В просторном помещении комитета ВЛКСМ было душно. За длинным столом сидели комитетчики, несколько человек с любопытством посмотрели на Сашу. Глущенко, восседавший в конце стола, на секретарском месте, озабоченно хмурился и вертел в пальцах шариковую ручку. За спиной у Глущенко стоял на подставке большой гипсовый бюст Ленина. Ленин из-за головы Глущенко неприязненно смотрел на Сашу белыми гипсовыми глазами, словно говоря: "Хрен тебе, а не Боровец! Ты плохой комсомолец, ты не проводил политинформации!" – А вот он и сам, кстати, здесь! – сказал Рейн. – Вот давайте его вопрос сейчас и рассмотрим. Отдельно взятый, так сказать, живой человек, наш товарищ… В его присутствии и выскажем все "за" и "против". А чего заглазно-то? Если какие-то претензии к нему, если недостоин, так давайте при нем и решим.
– Не много берешь на себя? – негромко сказал Глущенко.
– Сколько положено беру, – спокойно ответил Рейн.
Как писал Дюма, "их взгляды скрестились".
– Какие будут мнения? – немного погодя спросил Глущенко.
Саша понял, что из-за него "группировка Рейна" схлестнулась с "группировкой Глущенко". Видимо, вопрос о том, кто поедет по путевке горкома, вылился в вопрос соблюдения норм демократического централизма.
– Он, кажется, учится посредственно, – пробурчал некто в сереньком пиджаке, сидевший одесную от Глущенко.
– Извините, – твердо сказал Саша. – У меня даже четверок нет.
– Александр отличник, – подтвердил Рейн. – В этой сессии у него три пятерки и два "автомата".
– Активист СНО, – подал голос парень с пшеничными усиками, сидевший у двери. – В декабре сделал доклад на конференции. Работа по фарезам, отличные результаты.
Статью задепонировал в соавторстве с профессором Редькиным.
Саша благодарно покосился на парня. Его звали Сергей Еремин, и он был с пятого курса. Саша встречал его в спортзале, там кучка энтузиастов три раза в неделю занималась "сэ-нэ", очень жесткой разновидностью дзюдо.
– Отличный спортсмен. Горнолыжник. Что немаловажно, – заметил Рейн.
"Связей, порочащих его, не имеет…" – подумал Саша.
– На Универсиаде защитил честь института, – веско произнес лысоватый крепыш из спортсектора, самбист, он тоже выступал на Универсиаде.
– Кандидат в мастера спорта, – застенчиво добавил Саша.
– Насчет международной обстановки в курсе? – спросили слева. – Какие газеты выписываешь?
– Выписываю "Известия" и "Комсомолку", – четко ответил Саша. – За международной обстановкой слежу. Провожу политинформации… периодически.
И подумал: "Безработица в Антарктиде, сионисты – пидоры и гады, пролетариат Занзибара победит…" Комитетчики молчали, кто-то перебирал бумаги, кто-то разглядывал Сашу. Было тихо, только справа от Саши напряженно сопел Рейн.
И вдруг Саша понял, что ему дадут эту путевку. Кажется, дадут. Это невероятно, но ему могут дать путевку. Какие-то тут у комитетчиков сложились расклады, что Саше путевку дадут.
У него от волнения вспотели руки. Саша внезапно ощутил в себе странное чувство.
Странное, очень сильное и какое-то… детское. Он так чувствовал себя в десять лет, когда отец раздумывал – брать его с собой в Бакуриани или пока рано брать, пусть еще одну зиму поелозит на Ленгорах. И все было в этом чувстве – огромное нетерпение, противный страх, что неповторимый шанс будет упущен, и острое, страстное желание попасть в этот яркий, современный, далекий, заграничный Боровец…
Саша вдруг вспомнил привычный Терскол, и впервые вспомнил его с неприязнью.
Вспомнил осточертевшие хамские, небритые рожи "подъемщиков", ободранные вагоны канатки, липкую клеенку на столах в кафе "Горянка" и помойку посреди поселка, в которой рылись облезлые худые коровы. Да, конечно, Донгуз-Орун был прекрасен – прекрасен безотносительно к клейким макаронам в столовой "Иткола", восхитителен, несмотря на тараканов и текущие краны в "Чегете"… Да, разумеется, трасса от "Приюта Одиннадцати" до "Азау" была роскошной, и если пройти ее не останавливаясь (а мало у кого хватает дыхалки!) – чувствуешь себя человеком…
И, безусловно, разлитый в граненые стаканы грузинский коньяк – вечером, в номере, в компании хороших ребят, когда так славно поется "Прощайте, красотки, прощай, небосвод! Подводная лодка уходит под лед…", и ноги гудят, и вкусно пахнет влажным вязаным свитером и дымом "Явы", – этот коньяк ничуть не уступает какому-нибудь "Курвуазье" или "Камю"… Да, все так. Но помойка! Помойка посреди Терскола, будь она проклята!… И загаженный ржавой арматурой, баками, окурками и проволокой снег вокруг "Мира"! И наглые морды "местных", шашлычников и контролеров на "Кругозоре"… И вечно холодные батареи в номере… "Я другой такой страны не знаю…" А ведь где-то есть другая жизнь! Там современные подъемники без очередей, там уютные полутемные бары, там ступеньки на станциях канатки выложены толстой пористой резиной, там улыбаются спасатели и обслуга, там нужно только кататься и не думать ни о чем другом…
– Что за фамилия такая – Берг?.. – проворчал кто-то с глущенковского конца стола. – Иностранная какая-то фамилия… У тебя есть родственники за границей?
– Сменю! – хрипло сказал Саша и выдохнул. – Сменю фамилию!
Боже, как Саша собирался! Никогда и никуда он так не собирался! Ни прежде, ни после. Он же всегда как уезжал в горы? – "только свистни". Выдавалась свободная неделька – и уезжал. Упихивал в рюкзак пару свитеров, носки, зубную щетку и комбез, очки и перчатки совал в ботинки, ботинки укладывал сверху, брал лыжи и ехал на вокзал. И билет до Минвод брал уже на вокзале. Прежде отъезд не был событием. А теперь он собирался трепетно, истово. Он собирался в свою мечту.
Саше Бергу предстояла первая в его жизни заграничная поездка. Его ждал иностранный горнолыжный курорт, неизведанные радости, двенадцать дней счастья.
Он сшил чехол для "Атомиков", хороший, крепкий чехол с наплечным ремнем. Он тщательно проштопал перчатки, посадил две аккуратные кожаные заплаты. Крепеж он поставил новый, не стал переставлять с "Фишеров". Ну, не совсем новый, конечно, но живой крепеж, "Саломон". "Атомики" были новенькие, острые, как ножи. Но Саша уложил в сумку тиски и напильник – мало ли что. Говорят, что в Рильских горах бывает плохо со снегом. Если придется поправить убитый о камень кант, то напильник и тиски (канторезом Саша не пользовался принципиально, считал, что хорошо наточить можно только напильником) он, получается, повез с собой не зря.
К инструментам он положил специальный утюжок и тефлоновые палочки – если придется полечить "скользячку". Мазь тоже взял, обычную и для плюсовой температуры. Для катания у него были австрийский эластик и венгерская куртка с капюшоном. А для "вечера" он приготовил джинсы "Уайлд Кэт", классные джинсы, почти не ношенные (свои повседневные "Джордаш" он решил надеть в дорогу), тонкий исландский пуловер с еле заметной искусной маминой штопкой на плече и самую главную свою фирменную одежку, самую дорогую, жемчужину своего гардероба – джинсовку "Силвер доллар". Из футболок он отобрал "Адидас" с тремя полосками на коротких рукавах и трилистником на груди. "Адидас", честно говоря, была старовата и застирана. Но Саша не мог ехать за границу в футболке с надписью "Glavsportprom" или "Олимпиада-80".
Он много раз слышал от друзей и знакомых, что советские туристы за рубежом бросаются в глаза нелепой одеждой и провинциальными повадками. Саша оденется так, чтобы не было стыдно. Он хотел чувствовать себя непринужденно. Конечно, речи быть не могло о том, чтобы удивить кого-то в Болгарии фирменной одеждой. Да и не мог Саша состязаться с западными туристами – не было у него ни пуховки "Коламбиа", ни свитера "Труссарди", ни шапочки-петушка "Скотт". А пытаться ответить западной моде москвошвеевским батником или болоньевой курточкой из "Польской моды"… Это смешно и жалко. В конце концов, Саша не Эллочка Щукина.
Саша решил, что будет одет в студенческом стиле. Все будет просто: джинсы, футболка, в отеле – кроссовки ("Ромика", не новые, двухлетние, но и не потрепанные, просто ношеные), на улице – дутые сапоги, на Западе такие называются "сноубут". Сашины "сноубут" были родом из приветливого города Таллина. Таллинские дутые сапоги – это первый и последний компромисс, постановил Саша, вся остальная одежда должна быть фирменной. Пусть стираной, пусть простенькой, но фирменной. И тогда Саша не будет себя чувствовать совтуристом, кухаркиным сыном. Он будет "как все". Он будет одет просто, но в западное. Как те молодые ребята, которые приезжают в Боровец из ФРГ и Дании на студенческие каникулы. И еще Саша дал себе слово, что не будет экономить. Он не станет выкраивать гроши для покупки всяких там пледов, не говоря уже о бра и паласах.
Он будет по вечерам заходить в бары, а на горе покупать горячие бутерброды и глинтвейн (Шуплецов восторженно рассказывал о необыкновенно вкусных горячих бутербродах с сыром и ветчиной).
Сенька сказал вечером, на Метростроевской, когда они пили чай:
– Ну а несессер-то кто увидит? (Саша попросил у Сеньки его замечательный несессер с принадлежностями для бритья, кожаный, английский, очень элегантный, джентльменский. Настоящий.
Несессер привез Сеньке отец. Дядя Петя был в Лондоне на симпозиуме и привез Сеньке много замечательных вещей. Сенька дал бы Саше все, что угодно, любую свою одежку, благо от регулярных загранпоездок отца Сеньке перепадали хорошие вещи, но он был выше Саши на полголовы и в два раза шире в плечах. Саша попросил у Сеньки только несессер и огромную спортивную сумку с надписью "Харродз".) – Понимаешь, Сень, я не хочу там чувствовать себя занюханным. Несессер – это, конечно, не смокинг и не зажигалка "Ронсон". Его никто не увидит, – объяснял Саша. – Но когда я сижу в ресторане или вечером, предположим, иду на дискотеку, а в номере у меня лежит на кровати или на полочке в ванной вот такой несессер…
Это, Сень, неизбежно сказывается на моем внешнем виде – я выгляжу уверенно и непринужденно, когда у меня есть такой несессер. Это совсем не то, что когда у меня в номере лежит электробритва "Харьков". И черные сатиновые трусы. Я не хочу стесняться. Надо, чтобы все у меня там было, как у людей. Как у наших сверстников с прогнившего Запада, Сеня. Я не хочу чувствовать себя так, будто меня на минуточку пустили на праздник жизни. Будто меня пустили на минуточку, но пустили в ватнике и валенках. Понимаешь?
– Отчего ж не понимать? Понимаю, – серьезно ответил Сенька. – Нездоровые у вас наблюдаются настроения, товарищ Берг. Вы должны помнить, товарищ Берг, что советский гражданин даже в сатиновых трусах на голову выше своего западного сверстника! Потому что у нас в руках самое передовое общественное учение – научный марксизм!
– Да, пиздец, – согласился Саша и встал из-за стола, чтобы подлить себе и Сеньке чаю. – "Зато мы делаем ракеты и покорили Енисей, а также в области балета мы впереди планеты всей". Человеком я себя там хочу чувствовать, Сеня. Во всем, до мелочей. Раз уж привалило мне такое счастье. И экономить я там не буду, а буду пить в баре кофе с коньяком. И суп из пакетиков кипятильником варить не буду.
Веришь?
– Не первый год знакомы, – кивнул Сенька. – Возьми темные очки. Хорошие очки, итальянские.
Были еще хлопоты – приятные и не очень. Саше выдали загранпаспорт. После возвращения Саша должен был его сдать. В загранпаспорте все надписи были на французском.
– Слушай, а почему на французском? – спросил Саша у Сеньки. – Во всем мире вроде на английском?
– Черт его знает, – пожал плечами Сенька. – Я думаю, это из-за Афганистана и Олимпиады.
– В смысле?
– Наши вошли в Афганистан, а американцы бойкотировали Олимпиаду. Наши им за это отомстили – мы теперь, мол, вашими сраными американскими словами пользоваться не будем, мы теперь по-французски будем в загранпаспортах писать.
– Маразм, – сказал Саша.
– Это, Санька, не самый большой маразм нашей великой страны.
А еще Саша побывал на инструктаже. В райкоме комсомола. Вот уж где был маразм так маразм!
– Это какой-то пиздец! – изумлялся Саша. – И ты представляешь, все это говорится с абсолютно серьезной мордой! Такое впечатление, что меня отправляют не в братскую республику народной демократии, а к немцам в тыл! Как будто меня в Штаты отправляют. В номера к иностранцам не заходить ни в коем случае! Знакомств с западными туристами не завязывать категорически! Подарков не принимать даже под пистолетом! Ни за что не принимать подарков! Почему-то их там, в райкоме, особенно пугают подарки. Ни за что не принимать подарков, даже сувениров, даже бутылку кока-колы нельзя взять! У меня теперь такое ощущение, что еще в аэропорту ко мне со всех сторон побегут с подарками.
Сенька, посмеиваясь, набивал трубку.
– Очень советовали все время держаться коллективом. Интересно, как это у меня на горе получится держаться коллективом?
– Ты там, действительно, не выпендривайся, – сказал Сенька и выпустил клуб вкусного дыма. – Не надо там шуточек всяких, болтай поменьше. В группе, конечно, будет человечек специальный. Потом куда надо будет доложено – как товарищ Берг себя вел в зарубежной поездке. Захочешь через пару лет на озеро Балатон, а тебе – хрен на рыло. Плохо вел себя товарищ Берг в братской Болгарии, болтал много, с руководителем группы спорил, подарки принимал. Отдыхайте на Черноморских здравницах, товарищ Берг.
– Это какой-то пиздец, – сказал Саша. – Я академику Сахарову напишу.
Он взял с подоконника гитару, повалился на диван и очень похоже запел, хрипя и прирыкивая:
…Копоть-сажу смыл под душем,
Съел холодного язя
И инструктора послушал -
Что там можно, что нельзя…
– Вот, например, Вова Гаривас, – сказал Сенька. – Совершенно безответственный человек. Вел себя кое-как, теперь локти кусает. В прошлом году они с Генкой в Польшу ездили, по линии "Спутника"…
– И чего? – с любопытством спросил Саша. – Что они там натворили?
– Они очень шумно квасили. А потом Гаривас у англичанина все выиграл.
– У какого англичанина? И что значит "все выиграл"? Каким образом?
– Все. Деньги, джинсы, плащ… В покер выиграл. Раздел до нитки. Потом, конечно, вернул – шутка… Но все равно получился скандал. Английский студент, марксист, сутки в номере просидел, выйти не мог. Не в чем было выходить, Гаривас ему носки и трусы оставил, – хмыкнул Сенька и поставил на крышку письменного стола две серебряные рюмки. – Потом выяснилось, что они с англичанином одну и ту же немку обхаживали. И Гаривас, значит, был на грани успеха. И ему надо было только, чтобы джентльмен один денек под ногами не путался. По-немецки Вова говорить не умеет. С немочкой же надо было помурлыкать. А по-английски, как ты сам понимаешь, джентльмен говорил немножко получше, чем наш Вова.
– Молодец Гаривас, – одобрительно сказал Саша. – Он победил?
– Естественно. Разумеется, он победил. Ты же знаешь Гариваса. Устроил Брусиловский прорыв. Трахнул Гретхен и вернул шмотки товарищу из Оксфорда. Но скандал все же получился.
Сенька посопел трубкой и разлил по крохотным серебряным рюмочкам армянский коньяк (у него всегда водился армянский коньяк, Сенькин отец был академиком, получал фантастические заказы в неприметном, без вывески, с зашторенными витринами, продуктовом заведении на Ленинском проспекте).
– Но вот беда-то – немочка, мать ее, оказалась западной, – продолжил Сенька. – Трахнуть товарища из Германской Демократической Республики – такое Гаривасу простили бы, а, может быть, даже одобрили бы. Так сказать, укрепление интернациональной дружбы на уровне молодежных организаций. Но вступить в интимную связь с представителем капиталистического лагеря?! Переспать с фройляйн из Североатлантического блока?! Вопиющая безответственность, если не сказать хуже!
– Гаривас парень не промах, – согласился Саша, взял рюмку, кивнул Сеньке и выпил. – Уфф… Какой коньяк, е-мое!.. Так, и что дальше?
– Старший группы сделал Вове замечание. Велел к немке не приближаться.
– Да, Вова безумно любит, когда ему дают такие указания, – кивнул Саша. – Дальше я приблизительно представляю.
С Вовой Гаривасом Саша познакомился на даче у Сеньки, в прошлом году. Гаривас был парень-огонь. Чернявый, смугловатый атлет, похожий на испанца.
Незамедлительный на язык. Как говорится: если и есть на свете парень, которому можно указывать, кого можно трахать, а кого нельзя, – так это точно не Гаривас.
– Вова послал старшего. Тот поднял вонь: мол, возмутительно себя ведешь, отправим тебя в Москву завтра. А Вова ему: пошел ты, у меня, может, большое чувство, она, может, из своего Франкфурта в нашу с родителями двухкомнатную на Каховке переедет и в ВЛКСМ вступит. И вообще, говорит, отвали, у меня путевка оплачена до двадцать восьмого включительно, и Родиной меня не пугай. Ну, а потом Вове все это дело аукнулось. Он хотел этим летом через тот же "Спутник" поехать в Венгрию, а ему – отойдите-ка в стороночку, товарищ Вова Гаривас, у вас дисциплина хромает. Его теперь еще долго никуда не выпустят.
– Да я вообще там глухонемым прикинусь. Мне бы только покататься досыта, – покладисто сказал Саша, откинулся на диванные подушки и опять запел:
…Говорил со мной, как с братом
Про коварный зарубеж,
Про поездку к демократам
В польский город Будапешт…
Наташка грустно сказала:
– Целых две недели тебя не будет…
– Я тебе звонить стану, – нежно прошептал Саша и поцеловал Наташку в висок. Он знал: мало того, что будет звонить, – он будет звонить ежедневно. – Что тебе привезти? Так в кино всегда спрашивают: "Что тебе привезти из Лиссабона, дорогая?" Про шмотки я молчу, болгары в глаза таких шмоток не видели, какие ты носишь.
Наташка польщенно усмехнулась. Ее старшая сестра Вера – белесая, с лошадиными зубами и великолепной спортивной, точеной фигурой – одевалась сама и одевала Наташку. Фарцовщики на Беговой и в Лужниках ходили перед ней на цырлах, она была клиент. Вера была привередлива, как Жаклин Онассис, и выдерживала стиль, как Коко Шанель. Она презирала дешевку из "Тати", обувь покупала только итальянскую, трикотаж – только шведский, а джинсы – только штатовские. Она издевательски смеялась, когда ей пытались задвинуть сингапурскую туфту. Она отставала от сверстниц из Брюсселя и Лос-Анджелеса на полсезона, не больше. Конечно, одеться на мэнээсовские сто двадцать и стипендиальные сорок было невозможно, немыслимо.
Однако у сестер, слава богу, был папа, профессор биофака МГУ. Он был разведенный папа, но о дочерях и бывшей жене трогательно заботился, еженедельно загружал продуктами холодильник в квартире на Усачевке и постоянно подбрасывал сестрам.
– Привези мне розовое масло, – попросила Наташка. – Ленка Грицук была на "Слынчев бряге", привезла такие колбочки, их в Казанлыке делают, в Долине роз.
Пахнет сказочно.