- Уж не меня только.
- Себя! - подсказал Сулимов.
- Не-ет! - решительно возразила старуха. - Вот уж не-ет! Он и себе-то нисколечко не нравился.
- За всю жизнь - никого никогда? Да может ли быть такой человек на свете? - усомнился Сулимов.
- Людку Краснуху любил, но уж больно люто, зарезать ее стращал… И еще… Вот того и вправду, поди, любил нешуточно.
- Кого? - встрепенулся Сулимов.
- Пиратку.
- Какую Пиратку?
- Собаку.
- Рассказывай, - потребовал Сулимов.
18
- Чего рассказывать-то - пустое… Собачонка была, щенок улишный, кто как его кликал, взрослые - Кабыздошкой, ребятишки - Пираткой, к каждому ластился. Однажды лапу ему повредили, и сильно… У Рафашки никак не угадаешь, что наплывет - то такой сатаной взыграет, то вдруг найдет, без уему добр… Вот и Пиратку пожалел, в дом притащил, стал с лапой возиться да хлебом прикармливать. Война тогда по второму году шла, хлеба-то уже самим не хватало… Выходил он Пиратку, лапа срослась, такой веселый да игривый обернулся, спасу нет. Ребятня из наших бараков, кто пошустрей, на товарной станции день-деньской отиралась, шабашили, значит… Рафашка тоже от них не отставал. Удалось ему как-то, притащил домой кус добрый сала свиного - военным-де ящики к машинам подтаскивал, за работу отвалили. Может, и так, военные снабженцы - народ щедровитый, не от своего пайка отрывали. А для нас, работяг, сало - диковинка, на карточки по мясным талонам одну селедку давали. "Схорони, - говорит, - мамка, день рождения у меня скоро, ни разу в жизни не попраздновали"! Оно и верно, жили, а праздников не знали. Рафашке как раз должно стукнуть одиннадцать, что ли, лет… Господи! Господи! Вот времечко было - кус сала в доме завелся, так уж богатеем себя считаешь. И он и я, дура большая, нет-нет да заглянем тишком в шкафчик, порадуемся - лежит в блюде…
Я с работы добиралась, Рафашка заскочил с улицы домой - обычным манером Пиратку своего разлюбезного проведать. А Пиратка, стервец, на полу лежит - шкафчик раскрыт, блюдо опрокинуто. Лежит Пиратка и наше сало догрызает… Да-а, тут и тихой бы осерчал, ну а Рафашка и от малого стервенился - глаза эдак побелеют, нос вострый, с лица спадает. Да-а… Накинул на своего Пиратку веревку да волоком по улице к пруду. Грязный у нас пруд, мусорный, но глубокий, однако… Привязал Рафашка кирпич да с кирпичом-то Пиратку в воду… Да-а… Ну, я как раз домой подоспела, Рафашка аж черный: "Пиратка сало съел!" Поняла сразу, не стала и спрашивать, где этот шкодливый Пиратка. И мне, правду сказать, тоже досада великая - сало жаль, столько о нем думалось. Рафашке попеняла: мол, следи, коли в дом привел… Он то сядет, то вскочит, то на меня круглым глазом зыркнет. "Пошли, - говорит, - к Фроське Грубовой штаны новы мерить!" Несет его… У меня кусок пилотажу был, так я уж ко дню рождения Рафашке штаны огоревать решила, Фроська с Запрудной улицы взялась шить. И вправду в тот вечер уговорились примерку сделать.
Вышли из дому: солнышко запало уже, смеркаться начало, кто-то гармошку от скуки иль от голодухи мучает, полувременье вечернее, все с работы пришли, по домам возятся, пусто на улице. И глянь, по пустой-то улице катится навстречь… Рафашка как в землю врос: он, Пиратка! Я-то не знала еще, что он с кирпичом на шее в пруд ушел. Да-а… Сорвался, выходит, кирпич, выплыла собака, трусит себе обратно. А Рафашка - глаза белые, нехорошие - эдак бочком, бочком пошел, сейчас прыгнет, вкогтится. Вот тут-то и случилось… Пиратка, паршивец, вместо того, чтоб от Рафашки во все ноги, нет, прямо к нему - заповизгивает, на брюхо припадает, хвостом виляет. Эх-хе-хе! Проста животина… Рафашка, словно журавленок, на одной ноге стоит, а Пиратка в него тычется, и радуется, и жалуется, и прощения, видать, просит… Подкосило вдруг Рафашку, упал плашмя, схватил Пиратку, ревмя заревел, целует, а тот визжит, лицо ему лижет. Смех и грех, право. Ну так вот, после этого не разлей вода оне - милуются. Не упомню, чтоб Рафашка ударил Пиратку когда, чудно, в шутку даже не замахивался, сам недоедал, а собаку кормил. А та за ним как привязанная, врозь никогда не увидишь. Чем не любовь? И тянулась эта любовь года, поди, четыре, коли не больше. Рафашка жердястый стал, рожа ошпаренная, глаза цвелые, в кого - не понять. И чем больше рос, тем смурней делался. Пиратка, тот и совсем вымахал - эдакая, прости господи, зверина, шерсть свалялась, ноги длинные и пасть до ушей. Характеру, должно быть, у хозяина набрался, чуть что - в рык и зубы показывает. Добро бы просто показывал. Рафашке стоило на кого пальцем ткнуть - куси, Пиратка! - тот рад стараться, мужиков с ног валил, отбиться не могли. Сам-то Рафашка еще жидок был, не выматерел, а уж по поселку ходил - кум царю, уступай дорогу. И просто так натравливать любил, забавы ради, чтоб чувствовали и боялись. Парочка - гусь да гагарочка, наказание для поселка. А поселок наш на что уж бедовый - милиция сторонкой обходила. Да-а… Ох, глупы люди да непроворны. Сколько хвалилось, что Пиратку пристукнут, заодно и Рафашку пришьют, - нет, острасткой все и кончилось, пока один тихонький молодец не нашелся. И всего-то за порванные новые штаны… колбаски бросил. Откинул лапы Пиратка. Ну, мой-то недели две в кармане ножик носил на тихонького… И, поди, ума бы хватило пустить кровушку, да только не на того напал. Встретились, потолковали, дружками стали - не разлей вода…
Евдокия замолчала.
- Так все-таки были у него друзья не только среди собак? - нарушил молчание Сулимов.
- Да ведь волков диких и тех приручают.
- Вот как! Даже приручил дикого Рафаила. Кто же такой и долго ли они дружили?
- Всю жизнь, - не задумываясь ответила старуха. - Илья Пухов - не слыхал? При нем до последнего дня Рафашка работал.
- Муж той Людмилы?
- Он самый. Хват. Людку-то он у Рафашки вырвал и дружбу сохранил. Ох и ловок, любого обкрутит.
- Водкой действовал?
- Того не скажу. Не-ет! Сам Пухов в рот не берет, навряд ли других понужает.
Сулимов начал делать пометки в блокноте.
Евдокия недружелюбно разглядывала его, чего-то ждала.
- Все выпытал? - спросила она.
- Много. А что еще набежит, снова на свидание приду. И вот протокол оформлю - прочитать тебе его придется и подписать.
- А может, скажешь мне прежде?.. - Требовательный взгляд запавших глаз, недосказанность.
- Что именно?
- Бестолков ты, видать: пытал, пытал меня, слушал, слушал, а ведь так ничего и не понял. Пухов, видишь ли, его интересует, а я ничуть… От Пухова ли беда пошла, не от меня ли?
Сулимов кривенько усмехнулся:
- Везет мне сейчас. В других делах - из кожи вон лезешь, виновников ищешь, а тут сами напрашиваются.
- Ты подумай-ко, покрепче подумай - от двух человек, беда эта началась. От Ваньки Клевого и от меня. Ваньку-то что ворошить, поди знай, где его кости лежат. Да и не так уж виноват Ванька - сучка не схочет, кобелек не вскочит. Не был он при сыне, в глаза его не видывал. А я всю жизнь рядом. Иль мать за родного сына не ответчица?
- Ответчица. Готов попрекнуть тебя. Только зачем? Сама без меня все осознала.
- Я-то сознала, а вот ты совсем непонятлив. Сына худого вырастила - это еще не вся моя вина. Я и в другом круто виновата - знала ведь, ой как хорошо знала, что страшон людям мой сынок. Так не молчи, остерегай людей, спасти пробуй, стучись куда нужно. Не делала, смотрела себе со сторонки и чуяла, чуяла - стрясется, ой стрясется рано ли, поздно! Вот и скажи: можно ли за такое простить?
Сулимов пожал плечами:
- Наказывают людей, мать, за дурные действия, а за бездействие как накажешь?
- Вот оно! Вот! - вознегодовала старуха. - Веришь же, что Кольку нужда злая заставила! Как не ве-рить - и слепому видно! Мальчишка глупый не по своей воле - дес-твие! Его ли это дес-твие? Лихо сневолило! А уж ваш закон тут как тут. А то, что всю-то жизнь свою я это злое лихо вынянчивала, - пусть?! Вы, поди, многих так наказываете - безвинных в тюрьму, а виновных милуете! И ничего, совесть не точит? Ась?
- Совесть меня, может, и точит, мать, да ее к делу никак не пришьешь.
- То-то! То-то, что без совести дела творите! Не нужна она вам, совесть, выходит. Вот она я! Хороша? Сама ж признаюсь открыто - неправедно жила, урода добрым людям сотворила. Простите меня за это, пускай и другие не боятся растить уродов на беду всем. На беду! На погибель! Пусть порча по свету идет! Да одумайся, милушко, - неужели тебе не страшно в таком неправедном мире самому-то жить? Ведь молод еще, жизнь-то пока вся впереди. Не страшно, что такие сидячие, меня вроде, без всяких дес-твиев жизню тебе испакостят? Себя бы хоть пожалел, парень!
Сулимову вдруг стало не по себе - в который раз за сегодняшний день от совершенно разных людей он слышит одно и то же.
19
В это время в девятом "А" классе шел урок истории. Он неожиданно захватил всех.
Борис Георгиевич, щеголевато-подтянутый молодой учитель - всего лишь два года со студенческой скамьи, - как всегда, бойко, напористо, сам увлекаясь, рассказывал о "Народной воле", о "Северном союзе русских рабочих".
…Тихого нрава и трезвого поведения столяр Степан Халтурин совершил взрыв в Зимнем дворце: убито пятьдесят солдат Финляндского полка, а царь вместе с семьей остался цел и невредим, вспучило лишь пол в зале да попадали куверты с обеденного стола, накрытого в честь приема принца Гессенского… На следующий год бомба, брошенная двадцатипятилетним Игнатием Гриневицким, прикончила царя. И самого Гриневицкого тоже…
Убить, чтобы жить!.. - слушали затаив дыхание.
Борис Георгиевич с тем же напором доказывал: путь террора ничего не принес для освобождения России, вместо убитого царя стал царь новый и…
В те годы дальние, глухие
В сердцах царили сон и мгла;
Победоносцев над Россией
Простер совиные крыла….
Борис Георгиевич любил украсить урок стихами. С вниманием слушали и это, но… герои остаются героями даже тогда, когда их постигает неудача.
20
До сих пор в городе ходит легенда, связанная со строительством химкомбината. Один из ведущих инженеров предложил внести некоторые изменения при монтаже оборудования - упрощает работы, экономятся затраты. Инженер проявил напористость, пробил свое предложение, сам руководил монтажом. И уже когда испытания прошли благополучно, был подписан акт о приемке, инженера что-то насторожило. Он снова засел за расчеты и с ужасом убедился, что допустил просчет столь мелкий, что на него никто не обратил внимания. Однако эта мелочь при полной нагрузке в любой момент может привести к катастрофе - взрыв, выброс ядовитых газов, человеческие жертвы и выход из строя всего комбината! Ничего не оставалось, как признаться в своей ошибке, пока не поздно, обвинить самого себя. Но не тут-то было - компетентные комиссии приняли работу, отчеты посланы, сроки выдержаны, экономия получена, премиальные выплачены, благодарности объявлены. Ломать снова, начинать все заново по старым схемам - нет, об этом и слышать не хотели. Инженер обвинял сам себя, готов был нести наказание, но ему не верили, его оправдывали. А комбинат готовился к пуску. И тогда инженер решился на отчаянный шаг - в кабинете начальника, курирующего строительство, он положил на стол заявление, вынул из кармана ампулу: "Здесь цианистый калий, не подпишете - приму на ваших глазах, вынесут отсюда труп. Лучше я, чем по моей глупости погибнут многие".
Возможно, эта история раздута изустной молвой, разукрашена небывальщиной, но до Аркадия Кирилловича докатилась в таком виде. Теперь он чувствовал себя в положении самообличающего инженера. Одна разница - тот знал, в чем его ошибка, Аркадий Кириллович пока что свою ошибку смутно ощущает: есть, допущена, грозный факт оповестил о ней, но в чем она заключается и как ее исправить, неясно.
Директор саморазоблачаться не собирается: "К семейной трагедии Корякиных школа отношения не имеет!" И постарается прикрыть грудью того, с кем вместе ошибался. Но ведь одна катастрофа уже разразилась, не последуют ли за ней другие?..
Только один Василий Потехин сейчас убежден - учитель Памятнов повинен в случившемся. Вдуматься - странно: не проницательный педагог, никак не человек семи пядей во лбу, явно недалекий, а почему-то он, не кто другой. Ссылается на свой горький опыт, полученный от Аркадия Кирилловича. Не совсем понятно, в чем этот опыт заключается, толково не сумел рассказать. Да и сам Аркадий Кириллович не был готов тогда его выслушать. Что-то заметили за тобой, не отмахивайся, дознайся, что именно. Любые сведения, даже бредовые, в данный момент важны.
И Аркадий Кириллович решительно направился на улицу Менделеева.
Снова тот же подъезд, та же лестница, и наверху, в квартире на пятом этаже, наверняка еще не смыта с паркета кровь. Но возле подъезда беззаботно играют детишки и сидят на скамеечке бабушки, а лестничные пролеты по-будничному скучны, тянет щами из-за какой-то двери. Сама по себе жизнь оскорбительно забывчива, следы трагедий в ней затягиваются, как в болоте, дольше всего они держатся в душах людей. Кто укажет, где та комната, в которой Иван Грозный убил посохом своего сына, а память об этом до сих пор не стерлась.
Аркадий Кириллович рассчитывал только узнать адрес работы Василия Потехина, но неожиданно тот оказался дома - взял отгул, чтоб справиться с потрясением.
Потехин поставил стул напротив, прочно умостился на нем, прямой, с нацеленным подбородком, с капризно-брюзгливым выражением на лице.
- Если уговаривать пришли, то напрасный труд, - заявил он сварливо.
- В чем вас должен уговаривать? - удивился Аркадий Кириллович.
- А разве вы не затем прибежали, чтоб я дочку из школы не забирал?
- Нет, Василий Петрович, хочу от вас снова услышать то, что вы говорили мне ночью.
- Может, ждете - днем ласковей буду?
- Мне сейчас не ласка нужна, а горькая правда. Так что не стесняйтесь - стерплю.
- Я теперь вот понял, почему раньше попов не любили.
- Похож на попа?
- Вылитый, красивыми побасенками о хорошем поведении людей портите.
- Вот это-то мне и растолкуйте.
Василия Петровича едва приметно повело от слов Аркадия Кирилловича, уж и так сидел прям и горделив, сейчас совсем выгнуло и расперло: ладони в колени, локти в стороны, глаза неживые, глядят сквозь, в вечность - памятник, а не человек, ну держись, оглушит сейчас истиной!
- Слышали: прямая линия короче кривой - геометрия! И все верят в это, понять не хотят - в жизни-то геометрия совсем иная, там кривые пути всегда прямых короче.
- Это вы сами открыли или подсказал кто? - поинтересовался Аркадий Кириллович.
- Подсказал! - отрезал Василий Петрович. - Подсказал и наказал!
- Гордин?
- Он. Святой мученик, виноват перед ним.
- Но вы говорили прежде - очковтиратель. Ошибались?
- Нет, так и есть.
- Ловчило?
- Тоже.
- Приспособленец, если память не изменяет?
- Можно сказать и это.
- И святой?
- Мир на таких стоит!
- Чем же он вас так убедил?
- Правдой!
- Не будьте так скупы, Василий Петрович, поделитесь со мной пощедрее.
Василий Петрович внял и чуточку пообмяк в своей монументальной посадке.
- Умный Потехин учил глупого Гордина, - заговорил он сварливо в сторону. - Нельзя тянуть газовые трубы по окрашенным стенам, пробивать их сквозь паркетные полы, чтоб снова-здорово крась, крой, заделывай, бросай денежки. Давай, мол, товарищ Гордин, действовать по порядочку, пряменько. А труб-то нет и неизвестно, когда будут. Жди их, не считайся с тем, что рабочие бездельничают, что строительство в планы не укладывается, прогрессивку и премиальные не получат. Увидит рабочий класс, что свой рубль теряет, и мотнется в другое место, где и прогрессивочку и премиальные ему поднесут. Текучка начнется! Слыхали такое слово? Страшное оно. Квалифицированные рабочие разбежались, нанимай с улицы пьянь разную, отбросы, которых из других мест выкинули, запарывай строительство, приноси убытки, но уже не грошовые, каких умный Потехин боялся, а миллионные. Зато строго по прямой, геометрии придерживайся. А невежды гордины, этой геометрии не желающие знать, ловчат, когда нужно очки втирают, приспосабливаются как могут, а миллионы спасают… Спасибо гординым, без них прямолинейные умники мир бы набок завалили!
- Я, по-вашему, из них, из прямолинейных умников? - спросил Аркадий Кириллович.
- Самых опасных, не мне чета.
- И как же мне исправиться? Учить детей - не ходите прямо, ищите в жизни кривые дорожки?
- Только не по линеечке, только не по геометрии из книжки!
- Похоже, я и не делаю этого.
Василий Петрович возмущенно подскочил:
- Не делаете!.. А чему же вы учите?
- Русской литературе хотя бы. А она тем и знаменита, что лучше других разбирается в запутанной жизни. Да, в запутанной, да, в сложной!
- Вы учите - будь только честным и никак по-другому?
- Учу.
- И зла никому не делай - учите?
- Учу.
- И сильного не бойся, слабому помогай, от себя оторви - тоже учите?
- Тоже.
- А-а! - восторжествовал Василий Петрович. - И это не по линеечке жить называется! Не геометрию из книжек преподаете! Запутанно, сложно, а прямолинейненько-то поступай!
- А вам бы хотелось, чтоб я учил - будь бесчестным, подличай, изворачивайся, не упускай случая сделать зло, перед сильным пасуй, слабому не помогай… Неужели, Василий Петрович, вам хочется такой вот свою дочь видеть?
- Я хочу… - Василий Петрович даже задохнулся от негодующего волнения. - Одного хочу - чтоб Сонька моя счастливой была, приспособленной! Чтоб загодя знала, что и горы крутые и пропасти в жизни встретятся, пряменько никак не протопаешь, огибай постоянно. Ежели можно быть честной, то будь, а коль нельзя - ловчи, не походи на своего отца, который лез напролом да лоб расшиб. Хочу, чтоб поняла, и крепко поняла, что для всех добра и люба не станешь и любви большой и доброты особо от других не жди. Хочу, чтоб не кидалась на тех, кто сильней, кто легко хребет сломать может, а осторожничала, иной раз от большой нужды и поклониться могла. Хочу, чтоб дурой наивной не оказалась. Вот чего хочу! Ясно ли?
- А ясен ли вам, Василий Петрович, смысл пословицы - как крикнется, так и аукнется?