Неподалеку от остановки возвышались кирпичные корпуса психбольницы. Зрелище впечатляющее: окна, забранные металлическими решетками и отдаленно напоминающие глаза покойника, сырые потеки по стенам от непрекращающихся дождей, местами оторванный шифер на крыше. Достаточно, чтобы сделать некоторые нелицеприятные выводы.
Даже если вы совершенно здоровы, длительное пребывание здесь сделает вас конченым психом – заключил я.
Мы с Ромой перешли дорогу, обогнули невысокий забор, прошли мимо сторожки со шлагбаумом и оказались перед деревянной дверью с окошком. Постучались. Мне показалось, что к окнам психбольницы тотчас прильнули десятки смутных силуэтов…
Наверное, показалось, потому что когда я поднял свой взгляд вверх, на меня мрачно посмотрели лишь проржавевшие решетки да квадратики серого стекла.
Стучаться пришлось раза три – только после этого окошко в двери нехотя открылось, и оттуда выглянула заспанная женщина неопределенного возраста.
- Мы прописываться, - сию же секунду возопил Рома.
Глупый человек.
- По направлению, - уточнил я, - на обследование.
Женщина смерила нас хмурым взглядом.
- Раньше не могли приехать?
- Мы вообще-то из области, с другого конца, это двести с лишним километров…
Вряд ли мои доводы показались ей хоть сколько-нибудь уместными, потому что приветливости в ее взоре не прибавилось. Но дверь она все же открыла.
Мы прошли через небольшой коридорчик и очутились в некоем подобии холла. Нас тут же встретила дежурная медсестра. По виду она мало чем отличалась от хмурой женщины: тот же неопределенный возраст, та же пугающая ненависть в глазах.
Нас коротко допросили о причинах направления в психбольницу. Отвечать на их вопросы было неприятно, по крайней мере, мне. Словно ты пытался оправдаться, что не являешься психом, и лишь по нелепой случайности оказался здесь.
Случайно в психушке не оказываются – это читалось на их лицах. К тому же вряд ли хоть один псих когда-либо признает себя таковым – ведь в противном случае он автоматом покидает категорию психов.
Они что-то записали в своих картах. Точнее в наших картах. Затем забрали наши паспорта и телефоны. Иметь их здесь запрещалось.
Такого расклада я не ожидал. Настроение упало ниже ватерлинии, в темный кишащий крысами трюм. Воображение начинало рисовать совершенно мрачные картины. Это тюрьма. Тюрьма, в которую мы с Ромой добровольно заточили себя. Все ведь так и выходило.
Потом мы в сопровождении хмурой женщины поднялись по лестнице на последний этаж. Шагая по ступенькам, а затем по коридору стационара, я вскользь осмотрел свое новое прибежище. Всюду решетки. И двери без ручек. Ручки медперсонал носил с собой. Одной из таких хмурая женщина открыла нам дверь в отделение.
За этой дверью начиналась совершенно другая жизнь. Коридор. Палаты без дверей, просматриваемые. Туалет с огромным круглым отверстием в двери. Погруженные в себя личности на скамейках вдоль стен. Отсутствующие взгляды. Поддатый медбрат, который проводил нас в небольшую каморку, где положено было храниться вещам. Там мы переоделись. Взяли с собой лишь сигареты.
Сигареты в психбольнице – это вообще отдельная история, заслуживающая небольшого рассказа. За сигарету психи готовы на все. В прямом смысле этого слова. Все зависит только от вашей извращенной фантазии. За тлеющим в пальцах фильтром выстраивается очередь. Так что скурить целую сигарету в сортире психбольницы – даже и не мечтайте.
Наша палата была возле входа в отделение – там особняком лежали только военкоматовские. Психи были в палатах по соседству. Но ощущались. Ощущались достаточно сильно. Особенно Слава. Слава – человек-сирена.
Слава почти не видел. Когда-то он работал сварщиком, на работе потерял зрение, остался без работы. В поселке, где Слава жил, это означало практически верную гибель, поэтому неудивительно, что Славина любимая жена, до работы не сильно охочая, зато охочая до спиртосодержащих жидкостей и других прелестей жизни, от мужа-инвалида открестилась сразу же: принялась гулять напропалую, водить мужиков, нисколько Славы не стесняясь, а потом и вовсе бросила, переехала к одному из своих хахалей.
Так Слава двинулся. Попал в психушку. В больнице психи из активных, пользуясь тем, что Слава слеп, всячески издевались над ним. Пинали, обкрадывали. Вполне вероятно, что кто-то даже периодически совершал с ним акты мужеложства.
Что говорить: если уж сама жизнь так обошлась со Славой, то что было взять с больничных дуриков? В общем, было Славе совсем плохо. И Слава, пытаясь хоть как-то воспротивиться измывающейся над ним реальности, начинал выть.
Выл он часами. Начинал сразу после завтрака – и продолжал почти до обеда, пока не начинали действовать барбитураты, которыми его усиленно накачивали. Его вой – яростный, злой, полный обреченности – метался по коридорам психбольницы как смерч, в нем была заключена вся боль помутненного сознания, сознания-тюрьмы, в которой бились остатки разума.
Звонить домой можно было только один раз в сутки – для этого выдавали на время наши телефоны. Звонок проходил под присмотром старшей сестры. На вопрос матери "как там кормят?" я отвечал просто: "как в сказке", подразумевая сказку "Каша из топора". Старшая сестра иронии моей не понимала в силу своей природной ограниченности, поэтому оценивала мое выражение как правильное и улыбалась. Так оно и лучше.
Потому что продукты из столовой воровали. Воровали все: повара, медсестры, врачи. И, как следствие, кормили в больнице очень плохо, скудно и невкусно. Психам ведь все равно, что жрать – они психи. И пожаловаться им некому. Приблизительно так рассуждали местные философы от кулинарии.
Мы, военкоматовские, по возможности сторонились местной пищи, питаясь исключительно для поддержания сил, и надеясь поскорее вырваться из этого блокадного ада – поэтому к нашим столам всегда выстраивалась очередь: доесть.
Время убивали, играя в карты. Я иногда читал. Аркадия Гайдара. Гайдар тоже когда-то лежал в психбольнице, насколько мне было известно. Поэтому я ставил себя в один ряд с ним. К тому же мне нравился его стиль. В его детских на первый взгляд книгах таилась самая что ни на есть взрослая правда жизни.
За окном, забранным решеткой, скучал осенний лес. Изредка по козырьку стучал мелкий вкрадчивый октябрьский дождь. Мир был погружен в темную транквилизаторную дрему. Его сумасшедший бог качался из стороны в сторону, твердя мантру на одном из потерянных языков прошлого, выдувая слюнные пузыри растрескавшимися губами. Казалось, что все вокруг – это и есть одна огромная психбольница под названием "Стационар МИР", выписки из которой ждать не приходится.
Дня через два из города приехал психолог. Не знаю почему, но меня позвали к нему на прием первым. Впрочем, не исключаю, что тут и была своя закономерность: в нашем военкоматовском братстве я был единственным, кто не косил. Не косил от армии и не прикидывался дуриком. Плюс история моя была все-таки более-менее обычной.
Психолог – молодая приятная женщина – мне понравилась. Правда занимались мы с ней почти полтора часа откровенной ерундой: разгадывали какие-то ребусы, перебирали разноцветные карточки, она что-то спрашивала, я что-то отвечал. Лишь в конце она спросила про мои шрамы. Я ей все рассказал. Все-все… Да, я был влюблен. Да, пару лет назад. Да, не находил себе места. Да, писал стихи кровью и посвящал их Ей. А Ей было плевать. Как-то так.
Возможно, психолог даже позавидовала моей чистой юношеской любви. Хотя, скорее всего, нет. Я был всего лишь новым экземпляром в ее только начинающей формироваться клинической коллекции.
После психолога меня принял и главный психиатр. Мы беседовали где-то с полчаса. Он задавал вопросы, я отвечал. Все как с психологом, только без разноцветных карточек и с меньшим выбором вариантов ответа. По сути дела все сводилось к однообразным "Да" или "Нет". На теме поэзии, правда, скудная фабула нашего разговора немного расширилась:
- Стихи пишешь? – спросил главный психиатр.
- Пишу.
- Это хорошо. Только зачем кровью?
Я пожал плечами. Что мне было отвечать? Стихи – это и есть кровь. Пот, слезы, сперма. Стихи – это то, что наполняет все четыре камеры моего сердца, то, что кипит в моих железах, выделяется зловонными секретами из пор моей кожи.
- Публиковаться пробовал?
- Было дело.
- Успешно?
- Относительно. Все относительно.
Тут, пожалуй, главный психиатр со мной согласился. Он посмотрел в окно своего кабинета, тоже разрезанное на части прутьями решетки, на продрогший лес и как будто погрустнел.
- На флоте хочешь служить? – он указал на мою тельняшку.
- Куда отправят. Тельняшка – это так, в ней просто тепло.
Больше вопросов не было. Главный психиатр что-то написал в моей карточке и сказал, чтобы я готовился к выписке.
Выписали меня в тот же день. Первым из всех. Не сказать, чтобы я плясал от счастья, но тем не менее… На душе малость посветлело.
На выходе вернули телефон и документы. Не прощаясь, я покинул это заведение, надеясь не возвращаться сюда никогда. Лес печально посмотрел на меня. Конечно-конечно, - подумал он, - никогда, еще бы… так мы и поверили!..
Я прошел мимо шлагбаума и двинулся по разбитой дороге к остановке.
Электричку на станции пришлось ждать целый час. Я купил себе пива в ларьке. Расположился на скамейке в дальнем конце платформы.
Где-то в тупике за станцией свистел тепловоз. Изредка мимо громыхали составленные из замасленных цистерн и груженных щебнем платформ товарняки. Небо над станцией как-то болезненно ворочалось, слизкое как студень, в серых потеках туч, время от времени брызгая мелким дождичком.
Когда я заходил в наконец-то подошедшую электричку до города, случайно увидел в противоположном конце платформы психолога. Она тоже ехала в город. Немного грустная. Как, впрочем, и все вокруг. Мы все были в тот момент брошенными детьми бескрайней осенней тоски.
На руках у меня была справка, что психически я совершенно здоров и к службе в армии безоговорочно годен. Так-то лучше. Впереди ждал еще один дурдом, но только впереди. А сейчас… сейчас я не думал ни о чем и знать ни о чем не хотел. Я медленно погружался в патоку тягучего спутанного сна.
Танец Погружения.
Пространство сжимается, образуя тугой непроницаемый кокон. Потом вытесняет из себя воздух, превращаясь в заполненную вакуумом спираль. Отторгаются связи с внешним миром, ты проваливаешься глубоко внутрь себя, становишься затворником прокаженной реальности. Теперь ты нигде и везде одновременно.
Жрецы искажений совершают культовый обряд. Над опустошенными землями проносится ядерный циклон, повсеместно проходят дожди из мертвых птиц.
Рабы настоящего. Мы здесь. Опустошенные и потерянные. Мечемся на кромке, не в силах решиться: остаться здесь или уйти туда. Тени неотделимы от своих хозяев. Как и хозяева от своих теней.
Все просто. Жертвы всегда похожи на палачей, а палачи – на своих жертв. И у тех и у других нет выбора. Делай свое дело. Отдай себя во благо завтрашнего дня. Будь убийцей, стань убиенным.
Я покидаю этот мир. На время ли, навсегда ли – не имеет значения. Вдали я вижу город. Город похож на хищную птицу, разметавшую по горизонту черные крылья. Пепел. И песок…
Чем сильнее тебя захватывает реальность, тем меньше тебе остается снов. Истина, которая одинаково работает и в обратном порядке. Мы связаны со своими снами так же, как младенцы с божеством. Вифлеемская чума. Античные кошмары. Призрачные фигуры, качающиеся в неуправляемом трансе.
- Иди туда, будь там, отрекись от всех благ лживого мира.
- Живого мира. С Л или без. лЖивого мира.
- Странствуй в кошмарах.
Освой свой путь. Пройди от начала и до конца. Загляни в глаза собственному страху. Мир представляет собой головоломку, которую тебе предстоит разгадать. Начинай! И помни: иллюзии – это только иллюзии, а истина – лишь облако сомнений.
Все, что ты оставил, - ничто. Все, что тебя ждет, - неизвестность. Ты уходишь от погони три дня. Следопыты идут за тобой. Но тебе удается затеряться на этих мертвых равнинах. Ты входишь в город. Город проглатывает тебя. Ты нужен ему. Он питается такими как ты. Теперь город – часть твоей реальности. Черная нора твоих собственных грез.
- Что привело меня сюда?
- А ты не знаешь?
- Скажи…
Чей-то голос звучит внутри меня… Кому он принадлежит? Чьи голоса звучат тут ночами? Метаются по улицам подобно душам убитых во сне…
- Что привело меня сюда?
- Ты знаешь сам…
- И все-таки…
- Ты все поймешь… рано или поздно ты поймешь все.
Больше слов нет. Вопросы не имеют ответов. Ответов просто не существует. Время замирает. Умирают звуки. Я слышу только биение своего сердца.
- Пусть будет так.
Возвращение - Песнь 1. Куплет 2.
За окном вагона медленно проплывали массивные и надменные сталинские дома, украшенные суровыми барельефами. Электричка маневрировала к Киевскому вокзалу. Народ неспешно собирал свой скарб и тянулся в тамбур. Я потряс головой, разрывая нежную пелену полуденной дремы.
Напротив дремал Паша, я толкнул его. Следуя армейской привычке, Паша проснулся и тут же подобрался – словно и не спал вовсе.
- Приехали, - сказал ему я, - Москва.
- Москва?
- Нет, Нью-Йорк.
Паша выглянул в окно. Электричка в это время остановилась.
- Если жизнь – это поезд, то мы – стук колес. Когда поезд прибывает на конечную станцию, стук прекращается.
- Ты хочешь сказать, что нам конец? Мы умрем?
- Нет, просто наша предыдущая жизнь закончилась; пришла пора начинать новую. Поэтому предлагаю оторвать наши бренные тела от скамеек, собрать пожитки и двигать из вагона к ней навстречу.
На этом разговор был окончен, мы молча встали и пошли на выход. Протиснулись мимо дачников и оказались на платформе. В небе разливало свой невозможный свет майское солнце.
По платформе валила толпа, гремя тележками с вещами. Многие шли с рюкзаками, с дачным инструментом. Паша достал сигарету, я протянул ему зажигалку. Паша закурил, следом закурил и я. Здравствуй, столица! Здравствуй моя Свобода, мой призрачный Рай…
Москва. Огромный муравейник, кишащий людьми. Все куда-то спешат. Всем на всех плевать. В том числе и на вас. Москва – один из самых бестактных городов в России. Он нагло вторгается тебе в душу, приватизируя ее без спроса. Этот город пользуется тобой, а потом выбрасывает на помойку. И, тем не менее, мы здесь. Идем по платформе. Улыбаемся солнцу. Мимо спешат люди. И только мы не спешим.
- Надо бы перекусить, - говорю я Паше.
- Ага, - соглашается он, - только мне надо сначала брата встретить.
- А где он?
- Должен скоро подъехать.
- Тогда на вокзале подождем.
Мы вошли в здание Киевского вокзала. Все то же множество и многообразие людей. Очереди у пригородных касс. Сквозь створки массивных дверей видно перрон, откуда мы только что пришли. Хитро ухмыляется зеленой мордой электричка. Вы никогда не задумывались, что у наших электричек самый добродушный вид? Чего не скажешь о многих, передвигающихся на них. Ну да ладно.
Пашиного брата мы решили ждать в просторном холле вокзала. Встали у стены и принялись смотреть по сторонам. Круговерть. И ощущение безграничной свободы.
Откуда-то вырулил лейтенант из комендатуры. Направился к нам. Что-то нехорошее зашевелилось у меня внутри.
- Чего стоим? – сходу спросил он.
- Человека ждем, - нехотя ответил я.
- Кто такие?
- Дембеля.
Глаза лейтенанта воровато бегали, как бегают глаза всех, кто сладко обременен пусть мизерной, но властью. Было видно, что так просто он от нас не отделается.
- Пойдемте, - коротко заключил он.
Мы с Пашей нехотя оторвались от стены. Лейтенант мелко засеменил к помещению комендатуры. Принесла же его нелегкая!..
В помещении комендатуры светил тусклый свет от одной засиженной мухами лампочки под потолком. От стен веяло сыростью и плесенью.
Первым делом лейтенант придирчиво осмотрел наши сумки, словно что-то в них выискивая. Потом проверил документы. Мне было немного неловко, что я втянул Пашу в это – он-то был по гражданке, на военного здесь походил только я. Именно я. Даже не лейтенант. Этот походил на крысу.
Из соседнего полутемного помещения вышел подполковник – комендант.
- Кого задержал? – спросил он лейтенанта.
Тот подобострастно засуетился.
- Дембеля, товарищ полковник. Пьяные.
Подпол потянул носом:
- Вроде не пахнет. Ну-ка пойдем ко мне.
Они пошли в соседнее помещение. Лейтенант напоследок обернулся и сказал нам:
- Стойте тут и не пытайтесь убежать. Все равно поймаем.
Не знаю, о чем они держали там совет, но минуты через две лейтенант вернулся, улыбаясь еще хитрее прежнего.
- Пойдем-ка, - он указал на меня. От этого жеста мне стало еще неприятнее. Ничего, кроме омерзения, этот субъект в форме не вызывал. Паша остался стоять на своем месте.
В соседнем помещении было еще темнее, там стояла кровать и стол, накрытый газетой. Была также дверь, которая вела в следующее помещение, в котором, видимо, скрылся подполковник. На столе были рассыпаны хлебные крошки, лежал кусок сала, и стояла пустая бутылка из-под пива. К столу были приставлены два стула. Лейтенант отодвинул оба, на один сел сам, на второй указал мне. Я сел.
- Ну что, дембель, - обратился он ко мне, - проблемы у вас. И опять мерзко улыбнулся.
- Какие?
- Чем докажешь, что вы не пьяны? Комендант вас не видел, на обеде был. Задержал вас я, право на то имею, потому что помощник. Сейчас и рапорт составлю. А потом вас в карцер на пару суток до выяснения обстоятельств посажу. Вдруг вы дезертиры... Ну а затем назад в часть – для разбирательства… Попали вы в общем…
Это мерзкое существо заерзало на стуле.
- И? – спросил я.
- Что и?
- Как эту ситуацию исправить? – перспектива, описанная лейтенантом была не то, что неприятна, она была неприемлема. Когда вдохнул воздуха свободы, терять ее уже не хочется.
- Договариваться надо, - лейтенант подмигнул. Я понял, что мы подошли к кульминации разыгранного им подловатого спектакля.
- Как?
- Дембельские получили?
- А ты как думаешь?
- Когда это мы на "ты" перешли, товарищ дембель?
- Ну, раз уж за столом переговоров сидим, чего лишние церемонии да любезности разводить?..
Лейтенант махнул рукой, словно отогнал невидимую муху.
- Ладно. Сколько?
- Две.
Он снова заерзал на стуле, потом почесался.
- Тогда пополам. Тысячу мне, тысячу тебе.
- У меня есть выбор?
- Нет.
Выбора действительно не было. Я полез во внутренний карман форменного кителя и достал деньги. Отделил одну тысячную банкноту и протянул лейтенанту. Тот тут же хищно сжал ее своей клешней. Быстро запихал в карман. Криво улыбнулся. У меня возникло стойкое ощущение, что еще чуть-чуть – и меня стошнит.
- А теперь быстренько вставай, бери своего друга – и идите отсюда. С вокзала идите, нечего вам тут глаза мозолить. Патрули ходят.