"Пучка два", – повторил он несколько раз, прислушиваясь к себе и вспоминая. Я легко представил себе, как продавцы увязывают нескольких молдаван и украинцев в пучки и пакуют в "газель", что трогается вслед за джипом покупателя.
Аннушка ходила где-то далеко, как луна по краю неба.
Она была нашей Лилей Брик, Мэрилин Монро нашего городка. Все мы побывали в ней, вернее, она благосклонно принимала нас в себе, но в каждом случае это был приход в гости, а не обустройство на новом месте жительства.
Каждый помнил ее грудь и плечи, запах кожи, капельки пота – но дальше жизнь не продолжалась. Дальше падал нож фотографического резака, что пользовали в советские времена любители квартирной проявки и печати.
Фотографии, на которых мы сидим за столами и равноправными участниками которых стали горные пики бутылок и долины салатов, – вот что осталось.
Муж-красавец тоже наличествовал – такой муж, который был положен
Аннушке. Вот он, проходя мимо, хлопнул меня по плечу. Мы улыбнулись друг другу, вместе с заботой стирая с лица прошлое.
Аннушка сидела в кресле-качалке рядом с крыльцом. Муж подошел к ней и укрыл ее ноги пледом. Солнце приобрело красный вечерний оттенок и стало слепить мне глаза.
Именинница раскачивалась, глядя на пирующих.
И тут я понял, что все гости были повязаны друг с другом одной леской, неснимаемый остаток этого прошлого обручил всех – и в странных сочетаниях, о которых я даже и не пытался догадываться. Что и моя светская соседка в черном платье была в общем кадастре – я не сомневался.
И мигни Аннушка, пошевели пальцем, свистни – стронется весь стол, полетят наземь тарелки, поползет весь гостевой люд на коленях к ее креслу. Поползет, кланяясь и бормоча, будто сирый и убогий народ, призывающий Государя на царство. А то, пуще, как та французская босота вокруг парфюмерного гения, двинется толпа к Аннушке. И рухнет наша прежняя жизнь, потому что мы все поскользнулись на ее масле.
Охнул я и облился водкой.
И, бормоча чуть слышно:
– Два пучка, два пучка… Да, – тут же налил снова.
VI
Слово о том, как можно поступить, когда решительно не знаешь, как нужно поступать.
Но чья-то безжалостная рука начала отнимать у меня стакан.
Оказалось, что я давно сплю, а Гольденмауэр трясет нас с Рудаковым, схватив обоих за запястья. Мы вывалились, крутя головами, на перрон.
– Чё это? Чё? – непонимающе бормотал Рудаков.
– Приехали, – требовательно сказал Гольденмауэр. – Дорогу показывай.
– Какая дорога? Где? – продолжал Рудаков кобениться. – Может, тебе пять футов твои показать?
Потом, правда, огляделся и недоуменно произнес:
– А где это мы? Ничего не понимаю.
– Приехали куда надо. Это ж Бубенцово.
На здании вокзала действительно было написано "Бубенцово", но ясности это не внесло.
– А зачем нам Бубенцово? – вежливо спросил Рудаков.
– Мы ж на дачу едем.
– Может, мы куда-то и едем, да только причем тут это
Бубенцово-Зажопино? Позвольте спросить? А? – Рудаков еще добавил в голос вежливости.
Мы с мосластой развели их и задумались. Никто не помнил, куда нам нужно и, собственно, даже какая нам нужна железнодорожная ветка.
Спроси нас кто про ветку – мы бы не ответили. А сами мы были как железнодорожное дерево пропитаны зноем, будто шпала – креозотом или там бишофитом каким. Отступать, впрочем, не хотелось – куда там отступать.
– А пойдем, пива купим? – вдруг сказала мосластая.
Я ее тут же зауважал. Даже не могу сказать, как я ее зауважал.
Мы подошли к стеклянному магазину и запустили туда Рудакова с мосластой.
Мы с Леней закурили, и он, как бы извиняясь, сказал:
– Ты знаешь, я не стал бы наседать так – ни на тебя, ни на Рудакова, но очень хотелось барышню вывести на природу. А ведь дачи – всегда место не только романтическое, но и многое объясняющее. Мне на дачах многое про женщин открывается. Как-то я однажды был в гостях у своего приятеля. Назвал приятель мой друзей в свой загородный дом, а друзья расплодились, как тараканы, да и принялись в этом доме жить.
Я даже начал бояться, что приятель мой поедет в соседний городок и позовет полицаев – помогите, дескать, бандиты дом захватили.
Разбирайся потом, доказывай…
Гольденмауэр сделал такое движение, что можно было бы подумать, что он провел всю молодость по тюрьмам и ссылкам.
– …Но как-то все, наконец, устали и собрались домой. Лишь одна гостья куда-то делась, в последний раз ее видели танцующей
"Хаванагилу" под дождем на пустых просеках. Мы стали ее ждать и продолжили посиделки. В этом ожидании я наблюдал и иную девушку, что делала странные пассы над головами гостей. У меня, например, этими пассами она вынула из левого уха какую-то медузу. По всей видимости, это особый термин, сестра чакр и энергетических хвостов. Знаешь, так и живу теперь – без медузы.
В первый момент жизнь без медузы мало чем отличалась от жизни с медузой – тем более что медуза после извлечения оставалась невидимой. Но потом произошло то, что навело меня на мысли об участии Бога в моей жизни.
– Я к чему тебе все это рассказываю? Дело в том, что несколько лет назад я ухаживал за одной барышней. Несмотря на платоничность отношений, я серьезно задумывался тогда о том, понравилось ли бы ей пить со мной кофе по утрам. Надо сказать, эта девушка была красива, а ум ее обладал известной живостью. Однако это было несколько лет назад, и вот, наконец, я встретил ее в дачной местности.
Так вот, после того, как из меня вынули медузу, я вдруг обнаружил, что в другом конце стола сидит страшная тетка с мешками под глазами
(снаружи) и рафинированным презрением ко мне (внутри). Нечто подобное бывает в венгерских фильмах, которые мы с тобой так любили в нашем пионерском детстве, тех детских фильмах, в которых принц, оттоптав свои железные сапоги и миновав все препятствия, сжимает в объятьях принцессу. Но та внезапно превращается в злобную ведьму.
Очень я удивился этому превращению. Видимо, Господь спас меня тогда от утреннего кофе и сохранил для какого-то другого испытания. Более страшного.
Они пробыли в магазине полгода и тут же выкатились оттуда с десятью пакетами. В зубах у Рудакова был зажат холодный чебурек.
Надо было глотнуть противного теплого пива, а потом решительно признаться друг другу в том, что мы не знаем что делать.
Спас всех, как всегда, я. Увидев знакомую фигуру на площади у автобусов, я завопил:
– Ва-аня!
Знакомая фигура согнулась вдвое, и за ней обнаружились удочки.
Рудаков ловко свистнул по-разбойничьи, и из человека выпал и покатился зеленый круглый предмет, похожий на мусорную урну.
Фигура повернулась к нам. Это был Ваня Синдерюшкин собственной персоной.
VII
Слово о том, что можно услышать в сельском автобусе, и о том, отчего на чужие дачи опасно ездить зимой.
– Да, влетели вы, точно. – Синдерюшкин сел на мусорную урну, оказавшуюся рыбохранилищем, а по совместительству – стулом. – Вам возвращаться надо, а завтра поедете. С Курского. Или там с какого надо. Тут есть, конечно, окружной путь, но как всякий путь окруженца он представляет собой глухие окольные тропы. Так, впрочем, можно и до Тихого океана дойти.
– Слушай, а поедем с нами? – предложил Гольденмауэр, которому, понятное дело, терять было нечего.
– С ва-ами-ии… – Синдерюшкин задумался, но все поняли, что его рыболовный лед непрочен и скоро тронется.
– Точно-точно, – вмешался Рудаков. – Шашлыки, водка.
– Ну, водкой меня не купишь – вон у меня целый ящик водки.
Мы с уважением посмотрели на зеленую дюралевую урну, которую он называл ящиком.
– Что-то в этом есть римское и имперское, – заметил образованный
Гольденмауэр. – Урна, прах, сыграть в ящик. Водка как напиток для тризны…
Но его никто не слушал.
– Ладно, – махнул рукой Синдерюшкин, – ничего не надо. Пойдем, тут надо на автобусе проехать, а дальше пойдем пешком через мезонную фабрику.
Автобус оказался старым пердуном, что чадил черным, сверкал в полях желтым, а сидеть нужно было на облезлом. Мы сгрудились на задней площадке – звенело пиво, бился о потолок кондуктор предположительно женского полу – но со свиным рылом. Рядом орала и дрыгалась как вербный плясун кошка в клетке. Мы простились – кажется, навек – с асфальтом, и автобус принялся прыгать как черт. Черт, черт, как он прыгал! Мы болтались в нем как горох в супе или зерна в ступе – улюлюкая и клацая зубами. Дачница, стоявшая рядом, била стеклярусным ожерельем Рудакова по носу. Кормящая мать, не отнимая младенца от одной груди, другой лупила Гольденмауэра по щекам. Синдерюшкин же уселся на свой ящик-сидуху и перестал обращать внимание на окружающих. Только его удочки били нас по лицам, отсчитывая ухабы.
Лишь два молодых человека, очевидно ботаника, вели между собой неспешный разговор:
– Я наверняка знаю травы лучше любого быка и коровы, однако ж я их не ем, – говорил один.
– Но быки и коровы не познали травы так, как познали ее мы, – продолжал тему другой.
– Я учил травы по монографии Клопштока, но познал их недостаточно.
Всякий знахарь познал траву лучше меня. Но чует ли знахарь траву? – снова вступал первый.
– Что Клопшток? Он не волшебник. Вряд ли Клопшток выйдет в ночь полнолуния за папоротником, нужен ли Клопштоку папоротник?
– Может, Клопштоку и не нужен папоротник, но он ему желанен?
– Нет, Клопшток часть той стальной машины, где дышит интеграл, ему невозможно познать папоротник. Но мы превзошли его – благодаря…
Тут оба спорщика воровато оглянулись и прекратили разговор.
В этот момент их скрыла чья-то парусиновая спина, и больше я их не видел.
Понемногу благостность снизошла на нас – вокруг блистали малахитом и яхонтом поля, кучерявились облака, летел мимо шмель.
Все было правильно, и дорога сама вела нас к цели.
Однако наш провожатый друг поскучнел. Что-то его насторожило.
– А нас там точно ждут? – затревожился Синдерюшкин. – А то, конечно, лето сейчас, но ехать на чужие дачи просто так – врагу не пожелаешь.
Рудаков тут же спросил, при чем тут лето.
– Ну летом-то всегда живым уйдешь, природа примет. А зимой другое дело…
И Синдерюшкин рассказал нам свою историю.
– Пригласили меня на дачу, – набив трубку, начал он. – Айда, говорят, новые мормышки опробуем. Ну, думаю, известное это дело.
Мормышки… Они коловорот не тем концом держат. Ясно же – водку пить будем. Собрался все же да поехал.
Дачная местность, мясные угли на шампурах, водки выпили, до мормышек, понятно, руки не дошли.
Дача хорошая, богатая и благоустроенная. Дело к ночи, а я, старый да тертый, рыболовный спальничек с собой прихватил. Собираюсь укладываться на фоне общего пляса и лобзания, но тут ко мне в комнату заходит девушка ростом в сто тридцать пятую статью
Уголовного кодекса и говорит:
– Я, – говорит, – знаю вас давным-давно, вы лучший друг моих родителей, и должна сказать вам следующее: я с детства вас хочу.
Эх, ломаться в протвинь! Мне нужен труп, я выбрал вас – до скорой встречи. Фантомас. Ну, говорю, понятное дело, что здоровье на фронте с афганскими басмачами потерял, обрезан по самые помидоры, и прочие дела. Девочка-то вышла – но вместо нее зашла хозяйка и говорит…
Сурово так говорит, напряженно:
– Ну и свинья же ты, Ваня. Ты зачем на дачу приехал?
Я ушел в глухую несознанку и говорю:
– Да вот, блин, туда-сюда, мормышки припас…
– Ты мне тут не увиливай. Почему девушку обидел? Видишь, все тут по парам.
Нашелся я, взял эту мужнюю жену за руки и бормочу:
– Ну, ты же умная интересная женщина, зачем мы ведем этот бестолковый разговор.
Тут хозяйка вдруг говорит:
– Ну да, я понимаю, что ты приехал сюда не ради нее, а ради меня…
Что тебе малолетки?!
Во, блин, думаю, погнали наши городских. Из огня да в полымя. И начинается вокруг меня такой фильм "Сияние". Кругом снег, мороз, а я как Джек Николсон, сумасшедший писатель, со страшной бабой в ванне.
Хозяйка пошла танцевать со своим прямоходящим мужем да и вывихнула себе колено.
Тут я и разошелся.
– Стоять-бояться! – кричу. – Сосульку хватай, к колену прикладывай!
А ты в город готовься ехать за подмогой…
Всех разогнал, всех спас и победил.
Одно плохо – спать все равно не выходит. Тут девочка-центнер храпит как слон, тут молодые любятся, извините за это простонародное выражение, и пыхтят в ухо так, будто и сам ты уже в свальном грехе участвуешь. Стоишь будто на ночной стахановской вахте. При всем этом увечная жена не может найти сочувствия со стороны пьяного супруга и бьет им в стену. Ему-то что, он спать продолжает, а за стенкой-то я лежу.
Плюнул я и пошел гулять мимо черноты заборов. Снег пушистый, с неба свет струится – хорошо по чужим дачам ездить, да на воле лучше.
Да и подледный лов – не дачное дело-то. Не дачное.
Мы недолго сочувствовали нашему товарищу, потому что брякнули стекла, лязгнуло что-то под рифленым полом, а сбоку высунулись свиные рыла, поводя глазками.
– Мезонная фабрика, – сказали рыла. – Кому сходить?
Нам это, нам было сходить.
VIII
Слово о том, что можно увидеть на мезонной фабрике, и о том, как сложно порой разводить кроликов.
Перед нами встал высокий бетонный забор. Сверху на нем была наверчена колючая проволока, вдалеке торчала наблюдательная вышка.
На вышке, правда, никого не было – зато на заборе, красивыми буквами под трафарет, было выведено: "Стой, стреляют без предупреждения".
Гольденмауэр побледнел – видимо, ему вспомнилось что-то из прошлого.
Рудаков почесал затылок, а я просто вздохнул.
– Ничего-ничего, тут все завсегда понятно, – ободрил нас Синдерюшкин и одновременно еще больше запутал. Он повел нас мимо стены по тропинке. Через пять минут обнаружилось, что стена обрушена и огромные бетонные плиты лежат плашмя по обе стороны от периметра.
Пока никто не стрелял; но тут ведь такое дело – как стрельнут, так поздно, а предупреждать нас не собирались. Дорога вела нас вдоль гигантских елок, травы по грудь и грибов, взятых напрокат из сказки одного британского педофила.
Внезапно елки расступились, и мы увидели огромный – до горизонта- пруд с черной водою.
Синдерюшкин подобрал камешек и кинул им в водную поверхность.
Камешек не сделал ни одного блинчика и, не булькнув, ушел в глубину.
Было такое впечатление, что Синдерюшкин швыряется камнями в магическое черное зеркало. Пруд сожрал еще пару камней, прежде чем
Синдерюшкин повернулся к нам и сказал:
– Это физический пруд. Хрен знает, что это такое, но тут така-а-я рыба. Я вам даже отказываюсь говорить, какая тут рыба. Тут удочку кинешь и та-а-акое поймаешь, что держите меня семеро. Правда, я кота начал кормить, и некоторая неприятность вышла.
– Сдох? – подала голос мосластая, которая до этого долго молчала.
– Почему сдох? Ушел. Ему неловко стало среди нас – мы не могли разговор поддержать. А тут я бы поселился – кролей, скажем, разводить можно. Интересно, какие тут кроли вырастут…
Было тихо и пустынно, жара не спадала, над прудом дрожало разноцветное марево.
Вдруг из кустов, мягко шурша шинами о камушки, выехал автомобиль селедочного цвета. Из него, загребая руками, выпал щуплый человечек в белом костюме. Щуплый стал раздеваться, аккуратно и бережно раскладывая одежду на капоте. Он разложил костюм, несколько мобильных телефонов, снял из подмышки кобуру, несколько наручных часов и, наконец, подошел к черной воде в одних черных трусах, иначе называемых семейными. Из другой одежды на нем оставалась только пудовая золотая цепь.
– Эй! – крикнул Рудаков. – Брат!
– А? – Человечек был явно недоволен, что его оторвали.
– А я говорю – цепь-то сыми, утонешь ведь, – еще раз крикнул
Рудаков. Щуплый посмотрел на него недобро и ступил в воду.
– Ну, все, со знаменитым прудом вы уже познакомились, – оторвал нас от картины купания Синдерюшкин. – Пойдемте дальше.
И мы пошли – чего, спрашивается, смотреть. Действительно.
– Вона, гляди. – Синдерюшкин показал на длинное здание. – Мезонная фабрика и есть.
Здание было не просто длинным, а неопределимой длины. На обширной, залитой белым бетоном площади стояла статуя неизвестного человека без головы. Настоящий бюст – успел подумать я. Уцелевшие стекла сверкали на солнце. А вот в башнях регулирующих устройств все они были выбиты.
Мы пошли вдоль стены и шли в этом направлении долго, так долго, что оба конца мезонной фабрики потерялись в чаще дальних лесов. Вдруг рядом, из провала в стене, из царства оплавленной и искореженной арматуры вышли мужик с бабой, взявшись за руки. В свободной руке мужик держал поводок, на котором прыгал гигантский кролик.
Кролик чуть не сбивал мужика с ног, но женщина помогала ему, и вот они прошли мимо нас молча, прошли ни слова не говоря, прошли, будто набравши воды в рот. Даже не поздоровавшись.
Да и мы продолжили свой путь.
– Слушай, а что это в пруду-то было? – спросил я Синдерюшкина как бы между прочим.
Он почесался и сказал:
– Наверное, спецматерия. Только разное говорят. Но рыба это место любит.
Гольденмауэр опять вмешался:
– Точно, протоматерия. Это все неквантовая протоматерия прет. Потом протоматерия самопроизвольно квантуется – во-первых, на частицы и античастицы, во-вторых, на электромагнитные поля. Так вот, та часть протоматерии, которая не успела проквантоваться, может вступать во взаимодействие с ядрами и электронами окружающей среды. Так, возможно, возник этот черный пруд, вернее, то, что нам кажется водой в нем. Эта протоматерия должна проникать всюду, для нее нет преград, и она воздействует на все-все. Я, наверное, не очень ясно объясняю?
– Да откровенно говоря, ни хрена я не понял, – подытожил Рудаков.
Наконец показались ворота. Перед ними стоял старый бронетранспортер, обросший мочалой, и торчала покосившаяся будочка охраны.
На потрескавшейся асфальтовой дороге стояли двое часовых. Чтобы всех нас приняли за секретных физиков, Гольденмауэр начал громко кричать
Рудакову в ухо:
– Знаете, коллега, я все-таки придерживаюсь кварковой модели адронов! Адронов-Кончалонов! Вы согласны!? Да?
Рудаков пучил глаза, а Синдерюшкин отмахивался удочками.
Часовые с ужасом смотрели на нас, а правый мелко-мелко крестился, пока Леня громко не крикнул на него, что, дескать, руку отрежет за непочтение к материализму.
За воротами снова была ветка железной дороги.
– Вы что, не знаете, – сказал Синдерюшкин, – что вокруг нашего города было несколько колец обороны? Для них специальные дороги придуманы – и по сей день в лес куда зайдешь – там дорога какая никакая есть. Бетонная штуковина с дверью или, на худой конец, – гипсовые пионеры. Вот придумали Первую особую армию ПВО, понаставили ракет по лесам- сотнями, наделали всяко-разных электронных ушей, причем еще при Усатом, и как-то все это в природе осталось – под кустами и деревьями. Только все мочалой, конечно, обросло. Без мочалы-то никуда.
Тут одна из дорог-то и есть – мы прямо к Евсюкову по ней доедем.
Прямо отсюда. Только поезда подождать надо.