Разумеется, его жена, новая, недавняя, должна была ехать вместе с ним. "Ты же хотела! Даже мечтала!" И дочь легче будет увидеть, там же не нужно приглашения, езжай, и все!
Действительно, тем самым она как бы приближалась к своей давней мечте тоже эмигрировать и навестить дочку уже совсем на других основаниях - и, может быть, даже пригласить ее к себе.
Была огромная проблема - дочь ее не звала и приглашения не присылала. Почему-то. Хотя ясно почему.
Все бы хорошо, но возникала закавыка в квартирном вопросе - новый муж оставлял свою однушку дочери, а деньги были все-таки очень нужны, и он запланировал продать двушку жены и на эти средства жить в чужом государстве. Никого не спросясь, кстати! Хозяйки в том числе.
То есть, жена, ты продаешь собственность, и на эти деньги начнем новую жизнь за границей!
Ему ответили беспримерной обидой и гордым молчанием. Поскольку муж сказал о своих намерениях по поводу ее квартиры как о деле пустяковом, сказал вскользь, перед самой подачей документов!
Наконец она вынесла решение и ответила с горечью в голосе, что сами найдем, куда мимо положить, что касается квартиры.
То есть, будучи интеллигентным человеком, ответила на сей раз народной присказкой своего пронырливого зятя. Пригодилось!
Муж исчез, подал на развод и уехал один через какое-то время, даже не простившись. (Получается, их держала вместе ее квартира, так выходит?)
Многие мелочи оказываются решающими в жизни человека, и когда они пропадают, исчезают, что-то обрушивается с грохотом. Мелкий кирпичик держит на себе башню!
Так и закончилась семейная жизнь. А ведь народная мудрость утверждает (по словам одной из подруг), что самый плохой муж лучше самых хороших детей. И семейная жизнь - это уступки и терпение.
Но и другое надо учитывать (пела другая подруга), что растратили бы вы эти деньги, и на что тебе дальше рассчитывать? Если он найдет новую семью?
Бывшая жена, теперь уже трижды разведенная, осталась опять одна, гордая и уверенная в своей правоте, но уже приближаясь к пятидесяти годам. На все эти браки ушло время.
Но теперь ее существование окрасилось жертвенностью - вот, не уехала в эмиграцию, не продала квартиру, потому что эта квартира принадлежит дочери и внучке! Мало ли, наступит развод, и дочь вернется.
Все это она изложила дочери по телефону с горьким смехом. И услышала, что та скоро рожает, будет мальчик.
То есть намек на то, что развода не будет, мама. Не надейся.
И мать опять не пригласили в гости, даже под предлогом помощи роженице.
Правда, никто и не напрашивался, ни на что не намекал, и жизнь потекла дальше.
Затем наступило такое время, что мать выперли с работы ровно день в день по наступлении пенсионного возраста. Пригласили и сообщили. Не бог весть что была за должность, но люди кругом свои, маршрут, занятость ежедневная и какие-то деньги. Все рухнуло.
И вот она живет, одна-одинешенька, уже зная, что там, в Америке, зять не только не ждет тещу к себе, но, оказывается, все еще ненавидит ее от всей души, ненавидит как то существо, которое его когда-то унижало и им брезговало.
Эти сведения просочились по телефонным сетям через общих знакомых, кто-то навещал боевого зятя и привез формулировку в Москву, а кто-то бессердечный и передал теще под предлогом сочувствия и солидарности.
Передали, что он носится со своим презрением, не может ничего забыть, и теперь сам, будучи живущим в своем собственном, нажитом трудами доме, он вообще даже не представляет себе эту тетку на своей территории.
Остается ожидать дочь, но та работает как вол на малооплачиваемом поприще, преподает музыку, и отпуск небольшой, и планируют они с мужем провести его на каком-то острове Мэн, не тратить же уйму времени и денег на поездку в Москву, где взрывы и война, кражи людей и все то, о чем говорят по ти ви!
Дочь отрезанный ломоть, как говорилось встарь, что делать.
Но и замуж матери теперь выходить невозможно: в свете происшедших событий каждый мужчина кажется претендентом на дочкину квартиру.
Она сдала свое жилье, половину денег радостно посылает дочери (как бы на билет до Москвы), а на другую половину живет.
Ей очень повезло, она устроилась охранять дом богатых людей, загородную виллу, от воров.
Когда хозяева приезжают на выходные, она перебирается в летнюю постройку с печкой, кое-как обогревается. Летом и не знает, что будет, куда денется, если к хозяевам нагрянет родня в этот так называемый "гостевой домик". Не думает об этом пока что, зима длинная.
Да, был бы сын - думает она, и почему-то бедной женщине начинает казаться, что тот первый аборт и был сын, и был бы он сейчас опорой, приезжал бы на машине, взрослый, сильный.
Один раз даже ей приснилось, что они вдвоем бегают по зеленой лужайке, играют, и так радостно!
Проснулась - ничего, пустота, даже могилки нет, какая может быть могилка для кровяного комочка, поджавшего лапки в ужасе.
Она молится, ходит в храм, говорит на исповеди, что грешна во всем. Повесила увеличенный портрет уже взрослой, двенадцатилетней внучки с тяжелой отцовской статью, с улыбкой в тридцать два зуба - и портрет внука, мальчика пяти лет, беленького, хрупкого, с трогательной улыбкой, похожего на котенка, с мячиком в руках…
Флюра
маленькая повесть
Описываемые события проистекали в бурные восьмидесятые годы двадцатого столетия, когда руководителей государства хоронили ежегодно, а законы не разрешали свободно передвигаться ни внутри страны, ни за ее пределы тем более (нарушение границы с нашей стороны каралось как побег из зоны).
Для передвижений существовали строго оформленные командировки. Только тогда можно было рассчитывать на билеты, места в гостиницах и кормежку вдали от дома.
Простой человек ни купить билет, ни разместиться на койке, ни войти в ресторан не мог!
Да их и не существовало, таких простых людей, каждый был закреплен за каким-то местом работы. Тот, кто не работал три месяца, арестовывался на три года как тунеядец. В народе их называли "туни".
Драмы, эпосы, а также детективные, героические и комические сюжеты возникали вокруг купли-продажи всего, начиная от дивана и кончая детскими сосками и мясом без костей.
Существовали так называемые "колбасные" электрички, поезда и автобусы - по субботам народ ломился в Москву стоять в очередях. Иногда это оформлялось как культпоездка в театр, нанимался через местком транспорт на автобазе - но после обязательного просмотра лавина зрителей летела по магазинам, как конница Мамая.
На холодильник, телевизор, машину или тем более кооперативную квартиру обыкновенный человек с улицы претендовать не мог, они распределялись только по предприятиям.
Обмен квартир достигал таких трагических параметров, что искусство бледнело (романы, эстрадные номера и кинофильмы об обмене жилплощади) перед жизненными обстоятельствами.
Именно тогда возник термин "очернительство действительности", "чернуха", "бытовуха". Партия боролась с такими явлениями очернения в искусстве. Товарищ Черненко, член Политбюро КПСС, переключившийся в нужный момент на идеологию, делал об этом важнейший доклад. Нельзя было писать о печальном.
И человеку что оставалось в условиях бытовухи, только вести свой одинокий бой, такая фраза уже была, это повтор, цитата. Но без нее не обойтись.
Поэтому в дальнейшем рассказ, обычное дело для литературы, пойдет о странном казусе женской любви. Ни на что не претендующей, платонической, возвышенной и т. п.
Народ, кстати, начал бурлить гораздо раньше, нежели было позволено. То есть, разумеется, он бурлил всегда, но в годы застоя это явление, тихое, подспудное, перешло все границы.
Коммунистическая партия, как пластырь, залепляла людям рты, глаза и уши, но не руки и не ноги, и тем более не органы размножения.
Купить было нельзя ничего - и все смещались, хлопотали, действовали, становились в очередь до рассвета, мужчины выпивали по делу с начальниками, женщины ложились под этих начальников, шло так называемое "перекрестное опыление" под лозунгом "я тебе, ты мне" - и, кстати, когда было необходимо, мужчины тоже, будучи никого не хуже, платили по-мужски ради житейских благ (мой подарок всегда со мной), а попутно шло распределение путевок благодаря этим связям, а также двигалась вселенская очередь на ковры, холодильники, телевизоры и, что самое основное, на машины. Было несколько видов автомобилей, которые назывались по-разному, то козел, то запор, а то жигуленок или волжанка.
Человек, стоящий в очереди на машину или квартиру, никогда бы не покинул родное предприятие. Люди были прочно закреплены.
Вся страна кипела. Стояли колонны очередей за всем. Ходил анекдот: человек несет рулон туалетной бумаги. Вопрос: "Где брали?" Ответ: "Да из химчистки несу".
Лавровый лист собирали в Грузии, бумагу к пакетикам делали в Балахне, резали бумажные листы в Ленинграде, пакеты из них клеили в Петрозаводске инвалиды в трудовых реабилитационных мастерских при психиатрической клинике № 3, текст на пакетах печатали в Калининградской типографии, а все это собирали вместе (лавровый лист и упаковку) в Рязани и развозили по стране. Так и ходил товарняк с составляющими ингредиентами, это все называлось "поставка комплектующих" (данная формулировка нам еще встретится).
В жилищных отделах шла раздача огромных жилых массивов тоже за большие деньги и взаимные услуги, дети ведь поступали в институты, их надо было устраивать на работу, затем где-то шить шубы, строить себе сапоги, доставать "вагонку" (ей обшивали бани, кухни и лоджии). Несмотря на законы, работали подпольные цеха (скоробогатых долго еще потом называли "цеховики", они платили большую дань секретарям партийных органов).
Когда воцарился Андропов, у которого был полный компромат на всех, пошли обильные аресты. Наступил как бы новый тридцать седьмой год.
И действие нашего небольшого повествования разворачивается как раз об эту пору.
Сажали за хозяйственные нарушения.
Один из незаметных героев своего времени угодил на семь лет колонии строгого режима за то, что не уничтожал списываемое раз в год оборудование своей лаборатории, где он был заведующим. Полагалось разбивать кувалдой все - приборы, шурупы, болты и, скажем, столы и стулья. Остальное сжигалось. Тогда давали новое.
А хорошему хозяину и гвоздь выбросить жалко. А не то что его портить.
И он по легкости натуры ничего не делал со списанным оборудованием.
И этого завлабораторией посадили, потому что ему по службе надо было мотаться на смежные предприятия в Чехословакию и Венгрию. Ему инкриминировали присвоение имущества в особо крупных размерах (как если бы он присвоил эти болты и гайки), а когда выяснилось, что на свои деньги он покупал недостающие радиодетали у магазина "Пионер" на улице Горького, то добавили еще и статью "Скупка краденого".
Он сел, а вместо него ездить стал какой-то незнакомый никому мужчина.
Тогда командировка за границу была чем-то вроде главного выигрыша жизни.
Люди сходили с ума и отказывались, бывало, возвращаться из-за рубежа. Так, две девочки с завода, выехавшие в первый раз в жизни за рубеж, попросили политического убежища (идиотки) в Болгарии! Их немедленно арестовали, вывезли на родину и куда-то дели. Может быть, в психушку.
Тогда же появились первые видео, на которые под большим секретом приглашались друзья. Концерт Майкла Джексона советские люди смотрели, затаив дыхание.
Ничего подобного наши не видели. Концерт зарубежной эстрады показывали только в ночь на Пасху, чтобы отвлечь несознательных граждан от церкви (каждый такой религиозный объект на всякий случай ближе к полуночи оцепляла милиция и никого не пускала, особенно на крестный ход).
Иногда послабление делалось и в четыре утра в новогоднюю ночь. Можно было ни с того ни с сего увидеть, к примеру, какого-то Элвиса Пресли! Но не битлов, нет.
Первые ксероксы на предприятиях охраняли как Мавзолей.
* * *
В таких условиях и появляется в нашем повествовании молодая женщина Флюра. Младший научный сотрудник одного из институтов.
В силу слабости своего характера (она выросла в семье провинциального профессора, проректора к тому же, при маме и домработнице) Флюра оказалась в центре странных событий, но дальнейшее их развитие закалило женский ум, отвердило силу воли и позволило переквалифицироваться в главного бухгалтера, в могучий интеллект.
То есть мать ей давно уже сказала, чтобы она берегла свое имя, потому что ее назвали в честь прабабушки, которая за это обещала, что в ней будет сила, когда наступит момент!
Та Флюра была явно колдовка.
А наша молодая Флюра, ведомая родительской волей, поступила в аспирантуру в Москве, нашелся фиктивный муж, и Флюра затем обрела собственную комнату на глухой рабочей окраине, пятый этаж без лифта, стены из гипсокартона, но зато к этому прилагался сосед-алкоголик, слесарь соседнего предприятия. Добавим, что сексуально озабоченный слесарь.
Родители, однако, беспокоились о будущем своей непрактичной, слабенькой дочери, зная о соседе Эдуарде, и в результате на голову Флюры свалился следующий муж, Анатолий Викторович, причем с предыдущей семьей в эпикризе, т. е. уже с алиментами.
Приехал он просто так, по делам в командировку (этот Анатолий работал в институте у Флюриного отца), привезя попутно тяжеленный картонный ящик, посылку для голодающей Флюры. Две палки сырокопченого сервелата, кг сыра швейцарского, четыре банки горбуши в собственном соку, кусок осетрины, кусок семги, оба продукта в кальку заботливо завернутые, две литровые банки зеленого горошка, две банки огурчиков маринованных, кг апельсинов и, в завершение пайка, бутылка шампанского! Все к новогоднему столу.
У Флюриной мамы во всех крупных магазинах родного города были связи, так как дети у всех растут и поступают именно к нам в институт! Мама их называла "абитура".
Присланный Анатолий Викторович не то чтобы был красавец, но для мужчины очень даже ничего (как говаривала темпераментная мама в таких случаях, слегка лучше черта). Уже лысоватый, полноватый, в золотых очках. Явно будущий руководитель.
Ну и, разумеется, он позвонил поздравить с наступающим Новым годом. Дня за три, очень предусмотрительно. Флюра в ответ приготовила стол. Анатолий прибыл с букетиком и с духами. Все как в фильме "С легким паром", который они и начали смотреть, как вся страна, под легкую закуску. Но уж заливную рыбу Флюра сделала, как мама велела, под ее диктовку. Мама для того прибыла в кабинет папы и говорила по межгороду за счет института.
Одна была существенная поправка в сценарии этого вечера, что за стеной орал слесарь Эдик, и он временами резко стучал в стенку.
Орал он всегда одно и то же: "Я лучше, иди ко мне, я тебя удо… удвле… тврю! Ты гордая, пойми об этом! Я твою дырку (и т. д.)".
Эдик, наученный опытом, не выходил за пределы своей комнатушки, а остальное законом не каралось.
В наказание он еще и по-партизански обоссывал весь туалет по стенам и ванную комнату. Не води гостей, я лучше!
Эдик далее кричал, что он богатый: "Войди, войди, у тебя один теле… тельвизр! У меня три тельвизра!"
Ящики у него стояли один на другом, а третий, портативный, был нахлобучен сверху. Это были премии за успехи в труде.
- Я передовой, а он задовой! - повторял Эдик.
Для таких вечеров у Флюры имелся проигрыватель и богатая фонотека, пластинки из серии мировых шедевров музыки. Мама присылала, ей продавали как дефицит.
Эдик разорялся, перекрывая голоса Фишера-Дискау и Джоан Сазерленд, а также вплетаясь пятым в финальный квартет Девятой симфонии Бетховена п/у Карояна.
То есть буквально: "Обнимитесь миллионы!" - "Дай мохнатую! Удвльтвррю!" - (грохот в стену).
Анатолий обалдел, заморгал, застыл над пиршественным столом. Флюра махнула рукой и увеличила звук. Как раз пела Алла Пугачева: "Мне нравится, что вы больны не мной!"
- Давай, давай сади в нее! В мочалку! Я лучше! (Ритмичное поталкивание в стену, совершенно неприличное). Лезь, лезь!
Эдик болезненно реагировал на увеличение звука и сам увеличивал звук.
Концерт по обе стороны гипсокартона развивался, как сказали бы музыканты, крещендо. Эдик произносил как раз такой текст, какой много позже взяли на вооружение девушки из секса по телефону.
Разумеется, в этих условиях до секса бы не дошло, не говоря уже о простом танце на двоих. Но Флюра расплакалась и проплакала весь гимн, спрятав голову в локоть между семгой и винегретом.
Анатолий, как только отзвучали духовые, придвинулся, похлопал ее по плечу, как бы ободряя, и полуобнял ее. Сунулся носом к уху, поцеловал. Еще больше растрогал Флюру, она совсем разревелась. Потом он сказал: "Потанцуем".
Телевизор гремел, Эдик, видимо, временно закончил свои упражнения со стенкой и тоже выпил, закусил, а затем прижался ухом к гипсокартону.
Когда Анатолий вышел на финал, на коду, Эдик стал в такт стучать, желая, видимо, нарушить торжественность момента. Он еще кричал: "Давай, я тоже кончаю!"
Лежа рядом с Флюрой, которая пережила первый в жизни половой акт, но не пикнула, Анатолий сказал:
- Будем с тобой менять эту комнату, что такое. Безобразие.
И он спокойно, накинув пальто, вышел в ванную, а использованную резинку завернул там в туалетную бумагу и спрятал в карман.
Он страшно боялся оставлять сперму без присмотра. Мало ли! И опять плати алименты.
Флюра высказала ему свои сомнения, что как же обменять такое, пятый этаж без лифта, да еще и этот сосед.
- А у тебя что? - спросила она. - Ты где живешь?
Анатолий сказал, что он развелся с женой и ушел в общежитие. Там у него полкомнаты. И алименты.
Они вскоре расписались, но Анатолий появлялся у Флюры редко - надо было защищать диссертацию.
Каждый приезд соперника Эдик отмечал индивидуальной оргией, как какой-нибудь сатир.
Но Анатолий по этому поводу не особенно напрягался, видимо, приняв реальность как набор: раз Москва, то Эдик.
Защитившись, Анатолий приехал, тут уже и прописка была готова, и быстро устроился преподавать в подмосковный филиал института. И внезапно подал на развод. Объяснил, что в целях получить комнату в общежитии. Очень далеко ездить.
Родители эту новость восприняли болезненно. Особенно страдал отец.
Анатолий не бросал Флюру, навещал ее по выходным, обедал, исполнял супружеские обязанности и утверждал, что развод фиктивный. До грядущих перемен. Мало ли что!
Действительно, слесарь Эдик затих, так как к тому времени сменил сексуальную ориентацию и привел к себе сожителя помоложе себя и пострашнее, молодого рабочего, совсем уже бессловесного и вонючего. Тот всего боялся. В квартире стало спокойно. Эдик тоже боялся милиции и не выступал.
Самая главная перемена наступила очень скоро - отец Флюры скоропостижно скончался. Мама, крепкая, энергичная командирша, свалилась от горя с микроинсультом. Надо было перевозить ее в Москву, менять квартиру, предстояло множество хлопот.