Когда Ланфранки попросил принести ему улики, на которых строилось обвинение, явился брат Августин и положил на стол перед архиепископом несколько листков бумаги, двадцать три денье, пояс с пришитым к нему карманом и – напоследок – книжку в кожаном переплете. Судья внимательно изучил бумажки и остальное, затем, похоже сильно заинтригованный, спросил:
– Что это такое?
– Мы нашли все эти предметы у обвиняемого, когда привели его в трибунал, – отчитался брат Августин, пренебрегая монетами и неотрывно глядя на книжку.
– Понятно, – рассеянно ответил архиепископ.
Его в данный момент не интересовали подробности, ибо очень уж хотелось скорее перейти к сути дела. А к дополнительным свидетельствам он всегда сможет вернуться, если доказательства моей вины окажутся менее вескими, чем ему представлялось. Мне же первая разлука с манускриптом давалась довольно тяжело, тем более что была совершенно неожиданной.
– У меня есть показания пяти свидетелей, пяти граждан Пизы… – начал свою речь Ланфранки, пристально глядя на меня.
Шепотки и покашливания аудитории вскоре сменились напряженной тишиной. Если повезет, вот-вот узнаю, в чем конкретно меня обвиняют.
– Эти рассказы не противоречат один другому ни в едином пункте, – продолжал между тем архиепископ, – и содержат в себе возмутительную историю. Показания, тщательно собранные братом Августином, записаны в документе, который находится здесь, у меня перед глазами, и который я вам сейчас перескажу, умолчав об именах свидетелей в целях их защиты. Итак, из представленных братом Августином показаний следует, что в первый день каждого месяца обвиняемый организовывал сборища, в ходе которых проповедовал перед сотнями прихожан в церкви Гроба Господня, хотя, как любому здесь хорошо известно, право на проповедь имеют только священнослужители. Подозреваемый не имеет подобного статуса, из чего следует, что речь идет о серьезном проступке, который можно отнести к проявлениям ереси. И сейчас я должен передать слово подозреваемому, чтобы он либо подтвердил, либо опроверг свидетельские показания.
Все взгляды обратились на меня.
– Что касается дат и места, свидетели не лгут, – сказал я. – Ко мне в церковь Гроба Господня первого числа каждого месяца действительно приходили многие люди.
По залу опять пронеслись шепотки. Путаясь в догадках, зрители готовы были обвинить меня еще до того, как я закончу свое первое выступление в суде.
– Дальше, – кивнул Ланфранки.
– Однако свидетели ошибаются, говоря о моих намерениях, – продолжил я. – Я не только не проповедовал, но и не собирался этого делать. Единственное, зачем я брал слово, это объяснить, как должна проходить церемония, а затем наступала тишина и собравшиеся делали все в соответствии с полученной инструкцией.
– "Церемония", говорите? Стало быть, вы признаетесь, что организовывали в церкви – с участием многочисленных прихожан – некие "церемонии"?
– Согласен, монсеньор, термин неудачный, – подхватил я, но чувствовал себя при этом очень не в своей тарелке. – При этих встречах я попросту распределял между нуждающимися свои доходы так, чтобы каждый получил деньги. Ни о мессе, ни о каких-либо других церковных ритуалах никогда и речи не было. Да, пожалуй, лучше назвать наши собрания встречами.
– Мы учтем этот оттенок при рассмотрении дела, – пообещал архиепископ.
А брат Августин, пока продолжался весь этот цирк, воспользовался возможностью завладеть манускриптом и тайком от Ланфранки стал его перелистывать.
Больше чем за столетие томик "разжирел", теперь в нем насчитывалась не одна сотня страниц, и брат Августин, когда ему не надо было записывать ход допроса, листал их одну за другой, знакомясь с событиями из моей жизни и то вроде бы улыбаясь, то качая головой в знак разочарования. Наконец он добрался до последнего листка, вздрогнул и побежал доносить о содержании прочитанного архиепископу.
Тот положил мою рукопись на пюпитр и приступил к изучению строк, на которые указывал брат Августин. Чем ниже по странице он спускался, тем больше вытаращивал глаза, а дочитав, бросил на меня убийственный взгляд. Нет, "бросил взгляд" тут неточное выражение. Уставившись на меня, он шептал что-то на ухо своему подручному. Тот все выслушал, закрыл книжку и приобщил ее к вещественным доказательствам.
– Перейдем теперь ко второму пункту обвинения, – резким тоном произнес Ланфранки, желая прекратить разговоры в зале. Он собрал все бумаги, сложил их стопкой на судейском столе, затем взял верхний документ, повернулся ко мне и долго молча в меня всматривался. Цель паузы, видимо, была в том, чтобы подчеркнуть, насколько важны слова, которые архиепископ собирается произнести.
– Вы сами признались, – продолжил он в конце концов, – что имели намерение разделить свои доходы, что, впрочем, подтверждается и многочисленными свидетелями, и я хочу сейчас несколько отступить от рассмотрения вашего дела, чтобы вы могли осознать не только значимость своих действий, но и то, до какой степени они, ваши действия, раздражают Архиепархию и Церковь в целом. Сейчас в Лангедоке, от Альби до Лиона, от Тулузы до Каркассона, нарастает еретическое движение, подобного которому мы никогда до сих пор не знали. Люди, некогда бывшие праведными католиками, назвали себя катарами, вальденсами или еще – "лионскими бедняками". Они осмеливаются отрицать фундаментальные принципы католической Церкви и дошли даже до того, что основали несколько раскольнических епископатов. Можете не сомневаться: Церковь отвергала, отвергает и будет отвергать эту ересь. А знаете, по каким признакам мы опознаем данных еретиков?
Архиепископ помолчал, и лицо его украсила презрительная ухмылка, с какой победитель глядит на поверженного врага.
– Прежде всего – по публичным проповедям, – заговорил он снова. – Но не только. Крайне важный признак – то, что они раздают свое имущество, и это происходит везде. Они стремятся к аскетическому образу жизни и окружают себя учениками и последователями, уподобляясь Христу, который был окружен апостолами.
Тут Убальдо Ланфранки выпрямился и, потрясая кулаком, заорал пронзительным голосом:
– Каждый из них почитает себя Господом нашим, Иисусом Христом!
Вопль его обрушился на мои плечи тяжким грузом всех европейских ересей.
Из зала послышались голоса:
– Смерть еретикам!
Публика стремительно раскалялась.
– Вы будете гореть в аду!
Один за другим люди вставали, и каждый выносил приговор:
– Казнить его!
– Сжечь его на костре! На костер! На костер! – скандировали движимые страхом благочестивые христиане: они боялись любого, кто осмеливался восстать против Церкви. Они в едином порыве выплескивали самые глубинные свои страхи на козла отпущения, столь прозорливо подсунутого им архиепископом. Они были готовы сию же минуту принести меня в жертву, лишь бы умиротворить архиепископа.
Но он вдруг опять возвысил голос:
– Успокойтесь! Мы не станем решать судьбу обвиняемого вот так вот – взывая к дьяволу!
В зале откуда ни возьмись возникли вооруженные люди, они встали между рядами и судьями, чтобы избежать более серьезных нарушений.
– Заседание переносится вплоть до нового распоряжения, – объявил Ланфранки. – Подозреваемый, ради собственной его безопасности, будет содержаться под стражей. Не беспокойтесь, мы тем временем прольем свет на учиненные ему обвинения в ереси.
Два стражника схватили меня с двух сторон за запястья и – бесшумно, но быстро – поволокли из зала судилища. Сидя в смежной с залом комнате, я вынужден был в течение долгих часов слушать, как разгоняют толпу, требуя, чтобы люди отправились наконец по домам. Я ни за что не хотел бы оказаться в этот момент за стенами трибунала – да это было бы куда хуже любой бури.
Когда все снаружи успокоилось, те же стражники перевели меня на другую сторону улицы и втолкнули в тюремную камеру.
35
Обстановка в зале, в общем-то, не требовала столь пламенного красноречия, но Ланфранки увлекся и пробудил коллективное неистовство, которое, возможно, дай оратор ему развиться, вышло бы за пределы намерений архиепископа и породило мятеж…
Теперь моим домом стала узкая келья в подвале здания напротив суда. Да, совсем близко – так было гораздо легче доставлять заключенных на заседания трибунала и уводить обратно после них, а побег, наоборот, сильно затруднялся.
Меблировано было мое новое жилье проще некуда: два убогих соломенных матраса, к тому же насквозь пропитанных влагой – камеру мне выделили ужасно сырую. Первую ночь я скоротал на правом ложе, оно выглядело более удобным, и все равно глаз не сомкнул до рассвета, хоть и устал, и холод пронизывал меня до костей.
В наружной стене обнаружилась прореха, которой как раз хватало на один-единственный солнечный луч, и луч этот в течение всего дня ласкал противоположную стену. Предыдущие обитатели позаботились о том, чтобы пометить на этой стене основные моменты дневного цикла, и я к вечеру мог уже расшифровать большинство меток. Вот эта обозначает восход солнца, та – заход, эти три – время, когда заключенных кормят завтраком, обедом и ужином, те восемь – обходы тюремных надзирателей. За много лет мои предшественники умудрились даже выцарапать две параллельные шкалы, соответствующие летнему и зимнему солнцестоянию, теперь достаточно было вставить между ними весну и осень, чтобы получить точное время любого события.
Открытие этого сложного механизма навело меня на мысли не только о творческой силе Homo haereticus , но ровно в той же степени – о длительности пребывания заключенных в камере. Стало быть, и моему конца не видно.
Каждый час я залезал по стене вверх и, становясь на выступающий камень, смотрел через щель на улицу. Иногда там проходил ребенок, иногда проезжала повозка, иногда попросту дул ветер. Из камеры мне открывался вид на площадь Чудес, более того, по невероятному везению, на строящуюся колокольню тоже, поскольку отсюда было заметно, что она перекрывает заднюю стену кафедрального собора. Как всегда, там сегодня суетились рабочие. Целая толпа. Сравнивая положение в пространстве одного из ребер собора с положением одной из колонн колокольни, я смог убедиться, что эта последняя и по сию пору представляет собой идеальную вертикаль. То есть написанный мной в манускрипте текст не стал явью… если только сам собор тоже не накренился.
Утром третьего дня меня несколько смутило то, что я в келье больше не одинок. Теперь мне предстояло соседствовать с каким-то парнем, мирно посапывавшим на втором матрасе.
Проснувшись, мой сосед, кажется, так же, как я некоторое время назад, удивился, что тут есть еще кто-то: должно быть, ночью, когда нового арестанта сюда привели, он в темноте меня не заметил. Однако мы и парой слов обменяться не успели, потому что, стоило ему продрать глаза, в камеру ворвались конвойные, схватили его за руки и утащили прочь.
Я снова остался в одиночестве.
Пока длилось мое заключение и пока шло расследование по моему делу, я перевидал немало мужчин и женщин, которые входили ко мне в камеру и выходили из нее. Одним удавалось провести со мной несколько часов, другим – день или даже два. Как бы то ни было, поскольку церковный суд постоянно рассматривал какие-то дела и выносил приговоры, можно было сделать вывод о его потрясающей производительности.
Во всех случаях, кроме одного.
36
Тем утром я – уже по привычке – залез на камень, чтобы посмотреть на площадь Чудес. Колокольня стояла все так же прямо, камни все так же неустанно обтесывались… Неужели книга дала маху? В первый раз!
Чуть позже полудня, в совершенно необычное время, звякнули цепи, на которые закрывалась дверь. В камеру явился тюремщик и велел следовать за ним.
Меня привели в комнатушку на втором этаже, приказали сесть на один из двух стоявших там стульев, потом конвоир вышел и дверь захлопнулась.
В этой темной, без окон, конуре я ожидал больше часа, не понимая, какого черта меня тут заперли. Тем не менее прогулка явно пошла мне на пользу – хотя бы потому, что одежда успела немножко подсохнуть.
Но вот в коридоре послышались тяжелые мужские шаги – значит, дверь скоро откроется. А когда я увидел, кто входит, сердце мое на мгновение остановилось.
Ко мне явился с визитом сам Убальдо Ланфранки! Вообще-то такое было мало сказать необычно: с какой стати архиепископу навещать заключенного?
– Можно мне сесть? – спросил он, и учтивый его вопрос прозвучал фальшиво.
– Пожалуйста, – коротко ответил я, махнув рукой на свободный стул.
– Ну и как? Комфортабельны ли камеры в пизанской тюрьме? – не без иронии поинтересовался он.
– Все бы ничего, вот только вчера вечером надзиратели забыли подогреть коврик у моей кровати, – тем же тоном откликнулся я. – Но, полагаю, вы пришли сюда не затем, чтобы обсудить, благоприятны ли для здоровья условия в вашем каменном мешке?
– Вижу, пребывание здесь не сказалось на вашей находчивости…
Нежданно-негаданно за этими первыми репликами последовало свободное и открытое обсуждение интересовавших нас обоих тем. В отсутствие паствы, перед которой надо было бы разглагольствовать, архиепископ, забыв об известных ему приемах ораторского искусства, определил цель своего визита достаточно четко и ясно, без каких-либо уверток.
– Давайте поговорим серьезно, – начал он. – Вы всегда были примерным гражданином Пизы, процветающим негоциантом, и жизнь вашу не омрачали никакие проблемы. Зачем вам понадобилось устраивать весь этот цирк? Ощущение, будто однажды утром вы проснулись с желанием вообразить себя самой Церковью. Что произошло? Меня это тревожит.
Казалось, он – воплощенная искренность, само сочувствие. И все-таки я предпочел ответить сдержанно, чтобы впоследствии мои слова не были использованы против меня самого.
– Провидение было милостиво ко мне, – согласился я с Ланфранки. – Со времени переезда в Пизу мое дело, как вы отметили, неизменно процветало, доходы росли, а поскольку это не требовало от меня ни малейших усилий, порой возникало чувство, что я не совсем заслуживаю всех сваливающихся на меня благ. И тогда, видя шаткость положения соседей, я решил освободиться от части своих денег и разработал систему, позволявшую всем нуждающимся пользоваться ими в равной степени. У меня и в мыслях не было бросить тень на Церковь.
Архиепископ внимательно слушал, в паузе он не вымолвил ни слова, и я продолжил:
– Меня очень беспокоила ваша озабоченность быстрым ростом наводнивших соседние государства еретических течений и их массовостью, но, уж поверьте, я не катар, не вальденс и не член какой-либо другой секты, способной помешать трудам вверенной вам Архиепархии. Мне даже неизвестны ни догматы их веры, ни слова, которые они используют в своих проповедях. Всякое сходство с их ритуалами или с их действиями, которое вы заметили в моих благотворительных акциях, случайно, это результат самого что ни на есть невероятного совпадения. И я даже не понимаю, зачем бы мне понадобилось искать контактов с инакомыслящими, с какими-то членами упомянутых сект. То, что я сейчас скажу, наверное, вас удивит, но у меня странное чувство, будто вы верите в мою искренность и не видите во мне никакой угрозы.
– Вы проницательны. Ну а как вы себе представляете дальнейший ход событий?
– На самом-то деле ход событий определять вам. И если вы захотите предложить верующим зрелище, если решите пожертвовать человеком, на вид напоминающим еретика, чтобы испугать тех, кто мог бы отдалиться от Церкви, это будет ваш выбор, и я ничего не смогу сделать, чтобы предотвратить свою печальную участь. Хотя… если бы у вас действительно было подобное намерение, вы отдали бы меня на растерзание толпе тотчас же после заседания суда. А вы этого не сделали. И мне кажется, вы хотите справедливости, вам неприятно было бы возвести на костер порядочного человека только ради упрочения собственного авторитета… Ну а теперь поднимите мне дух и скажите, что я не ошибаюсь, веря в вас.
– Ваша вера направлена на правильный объект. В свете вашего свидетельства вы и впрямь кажетесь мне искренним, и у меня нет никаких оснований подвергать ваши слова сомнению. Но скажите, в чем теперь, когда все угомонились, вы видите возможность снять наши разногласия?
– Можете не сомневаться, вам больше никогда не увидеть, как я раздаю деньги прихожанам или обращаюсь к ним с речью. Оставим все это в прошлом. Совершая торговые сделки с разными городами, я установил надежные связи со многими влиятельными людьми. Верните мне свободу, и, когда придет время, я сумею быть полезным. И может быть, однажды окажу вам услугу столь же значительную, сколь та, что вы предлагаете мне сегодня.
– Хорошо, это меня устраивает.
Я чувствовал, что Ланфранки нужно еще что-то со мной уладить, но он медлил, некоторое время колебался – встать и уйти или, оставшись, возобновить разговор. И все-таки после долгого замешательства выбрал второе. Как видно, хотел расстаться со мной без единого пятнышка на совести.
– Есть еще кое-что… – начал он.
– Что же? – Я притворился удивленным.
– Брат Августин привлек мое внимание к одному пассажу… к абзацу, написанному вашей рукой в принадлежащей вам и найденной им при обыске книжке. Из этого абзаца следует, что вы предвидите наклон колокольни на площади Чудес к югу. Вы действительно написали такое?
– Да-да, написал.
Пара фраз, целью которых было вызволить меня из беды, внезапно превратилась в повод для обвинения.
– Я сильно разволновался, когда прочитал эти строчки, – продолжал архиепископ, – тем более что никак не мог понять, зачем вам понадобилось сочинять подобную чушь. Но, поразмыслив как следует, решил, что объяснений тут может быть три. Либо вы тайно готовили заговор, намереваясь разрушить башню, что представляется мне маловероятным, особенно после нашей сегодняшней беседы; либо у вас есть какая-то секретная информация о подобном заговоре, организованном третьим лицом или третьими лицами; либо, наконец, вы считаете, будто вам дано предсказывать будущее… но этот последний случай – самый тревожный.