - потом не жалуйся.
Греков спросил:
- Про семью не расскажете?
- Семья моя - здесь, - сказал Арефий. - Происхожу из духовенства. Отец - священник. Не ожидали?
- Ладите с ним? - Женечка Греков точно не видел его улыбки.
- И даже очень, - сказал Арефий. - Он не смиренник. Миссионер. Страстный характер. И я такой же. Еще есть вопросы?
- Да нет, все тот же. Но я хочу, чтобы каждый ответил.
- Зачем я здесь? - повторила Валя. - Как на духу?
Она помедлила, показывая, что признаться непросто:
- Очень люблю мужские игры. Просто беда - хоть пол меняй.
- Адреналина ей не хватает, - сказала Ксана.
- Всегда не хватает. А вот кого не люблю - это пришлых.
- Знаете, было такое кино, - сказал Матвей, - "Здесь чужие не ходят". Пусть у нас будет, как в кино. Вот вам ответ, зачем я здесь. Всюду чужие, а тут свои.
- Где ж еще быть? - отозвался Димон. - Эта спортбаза, пусть она махонькая, но это русская территория. И, между прочим, я здесь комендант. Я отвечаю за ее целость. Не только базы, а территории.
На смуглом лице проступил румянец, в суровых неприступных глазах уже не было девичьей бархатистости. Казалось, что они затвердели.
Эта угрюмость ничуть не сказалась на его властной притягательности. Может быть, даже ей поспособствовала. "Надо же, как он хорош собой", - подумал Греков не то с восхищением, не то с непонятным ревнивым чувством. И он невольно взглянул на Ксану.
Она ответила легким кивком - не то соглашалась, не то ободряла. Но по припухшим губам скользила знакомая смутная усмешка.
С усилием он отвел глаза и посмотрел на тощего Толика.
- А ты что скажешь?
- Я, как Матвей, - чуть слышно откликнулся подросток.
Арефий сказал:
- Молодая гвардия.
Матвей хохотнул. Ксана вздохнула:
- Просто уменьшенная копия. Рубашка такая же, как у Матвея. Гриндерсы - тоже как у Матвея. Только шнурки пока еще черные.
Она провела широкой ладонью по гладко выбритой голове.
Матвей вступился:
- Он еще мелкий.
- Белые надо заслужить, - буркнул подросток.
- А что это значит?
- А это значит, - сказал Матвей, - не побояться кровь пролить.
Греков спросил:
- Свою? Чужую?
Матвей помедлил, потом сказал:
- Как фишка ляжет. Не прогинайся.
Красавец Димон вдруг произнес:
- Только поймите. Дело не в пришлых. Лучше сказать: не в них одних. Бывают местные хуже пришлых. Здесь не кино. Чужие ходят. Мы ведь и сами хороши. Другой раз я думаю: и не заметили, как стали шестерить у уродов. У черных, у белых, своих, не своих - без разницы, все равно - в кювете. Вы спрашиваете нас, а я - вас: за что я чужой на своей земле?
Теперь он стал на себя не похож. От сдержанности и следа не осталось.
- Остынь, человека напугаешь, - сказал Арефий. - Не удивляйтесь. Мы тут заводимся с пол-оборота. Все малость чокнутые. Все психи. Ну, на войне других не бывает.
- А вы - на войне?
- А вы не заметили? - Арефий впервые улыбнулся. - Она уже началась. И раскручивается.
Ксана заметила:
- Просишь Димку, чтоб он не пугал, а сам пугаешь.
- Я не пугаю, я информирую. На всякий случай, прошу прощения.
- За что ж вас прощать? - отозвался Женечка. - За откровенный разговор? Так ведь я только за ним и прибыл. Наоборот, я благодарен.
- Понятно. "Будем взаимно вежливы", - сказал Арефий. - Все это - лишнее. Поняли нас - и хорошо.
- Понял, что война началась, - Женечка Греков рассмеялся. - И что шнурки дают за заслуги.
То, что он видел, и то, что слышал, было ему и занятно и важно, кое-что даже и неожиданно. Но было еще одно обстоятельство, усиливавшее его смятение. Все время он следил за собою - не посмотреть бы лишний разочек на дерзкое Ксанино лицо, и все-таки, неведомо как, только его все время и видел. "Это какое-то наваждение. Черт знает что со мной происходит. Просто чистейшее черт знает что".
Однако, когда он остался один, мысли вернулись к предмету беседы. Не так уж много и было сказано в сравнении с тем, что изрек Ростиславлев. Это естественно - учитель красноречивей учеников. Тем более, потенциальный трибун, перемолчавший в своем укрытии, заждавшийся свежего человека. Наверняка он себя ощущает вторым Леонтьевым, удалившимся из шумной столицы в Оптину пустынь. С тою же мессианской целью - додумать, образовать, просветить. Впрочем, не только. Еще и направить. Благословить на бой свое воинство и некоего военачальника. Война началась. Вы не заметили? Белые шнурки наготове.
Да, молодые сказали немного. И все же достаточно. Началось. Еще неизвестно, как ляжет фишка.
Он вновь подумал об альбиносе. Теперь окончательно понятно: дух, столь зависимый от востребованности, к тому же вербующий прихожан, уже никогда не удовольствуется своим внебытийным существованием. Он хочет дыханья судьбы и почвы. Он жаждет стать энергией мысли. Неважно, теряет при этом мысль свою исходную полноту, тем более свой творческий пламень. Важно участие в игре. Пускай это даже игра с огнем. Все то же вечное заблуждение, что тернии приводят нас к звездам.
А все же, пока Женечка Греков оглядывает наш мир с пригорка, живет не в соответствии с возрастом, сей старец совершает поступок. Не тот, что откладывают на понедельник. И не минутный подвиг воли, который, однако же, не меняет привычного течения жизни. Его поступок небезопасен и может дорого обойтись.
Глазастое воображение Женечки, которое никогда не спит, подстерегает свою минуту, снова тревожно заклокотало. И он увидел перед собой неведомое ему лицо. Еще совсем молодое, юное, преображенное решимостью и знаком беды, - лицо человека, который знает, что с ним случится спустя мгновенье, и все же, все же, не душит готовых раздаться слов. И все же: "мы - люди, вы - людоеды".
Потом он вспомнил о барде Монахове, которого много лет назад убили неподалеку, в Роще. Женечка невольно поежился.
Он попытался поднять свой дух. Не зря Камышина так хотела, чтобы он встретился со златоустом. Не зря он и сам его добивался. А неизвестные солдатики - лишь дополнительная краска. Если быть честным, он даже не знал, так ли она необходима.
Он и готовился увидеть стайку замкнувшихся зверьков, застывших в круговой обороне, - темная полулегальная жизнь мало способствует откровенности. Ему неслыханно повезло - нежданно налететь на поэта. К тому ж совершившего поворот, сменившего среду обитания. Женечка уже знал, что поэты с их изнурительным самолюбием редко молчат о том, что свербит. Всякая исповедь вслух заразительна. Развязывает языки остальным. Вот они и заговорили. Естественно, каждый на свой манер.
Ну что же, никто от них и не требовал блистания Серафима Сергеевича, с которым повезло еще больше. Женечка чувствовал: тянет к столу. Эта поездка может удасться.
И тут его мысли пошли вразнос. Насколько приятней думать о Ксане. Он вспоминает одну за другой короткие фразочки - все они весят. Когда молчит, и молчание густо. Так же, как этот терпкий голос. Есть у нее некое знание, свое, незаемное, не из книжек. И пусть альбинос стал ее идолом, в нем этого знания нет.
Но в знании этом не только сила, не только премногая печаль. Оно еще опасно и взрывчато. И запросто может стать отравленным. Недаром задело и так впечаталось то, как она остерегла его: "с народом дружбу водить нельзя". Он ощутил укол иглы, вдруг, ненароком, в него вошедшей - злое, тревожное предчувствие.
Нынче вечером она не придет. Ростиславлев откладывает их встречу. Он занят - важнейший разговор. Женечка про себя усмехается. НЕКТО востребовал Хаусхоффера. Ах, поглядеть бы на этого гостя - был бы тогда я на высоте. Тем более, из-за него, стервеца, мне предстоит сегодня томиться совсем одному в плюшевом номере.
Женечка остро ощутил, насколько бездарно утрачен вечер, как он обидно отнят у жизни. Кажется, невеликое дело - вечером больше, вечером меньше. Но нет - иной раз время сгущается, и каждый миг обретает цену.
Профиль маркизы. Он вздохнул. Ему почудилось, Ксана рядом, еще напоен ее запахом воздух. Так пахнет полуденная трава.
Странное дело! В пестрой Москве он без особого волнения мог наблюдать парад красавиц, а в городе О. угодил в силок.
Время придет, и он убедится: на маленьких улочках любится крепче, чем на просторах и стогнах столиц. И запах прогретой полднем травы будет при первом же воспоминании долго и горько жечь его душу.
Солнце с поля подступало, Опаляло ковыли, То на куполе пылало, То купало лик в пыли. Городок был тих и светел. Не поймешь его волшбы. Нас приветил, засекретил, Будто спрятал от судьбы. В день Степана Сеновала, Вдалеке от новых бед, Нам кукушка куковала И сулила много лет.
7
Снился мне сон, и в этом сне был свой особый - приснился замысел. Я сразу увидел книгу за книгой, являющиеся одна за другой, строящиеся друг дружке в затылок. Я глухо спросил: "А долго ль придется упрямо множить чужие жизни вместо того, чтоб заняться своей?"
Но, спрашивая, я уже знал, что нипочем не дождусь ответа даже от самого себя. И буду делать то, что я делаю.
Мне уже доводилось записывать суждения Серафима Сергеевича. Было это в двадцатом веке, больше чем двадцать лет назад. Веку оставалось безумствовать самую малость, я пережил его.
Встретились вновь, в другом миллениуме - к добру ли? Такая же встреча с Роминым дорого обошлась нам обоим. Столько надежд кипело в ту пору, когда мой Костик был еще молод и жил вблизи Покровских Ворот.
Женечке Грекову, торопыге, так жадно штурмующему жизнь и тайно мечтающему о славе, надо прожить еще много лет, чтобы понять, что славы не будет, это ловушка для простаков. Чтоб ощутить: торопиться глупо. Время торопится за тебя.
Что ожидает Женечку Грекова? Будем уповать, господа. Пока же он вновь бредет по улицам с девушкой из города О. Темно, фонарей вокруг не видно, только из окон ползет сквозь шторы скаредный свет домашних ламп. Женечке радостно, как мальчишке. Целые сутки ее не видеть - надо было перетерпеть! Только вдвоем идти им недолго. Вот улица, где в двухэтажном домишке сегодня ждет его Ростиславлев. И дом уже - рядом, они поднимаются по лестнице, щербатой от возраста, к хозяину, на второй этаж.
И - вот она, долгожданная молния! - ее ладонь на его ладони. Не то ведет его по ступеням, не то помогает, чтоб не споткнулся, не то… но тут уж не до гаданий. Уже не владея собой, он сплетает с длинными пальцами Ксаны свои. Она с неженской силой сжимает доставшуюся ей в руки добычу. Пальцы не по-девичьи жестки. Они как будто вбирают Женечкины и подчиняют их себе. Оба молчат, обоим понятно, что это похоже на объяснение, что происходит нечто опасное - сбито дыхание и пошатывает. Взбираются, мешая друг другу. И жаль, что лестница коротка.
Ксана позвонила три раза. Раздались шаги. Им отворили. Это была девушка-мальчик.
- Милости просим, - сказала она.
Ксана и Греков вошли в прихожую. Из комнаты донеслись голоса. Но тут же, как окурки подошвой, их потушил чуть хрипловатый, словно бы простуженный бас.
- Не обсуждается, - произнес он.
Ксана ладонью толкнула дверь. Стол, за которым Ростиславлев привык ежедневно пасти народы, сегодня был превращен в стол яств и выдвинут ближе к центру комнаты. Сидели за ним, кроме хозяина, Арефий, Димон и неизвестный Женечке Грекову человек. Мужчина роста чуть выше среднего, по нынешним меркам - невысок. Но уж зато добротно сколочен. Большое тяжелое лицо, цепкий настороженный глаз. Широкогруд, ручищи-кувалды. Очень выразительно смотрится рядом с беловолосым карлой.
Теснились тарелки с нехитрой снедью - картофель, селедка, лучок, консервы - и несколько початых бутылок. Мужественный солдатский ужин, скромный бивак, привал в пути, - отметил Женечка про себя.
Хозяйничала девушка-мальчик, вносила и уносила тарелки.
- Ну вот и припоздавший москвич, - сказал Ростиславлев. - Сие не упрек, но факт, не зависящий от него. Уж так распорядилась им Ксана.
"Причем, по твоему указанию", - подумал Женечка и сказал:
- Мир дому сему.
- Позвольте представить, - сказал Ростиславлев, шутливо привстав и театрально раскинув руки. - Евгений Александрович Греков. Как следует из визитной карточки - вполне независимый журналист. Хочет поведать о нас человечеству. И грешникам выпадает честь. Садитесь, Евгений Александрович. С Ксаночкой рядом - вы к ней привыкли.
"Лишнего принял, - подумал Женечка. - Слишком суетится и вертится".
- Лестно. Значит, черед дошел, - негромко сказал широкогрудый. Улыбка далась ему через силу.
"Имени своего не назвал. А я ведь видел его. Но где же?" Он ждал, что этот молотобоец скажет хоть что-то, но тот не спешил. Молчание было настолько плотным, что стало казаться уже веществом, предметом, который можно потрогать.
- Ну что же, - сказал Серафим Сергеевич, - мы прикоснулись к чаше веселья, а вы пребываете в строгой трезвости. Так не годится. Выпьемте, други, за то, чтобы замыслы воплощались, надежды не гасли, сбывались мечты. И пусть наши души не ведают робости.
Димон сказал:
- Говорите как пишете.
- Твоими б устами, - вздохнул Ростиславлев. - Красно€€ говорить - это полдела. А дело мое - закончить свой труд, однажды снести его в словолитню, да и предать наконец тиснению. Дай, боже, мне силы сделать дело.
Он вытер губы и произнес, приветливо поглядев на Грекова: