Он отвернулся. Ничто не могло его утешить.
Сошли с троллейбуса, попрыгали по асфальту, испещренному зигзагами, молниями, ущельями и провалами. Семенили, делали широкие шаги.
Собственно, это было нарушением всех законов - ведь тайна требовала, чтобы никто не знал, почему нельзя наступать на трещины. А тут мама сама, живая, и она тоже прыгает. Мальчик был сбит с толку. Цель ритуала ускользала, становилась пустой игрой. Посторонний не имел права вмешиваться в порядок действий!
Мама это делала, как бы соглашаясь с ребенком: хочешь так - будем делать так.
И попирала все основы жизни! Это было не ее дело.
Прыгать через трещины - это серьезное занятие, это единственное спасение, но смысл его уходил, если посторонний тоже принимал в нем участие. А уж тем более мама, которой было все посвящено.
Мальчик чувствовал себя обманутым. Он прыгал как по принуждению. Как взрослый, который вынужден играть с маленькими и повторять их движения. Ему уже это начинало надоедать.
- Опоздаем, - вдруг сказал он, остановившись.
- Ну и ничего! Дошли же! Наша главная задача - оказаться в школе и не пропускать уроков, так? И мы добрались почти что. Давай прыгай.
Он не двигался. Он покачивал головой, как бы сомневаясь, есть ли смысл в этих прыжках.
- Вон туда. Прыгай!
Он шагнул.
Впереди были школьные двери. Возможно, что в окно могли его увидеть.
Он шагнул еще раз, еще.
- Ты иди вперед, иди. Ну пока. Опоздал не страшно, на пять минут.
Она остановилась, повернула и зашла за киоск.
Когда мальчик добрел до дверей, открыл их и исчез, она помчалась на помощь.
Тихо вошла.
Он уже миновал холл и стоял у дверей. Путь ему преграждала толпа возбужденных ребят. На рукавах у них были красные повязки.
Мама спряталась, но они ее и не заметили. Все их внимание было приковано к мальчику.
Они загоготали. Несколько кулаков ткнуло в лицо.
Он терпел, прятал голову, согнувшись, как больное животное. Заслонялся сумкой.
Двинули ногой, целясь в пах.
Он увернулся, прикрыл сумкой живот.
Стали отнимать сумку. Били по голове. Пыхтели, матерились.
- Вот тебе ща… Вот тебе ща покажем… как опаздывать.
Смеялись сдавленным смехом.
Мама подскочила к дверям.
Рожи, улыбающиеся, красные, не успели трансформироваться и так и застыли осклабившись.
- Так, - сказала она. - Избиваете? Я свидетель. В милицию захотели?
Они не отвечали, часто дыша.
Их прервали на самом интересном месте.
- А сейчас я иду к директору. Ты сможешь их опознать? - спросила она у ребенка. - Их выстроят, ты узнаешь?
Он отвернулся.
- Да я тоже вас опознаю, - сказала она в бешенстве и показала кулак ближайшей роже. Рожа отпрянула и загудела: "А че!"
- А то! Я вас найду и вычислю в любой толпе! Вас пятеро.
Из клубка кто-то тихо исчез.
- Ты ушел, но я тебя вычислю! Отвалите все. Иду к директору. Пойдем.
Дежурные распались, отпрянули.
Мама с сыном вошли в школу.
Он двигался опять как осужденный на казнь.
Все было понятно. Ему это припомнят. Он уже не просто боялся, его душа обмерла.
Мама вошла в директорский предбанник, со словами "избили мальчика" оставила его около секретарши (та привстала) и ринулась к директору.
Она накричала на него. Она употребила слова "дедовщина" и "зона". Она также упомянула о ежедневном грабеже денег.
Директор (а именно его она просила принять ребенка год назад и тоже в этом же кабинете) пытался контратаковать ("Регулярные опоздания". - "А, вы в курсе! Но за это не бьют по лицу!" - "Никто не бьет!" - "Я свидетель, я специально спряталась!" - "Вы не можете быть свидетелем! Вы заинтересованы". - "Тут что, судебный процесс?" - "Я повторяю, он опаздывает каждый день! Срывает уроки мне, понимаешь!" - "А он боится приходить!" - "Я вас предупреждал, моя школа не панацея от ваших проблем! Это у вас проблемы!" - "Ваша школа? Это государственная школа!").
И так далее.
- Это вы, вы должны его отучать от опозданий!
- В школе должна быть другая атмосфера! Тогда ребенок не будет опаздывать.
- Мои методы к этому направлены именно! Педагогические.
- И вы видите, к чему приводят ваши методы. К воровству и избиению! Я запомнила лица этих садистов, которые били ногами в пах! Какой класс сегодня дежурит?
- Ой, я за такими пустяками должен следить? Я не этим занимаюсь.
- А, вы их выгораживаете сами. Вы на их стороне! Они вам классово близкие, да?
- А что я могу? Я вас предупреждал, что седьмые классы у меня дворовые, мне их навязали! Это не мой гуманитарный уклон. Половина из них сядет! Уже сейчас они на учете. Их и дежурить ставят, чтобы как-то дисциплинировать самих! Это моя головная боль. Ну вы пойдете в милицию, и что? Они все там давно в детской комнате в списках. Им не страшно. Они считают, что через зону прошедший - он как герой.
- Господи, ребята едут сюда со всех концов как в лучшую школу, издалека! В лучшую!
- Да вас не держат тут, в конце концов. Вы меня сами умоляли.
- Едут в школу! А школа - это не директор. Не вы тут священная корова!
Директор, опытный руководитель, усмехнулся:
- Ну-ну. Жаловаться будете. Знаете, сколько таких жалоб? На меня именно. У меня два уже микроинфаркта. Да.
И тут директор, быстрый разумом человек, нажал кнопку громкой связи:
- Галина Петровна. Принесите нам чаю с сушками… Вы с лимоном?
Мама ответила:
- Да. Да.
- С утра ни глотка во рту не было. Эти ребята, один еще ходит в школу, но его уже будут судить. Подписка о невыезде. В колонию будут отправлять. Ограбление квартиры. Ходит вот, сидит на уроках. Надеется, что малолетку не осудят. Старается. Матери нет, отец пьет с бабкой. Есть нечего. Оформили бесплатное питание. Двенадцать лет ему. Вы добавите, его сразу упекут.
- Слушайте, они все такие здоровенные!
- Да показалось вам.
- А что тогда творится в уборных? - спохватилась мама.
- А что? Все то же. Они и в туалетах господствуют. Мы уже разрешаем детям выходить во время уроков. В буфете они никому не дают пройти, вырывают деньги у младших… Ну что, милицию ставить? А мне этих ребят навязывают. Должны получать образование.
Они поговорили, выпили чаю.
Все это время мальчик простоял за дверью, секретарь его удалила.
Затем его повели в класс - мама и директор. В коридорах было пусто. Он вошел с директором. Прозвучали какие-то слова, типа "дежурные зайдут ко мне после уроков".
Зайдут, да. Но не те.
Мама решила встретить ребенка после школы.
Она долго гуляла по улицам, надо же, солнышко. Купила сдобу в булочной.
А мальчика в школе ждали обычные неприятности.
На него сыпались оплеухи, щелчки, у него обшарили карманы, отобрали сумку (он нашел ее на другом этаже в конце уроков).
Ему поставили тройку и двойку.
В туалет он отпросился во время урока.
Тут же поднялась рука самого страшного, Дудина:
- Можно выйти?
Хохот.
- И мне!
Рев. Стучали ногами.
Но он, уже ученый, зайцем помчался в учительский туалет на первый этаж.
Мама караулила его у выхода, где уже стояла небольшая группа парней постарше, видимо бывших учеников.
Мальчик вышел, сопровождаемый чьим-то пинком.
- Пить хочешь? Булочку дать?
Он сказал, что нет. Не хочет.
Отправились в обратный путь. Тронулись медленно. На глазах у детей он шел спотыкаясь, опустив голову. До остановки дотащились за полчаса.
Когда вылезли из троллейбуса, чтобы пересесть на маршрутку, дела уже были совсем плохи.
Перед ними расстилался чистый, солнечный, весенний проспект. Асфальт, исчерченный, исполосованный линиями.
Мальчик долго перебирался к стене дома и встал там, понурившись. Дом был огромный, ухоженный. Явно тут квартировали иностранцы. За углом располагалась их автостоянка со сторожкой в виде стеклянной будки.
Машин за шлагбаумом было не так много.
Сын не мог больше двигаться. Он опирался о стену возле телефона-автомата. Почти падал. Причем со все той же растерянной улыбкой.
Мама как окаменела сама. Странное, вязкое, ледяное чувство стояло поперек груди, постепенно распространяясь на руки. В ногах как будто бегали пузырьки газированной воды. Лопались, перемещались.
Больше уже не будет прежней жизни.
Неожиданно для себя она засмеялась:
- А я - это ты! Я теперь - это ты! Я тоже никуда не могу уехать! Не могу никуда уехать отсюда!
Он поднял голову. Это и было нужно. Она в полном отупении стала поворачиваться на месте.
- Я кружусь и не могу остановиться!
Мальчик, как пятно, маячил в отдалении. Неподвижный, прижавшийся к стене.
Она закричала:
- А! Я знаю! Мне надо потрогать все!
И она пляшущим шагом подошла к дому, тронула его одним касанием, потом подкружилась к телефонной будке, ударила ее легкой рукой (в голове было пусто-пусто!), следующим пунктом был шлагбаум, она подлетела к нему в три прыжка, постучала в нескольких местах, каждый раз поворачиваясь вокруг своей оси, и все это с окаменевшей, вынужденной улыбкой на лице.
(Он отклеился от стены, сделал шаг.)
Из стеклянной будки за ней наблюдал посерьезневший охранник. Стукнула дверь.
Мальчик громко заплакал.
Мама кружилась как безумная, с легкомысленным видом и застывшей на каменном лице усмешкой, подпрыгивала, а туловище давно уже одеревенело, только дергалось в разные стороны.
Она собой не владела, на нее с небес, с солнечного свода, сошло какое-то очень важное состояние, она без передышки бормотала, трогала машины, причем должна была одолеть все четыре колеса с разных сторон, а по дороге попались еще и урна для мусора, ограда из цепей (каждое звено, каждое!).
Охранник вышел из своей будки. На руке его висела крепко схваченная дубинка.
Она ускользнула за машину, присела, потрогала резину, обод.
Второе колесо.
Раздался тонкий детский крик.
Охранник оглянулся и тронулся к ней издали.
Но и мальчик оторвался от стены, рыдая и приговаривая: "Мамочка, ну что ты, мамочка!"
И он сначала замедленно, а потом все быстрее начал перебирать ногами (охранник приближался).
Мальчик с трудом двигался вдоль дома, шел, шел, передвигаясь, как опутанный веревкой. Всхлипывал.
Охранник мелькнул среди машин.
Мальчик ускорил свое движение, закричал:
- Мамочка!
Он захлебнулся слезами, потому что мама вскочила от колес и кинулась к соседней машине, кружась на месте, приговаривая:
- А вот еще! Вот еще тронуть надо!
Охранник шел, все оглядываясь по сторонам, как будто думал найти свидетелей или помощников, что-то надо было делать, он потрясал дубинкой. Но и мальчик неуклонно продвигался вперед, почти бежал, хотя дело происходило как в замедленном фильме или в воде.
Тем не менее он рванулся и добежал первым, схватил маму за локоть (она вырвала рукав с каменно-шаловливым выражением лица), но он опять зацепился за плащ и стал умолять, плача:
- Мамочка, ну пойдем, мамочка, ну пойдем! Пойдем отсюда!
Она побежала еще к одной машине, бормоча "Все надо потрогать", и тут сын ее крепко обнял и повел назад, повторяя "Ну мамочка, ну успокойся!".
Он плакал, шмыгая носом, и волок маму на улицу.
Не стал вести ее к троллейбусу, почему-то ему было неудобно перед людьми на остановке, а повел подальше, причем как можно быстрее (охранник остался на стоянке).
У нее было совершенно каменное, негибкое туловище. Она перебирала ногами. Несколько раз она пыталась вырваться, но он вел ее, вцепившись, как клещами, в рукава.
Бормотал все время, как заклинание: "Мамочка, мамочка".
Дошли пешком до метро. Спустились. Молчали оба.
Когда сели в вагон, мама забеспокоилась и заплакала.
- Что ты, что ты, перестань! - пряча лицо, повторял он. - Что ты!
- Лиза, - наконец выговорила она. - Надо ехать за Лизой. Она одна осталась в группе! Что делать, что делать!
Он покумекал, посмотрел на схему, вывел ее через две остановки, перешли на другую станцию, поехали. Поднялись на поверхность, сели в троллейбус. Доехали до Лизы, взяли ее (ребенок действительно сидел один, только уборщица грохотала в туалете ведром).
Лиза не плакала, но каждый ребенок боится и ждет, что его бросят. Лиза сидела и боялась.
Дома девочка капризничала, расплакалась наконец, потянулась к маме на ручки.
Но мама готовила обед. Лиза стала приставать к брату. Он на нее рявкнул. Лиза заныла.
Поели.
Сын сел делать уроки. Но он что-то не успел записать, звонил какой-то девочке из класса, болтал, узнавал задание.
Лизу удалось усадить за пианино. Она побрякала.
Все вернулись, тихо поужинали.
Потом младший мальчик пошел в душ.
Мама выкупала Лизу.
Дети легли.
Папа почитал им детскую Библию, клюя носом. Поставил, как всегда, пластинку Моцарта, открыл дверь в коридор, включил там свет.
Мама пришла, все дружно произнесли: "Спокойной вам ночи, приятного сна". Перецеловались.
В эту ночь мальчик не кричал.
* * *
Через год был день рождения у его друга. Ребята хохотали, гомонили за детским столом в отдельной комнате.
Мама из-за двери, машинально разговаривая с соседями по застолью, прислушивалась к тому, как ее сын весело рассказывает, что с ним было в прошлом году. Что он не мог переступать через трещины!
И вдруг все дети загалдели, обрадовавшись, и начали рассказывать, что с ними происходило то же самое!
Мама же сидела и никому не говорила о том, как в детстве она должна была, покружившись, все потрогать - стены, асфальт, каждую скамейку, мусорную урну, перила, все - только чтобы мама осталась жива. Чтобы все были живы.
Как много знают женщины
Вот вам история об идеальной девушке, воспитанной идеальной матерью и утонченной, идеальной бабкой-пианисткой. Интеллигенция, причем еврейская интеллигенция.
Все три - красавицы. Причем бывают такие лица без национальности, и у них были именно эти лица, и с годами их красота не меркла.
Бабка была из тех прелестных старушек, перед которыми расплываются в улыбке даже самые отпетые прохожие, пассажиры в городском транспорте и продавщицы. Как удачный, добрый и красивый, да еще и трогательный младенец она была. Разум свой удачно скрывала. Руки берегла, даже летом ходила в шерстяных митенках, ударение на "э", в таких перчаточках с отрезанными кончиками. Бывшая знаменитая консерваторская красавица.
Мать удалась попроще, к старости располнела, работала врачом в клинике, в серьезной, страшной клинике, среди неотступных трагедий, в мире сумасшедших.
Они, больные, ее любили. При ней становились здоровыми, не помнили ни преследований, ни врагов, ни раздающихся в пространстве ушей четких приказов, ни излучений с потолка, от чего одна защита: привязать сверху на макушку резиновую грелку.
Трудно сказать, что она их любила. Она им помогала жить в условиях клиники, держала в отделении таких же, под стать себе, врачей и безусловно героический, пожилой и преданный младший медперсонал. Даже пьющие санитарки ее боготворили.
В ее тайных пациентах ходили и великие музыканты, и баснословно знаменитые поэты, и писатели, художники всего, что Бог послал, ублюдки человеческого рода, хромые, как бесы, кривые, припадочные, бессонные, с тягой к наркотикам и азартным играм, к суициду как результат. Скупые до смешного, патологически ревнивые, а то и просто извращенцы, растлители детей в склепах, даже так, убийцы, это проще простого, страдающие как простые инвалиды, тревожные крикуны, невыносимые для своих жен, детей и разнополых любовников.
Она никогда не произносила их имен, но на верхних полках стояли улики, подписанные книжки, каталоги и пластинки. Картины она прятала за шкаф.
У нее у самой была одна слабость, как у многих великих женщин (она была великий врач). Марья Иосифовна любила свою дочь, безмолвно и ненавязчиво. Она вытирала за взрослой девочкой пол в ванной, приносила ей чашечку чая по утрам в постель, никогда не делала замечаний - никогда.
У дочки и так было много проблем в школе, учителя не желали принимать ее врожденного чувства превосходства, которое выражалось в полном смирении и великой, вполне королевской вежливости.
Училки воспринимали все это как издевку, и они были недалеки от истины. Срывались на крик.
Дети - те перед ней преклонялись, девочки вечно клубились вокруг Кати, мальчики пристально, уперто смотрели с разных концов класса.
Проблемы были, как водится, с физкультурой.
Пришел новый жесткий учитель, нагнал на всех панику, что будет ставить двойки.
Катя была диванный ребенок, ленивый и грациозный, ей не полагалось бегать кругами, высунув язык, или сигать через козла, растопырившись. Не та природа. Тем более лазить по канату как мартышка, или по-мужицки швырять диски куда попало - а эти виды спорта входили в обязательный набор упражнений, за которые ставились оценки.
Даже вообразить себе это было невозможно: Катя бегает как угорелая.
Она, правда, пыталась, и потом подруги ласково над ней хихикали, изображая эту семенящую походку и озабоченный вид.
Катя забастовала, перестала ходить в школу, ничего не объясняя матери.
Дело было, разумеется, в мальчиках, которые толкали друг друга локтями и укромно, зайдя за чужую спину, гоготали, кивая подбородками на Катю.
Мама ей, как врач, легко достала освобождение, диагноз был какой-то сложный и нечитаемый, но речь шла о больных ногах.
Что оказалось пророчеством.
(Сама того не признавая, Марья Иосифовна обладала какими-то нездешними возможностями - или она о них догадывалась, но до поры не использовала. Речь не идет о простом гипнозе, который она вынуждена была скрытно применять в особенно тяжелых случаях.)
Теперь на всех уроках физкультуры освобожденная от этих бестолковых упражнений Катя сидела на низкой скамеечке в спортивном зале и читала, и все мальчики щеголяли выправкой и сноровкой. Были настоящие состязания в виду такой маленькой прекрасной дамы! С выкриками, хеканьями, о-па! Чтобы она оторвалась от книги и посмотрела своими прекрасными синими глазами из-под пшеничной челки.
Еще в детстве она была похожа на розовую ренуаровскую девушку.
Катя легко, но с большими сомнениями поступила в один институт, занялась почему-то математикой. Потом перебазировалась в другое заведение, изучать языки (она и так знала два).
То есть пошла по линии наименьшего сопротивления. Это уже была ее знаменитая инертность.
Другие зубрили, старались, занимали столы в лингафонном кабинете, а она жила задумчиво, не спеша, не проявляясь. Скрывала себя. Таилась.
Многие из мужской молодежи института, наоборот, заинтересовались ею, причем в основном самые энергичные, спортивные, дурачье, одним словом.
Не находилось для нее ровни, тем более в ее учебном заведении, где ребята были уже после армии. Взрослые, грубоватые, целенаправленные дрова. Низшая раса.