- Нам лучше знать, что надо, а что не надо. Держим под арестом тех, кто опасен или собирается скрыться. Тебе верим - ничего больше не натворишь и в бега не сорвешься. А где жить?.. Приютили же твою мать люди и тебе место найдут.
Все-таки вроде бы ободрил. Но Коля замкнулся - сцепленные челюсти и взгляд в далекое.
На том у них все и кончилось - вызвал милиционера, попросил увести.
Надо было доложить обо всем начальству, связаться с прокуратурой, побывать на месте работы покойного Рафаила Корякина - дел невпроворот, - а он сидел над раскрытой папкой и не мог заставить себя подняться.
Нельзя сказать, что Сулимов жил бездумно, работа такая, что постоянно ставит запутанные задачи, - шевели мозгами! И шевелил, но всегда применительно к чему-то конкретному, к практическому. А отвлеченные рассуждения с душевными переливами - нет, и характер не тот, да и делу помеха. Должен быть собран, решителен, всегда ясно представлять что к чему, не колебаться, не путаться и не раскисать в сомнениях.
Сейчас же вдруг набежало… Не то чтобы засомневался, а мысли улетали черт-те куда - к незнакомой деревеньке начала тридцатых годов, к Ваньке Клевому, кулацкому сынку, соблазнившему девку-батрачку, к ребенку, который еще не успел родиться, но уже получил прозвище подкулачник. Должно быть, злое по тем временам прозвище…
Вон она где еще завязалась, крутая веревочка! Через голодные годы, через барачный поселок первой пятилетки, через войну потянулась она на улицу Менделеева, к прошлой ночи.
Телефонный звонок заставил его очнуться. Звонили из проходной.
- Тут сразу двое к вам просятся. Близкие знакомые убитого Корякина. Хотят что-то сообщить, говорят - важное.
- Откуда они?
- Работали вместе с Корякиным.
- Есть ли среди них Пухов?
- Никак нет. Рабинович и Клоповин их фамилии.
2
Они появились перед ним. Впереди низенький, с петушиной осаночкой, прыгающими глазами и наигранной бравадой явно робеющего, но решившегося на подвижничество человека. За ним, шаг отступя, громоздко-длинный, связанно шевелящийся тип, неподвижная физиономия которого выражала лишь извечную сонливость. Не нужно было быть особенно проницательным, чтоб понять: этот из тех, для кого все желания сводятся к одному неутоляемому - к водке. Такие обычно старательно обходят далеко стороной любые официальные учреждения, избегают наблюдающих за порядком. И то, что они вдруг решились по своему желанию проникнуть сквозь дверь, охраняемую дежурным милиционером, вызвано, должно быть, какими-то исключительными мотивами. Но еще неизвестно, по своему ли желанию здесь, не по чужой ли воле. В любом случае они достойны пристального внимания.
- Чем могу служить? - с подчеркнутой вежливостью, намеренно холодно, стараясь показать, что ничуть не удивлен и не очень заинтересован, спросил Сулимов.
Первый, с петушиной осаночкой, доблестно преодолел свою робость, ответил почти вызывающе:
- Спросите нас, кто мы такие, и вам станет понятно, что мы имеем кой-что сообщить товарищу начальнику.
- И кто же вы?
Посетитель с петушиной осаночкой еще сильней выпятил узкую грудь, повел носом в сторону своего до древности равнодушного приятеля и воодушевленно объявил:
- Мы близкие друзья безвременно погибшего Рафаила Корякина!
- Для полного знакомства неплохо, чтоб вы еще и назвали себя.
- Ах, вас интересуют наши незначительные персоны!.. Соломон… И учтите, это мое настоящее имя… Соломон Борисович, увы, Рабинович. Да, еврей. Да, с двадцать пятого года рождения. И нет, нет! Под судом и следствием Соломон Рабинович никогда не был!
- Ну а вы? - Сулимов обратился ко второму.
- Клоповин я, Данила Васильевич, - объявил тот угрюмо.
- Достойнейший человек! - горячо воскликнул Соломон.
- То есть тоже не был под судом и следствием?
- Был, - с суровой простотой признался Клоповин.
- Даня, объясни! Даня, у товарища начальника может создаться нехорошее о тебе мнение!
- А что - был… В деревне из-под молотилки шапку зерна унес… С голодухи… Под указ попал, пять лет дали.
- И все! И все! Разве вы посчитаете это виной? - волновался Соломон.
Сулимов смотрел на этих людей и решал - выслушать их по одному или же не следует разбивать парочку? Если они явились с какими-то откровениями, то очень важно, чтоб не чувствовали себя связанными. Явно долго сговаривались, поодиночке навряд ли решились бы прийти сюда, разъедини - утратят чувство плеча, вместе с ним и запал. Соломон, может, что-то еще и выдаст, а из его дружка тогда слова не выдавишь.
И, кроме того, они пока не свидетели, которых статья 158 Уголовно-процессуального кодекса, обязывает допрашивать порознь, от предстоящего разговора зависит, станут ли ими. Нет, нельзя разбивать парочку, лучше потолковать в компании.
- Садитесь, - пригласил Сулимов. - Итак, вы оба были друзьями Рафаила Корякина?
- Первейшими! - отозвался Соломон.
- То есть собутыльниками? Вы такую дружбу имеете в виду?
Соломон скорбно вздохнул:
- Если хотите - да! Иных друзей покойный Рафа, скажу вам, не признавал. Но мы с Даней и сейчас, когда он ушел от нас навсегда, храним ему верность. Хотя Рафочка имел несдержанный характер и часто был груб с нами, мы с Даней ему все прощаем. Правда, Даня?
Даня выдавил из себя: "О чем звук!" - утробным баском.
- Так что же вы хотели мне сообщить?
Соломон набрал в грудь воздуху, на минуту замер, поводя выкаченными глазами.
- Вы, конечно, себе думаете, - заговорил он, - что, если б несчастный мальчик не убил своего папу, папа был жив. Так мы с Даней вам скажем: мальчик поспешил, папу и без него бы убили.
- Это догадки или у вас есть факты?
- Факт тот, что вы видите перед собой подручных… Да, как ни прискорбно, подручных убийцы! - возвестил Соломон. - Но, учтите, невольных, только сейчас понявших свою ужасную роль…
- Заявление, прямо сказать, оглушающее, - произнес Сулимов.
- А легко ли нам его сделать? Нет! Отнюдь! Но мы желаем остаться честными людьми. Правда, Даня?..
- Давайте по порядку.
- Два года назад нас с Даней наняли в покрасочный цех. Почему? Ни я, ни Даня в жизни никогда не правили и не красили машины. Но мы… мы, каемся, пристрастны к зелью! Да! К зеленому змию. Сами скорбим, но… пьем! Вот за это-то нас и оформили…
- За пьянство?
- Именно! Чтоб были всегда под рукой у Рафаила Корякина! До нас возле него держали тоже двоих - Пашку Козла и Веньку Кривого, один не выдержал тяжелых обязанностей и отвалил, а другой доблестно сгорел на боевом посту. Нам так и было сказано: "Возьмете зверя на себя". Напрямую, товарищ начальник, напрямую!
- Пухов?
- Ах, вам уже известна эта фамилия! Тем лучше, тем лучше!.. Кому еще выгодно, чтоб Рафа Корякин не переставал пить! Если он завяжет, не станет брать в рот ни капли, то, скажите на милость, зачем ему тогда вкалывать и тянуть длинный рубль? Он не был сребролюбцем, наш покойный Рафочка. Но он любил больше нас с Даней трижды проклятое и трижды прекрасное состояние подогретости. Каждый из нас за него готов продать душу! За наши души, мою и Дани, ничего не дают. Зато душа Рафы - ой!.. Душа мастера, скажу вам, кое-чего стоит!
- Вы, кажется, забыли, что начали с того, что Пухову невыгодно, если Корякин бросит пить, - напомнил Сулимов.
- Хе! Да ясно же - Рафа тогда освободится от Пухова, Пухов лишится курочки, несущей золотые яички. Даня! Разве я не прав?
Даня нечленораздельно буркнул в знак согласия.
- Так что же, Пухов хотел убить курочку, несущую золотые яички? Не вяжется, Соломон!
- А что вы называете убийством? - подпрыгнул на стуле Соломон. - Кровососание, по-вашему, не убийство?
- Но желал Пухов смерти Корякина или не желал?
- Не желал! - с широким жестом возвестил Соломон. - Но понимал, что убивает!
- Он что, заставлял пить Корякина?
- Он? Сам? Ах, что вы, не надо нас смешить! Заставлять - фи… Нет, надо умно организовать, надо создать все условия, чтоб Рафа не просыхал, но только в свободное время. Если Рафочка выполняет срочный заказ (а несрочных у Рафочки не было) - все закрыто! Над ним строгий контроль, нас, изнемогающих, теснят в сторону: не время, когда освободится… Освободится! Вот свободы-то он и не получал - прыгай сразу в угар. Нет денег - бери в долг. Нужны добрые застольные друзья - пожалуйста. Они специально для этого и наняты. Им строго наказывается - не набирайтесь, сукины дети, на стороне, берегите себя для Рафочки! И если даже они заняты на работе - освободить их… Все условия, чтоб Рафочка не мог даже чуть-чуть задуматься. О-о! Даже о семье Рафиной за Рафочку думает сам Пухов, чтоб большой нужды не знала. Ни о чем не тревожься, дорогой Рафа, прожигай деньги, чтоб их заработать, зарабатывай, чтоб сразу прожигать, не смей застопорить, не то Пухову перестанет капать. Системка… И как она вам нравится, товарищ начальник?
- Вы оба эту систему понимали, а Корякин - нет? Уж настолько он был глуп? - спросил Сулимов.
И снова привел в трепетное состояние Соломона:
- Наоборот! Как раз наоборот! Он понимал, а мы с Даней не допирали. Он как доходил до накала, то на чем свет стоит ругательно клял Пухова. И что же? Шел к Пухову, чтоб снова добыть денег и прожечь их!
- Когда же вам открылось все?
Соломон в волнении вспорхнул со стула.
- Чувствовали давно - да! Но всю глубину не осознавали - тоже да! Но с глаз спала пелена, как только услышали от него же, от Пухова, что мальчик - папу… Кто мы? Помощники! По слепоте, по глупости, по слабости характеров, но помощники!..
- Сты-ыд! - прохрипел друг Даня.
- Именно! Именно! Мы с Даней почувствовали стыд! Все можно залить водкой - смерть родной мамы, любое горе, - но стыд… Один стыд не заливается этим снадобьем. От водки, скажу вам, он еще сильней разгорается… Мы вчера чуть-чуть прикоснулись за помин души Рафы Корякина. И как мы расстроились, как расстроились!.. Даня, сказал я, мы проклянем себя, если не откроем правду! Даня, говорил я, мы на час, на один только час должны стать мессией! Вы знаете, что такое мессия, товарищ начальник?
- Знаю! - обрезал Сулимов. - Не знаю одного - чем вы чище Пухова, на которого все взваливаете? Он корякинскими деньгами корыствовался, вы - водкой! Два сапога - пара.
Обвисшие щечки Соломона дрогнули, нос одеревенел.
- Да-ня-а! - с неподдельной горестью, - Мы с тобой по-благородному, мы очиститься, а нас припечатывают!.. К кому?!
- Хватит скоморошничать, Соломон! Объясните лучше разницу между вами и Пуховым.
Перекосившийся, с вознесенным носом Соломон напоминал в эту минуту умирающую экзотическую птицу.
- Объясню. Только попрошу - вглядитесь в нас…
- Да уж вижу.
- Некрасивы?.. Вы правы, вы правы - мы с Даней, да, безобразны! Но не спешите презирать нас. Мы - санитары. Если пуховы извергают навоз, то мы им питаемся. Ой, что было бы, если б Рафа Корякин гулял без нас, со случайными! Один бог это знает, что было бы!.. Ах, как он мог обижать, когда напивался, - пересказать нельзя, это надо видеть и слышать! Какими гнусными словами он нас обзывал, а особенно меня. Пьяный Рафочка всегда вспоминал, что я еврей. И он не только нас обзывал очень нехорошими словами, он еще бил нас. Смею вас уверить, у Рафочки были ой тяжелые кулаки. Кто бы стерпел это, кроме нас с Даней?.. Бедная жена Рафочки еще не знает, что ее немножечко спасали… Да, да, мы с Даней. Не мы бы, она имела совсем, совсем не то, что получала. Чуточку больше! Xa! Конечно же, Рафочка был богатой натурой, после нас у него оставалось и на жену, и на несчастного сына… И Пухова мы тоже спасали, хотя он нас и презирал, но с этой целью - да, да - держал возле Рафочки. Поэтому прошу, очень прошу, не путайте нас с Пуховым. От него - грязь, после нас - крошечка чистоты. Конечно, навозные жуки плохо пахнут. От нас воротят нос, Даня! Скажи, Клоп, что мы к этому привыкли…
- Так какого же лешего вы стонете о Рафочке, сдается, не только жалеете, да еще готовы его любить?
Друг Даня издал горлом сложную руладу, а Соломон весь сморщился, отвел в сторону затравленные рыжие глаза.
- Вы счастливый человек, - сказал он. - Вас любили папа и мама, когда вы еще лежали в коляске. И вы не сможете понять нас с Даней, которых никто никогда не любил, а все отворачивались и говорили: пфе! Так вот что я вам скажу, счастливый человек: нас любил он! Да, он, этот злой, этот страшный Рафа, которого все боялись. И сам Пухов тоже его боялся… Да, Рафочка издевался над нами, оскорблял нас и бил даже… Но он не брезговал нами, мы были ему нужны… Ему! Да! А скажите мне: кому еще на свете нужен Соломон Рабинович, сорок девять лет назад нечаянно родившийся в местечке Выгода под Одессой? А кому нужен Даня Клоп, спившийся мужик из деревни Шишиха? Ужаснитесь, пожалуйста, за нас. Не можете?.. Я так и знал. А мы с Даней не можем забыть, что кому-то были нужны. И мы с Даней плачем, что снова - никому, никому…
Беспокойные, затравленные глаза Соломона и тяжелый взгляд Дани Клопа. Сулимов сидел перед ними, навалившись на стол.
- Вот оно как, - наконец выдавил он, - даже Рафаила Корякина кто-то оплакивает.
- Чистыми слезами! Учтите - чистыми! - тенористо воскликнул Соломон.
3
В природе приспособиться - значит выжить. Но человек никогда не удовлетворялся лишь одной возможностью выжить, сохранить себя и потомство. Наскальный рисунок первобытного художника не сулил выживания, тем не менее он тратил на него время и силы, отрывая их от добывания пищи насущной. И современные астрономы, изучая умопомрачительно далекие квазары, меньше всего думают, какое жизненно практическое применение найдут их открытия.
Человек ли тот, кто замкнулся на самосохранении - выжить и больше ничего? Да и возможно ли жить, отгородившись от того безбрежного, что окружает? Жизнь безжалостна к несведущим.
Василий Петрович Потехин (не хочу ничего знать, кроме своего!) - сейчас выписывает наряды на ремонт кухонных плиток, а недавно руководил большим газовым хозяйством - идет ко дну, намерен тащить за собой дочь.
Такие вот василии потехины чем пришибленнее, тем усерднее готовы вершить суровый суд: ты ошибаешься, а я теперь - нет. Что верно, то верно, Василий Петрович ошибок совершать уже больше не будет потому только, что не будет совершать и каких-либо поступков. И глядящим со стороны он станет казаться всегда правым.
Случилось убийство, как хочется от него отодвинуться подальше и как это, в общем-то, просто сделать. Достаточно не признаться себе - совершил ошибку, тем более что она так смутна, так неощутима. Кто посмеет тебя подозревать, кому придет в голову тебя обвинить?..
И появится на свете еще один Василий Петрович Потехин - замкнут на себя, всегда и во всем правый, медленно опускающийся, лишенный уважения к себе и другим.
Нет! Нет! Ищи ошибку, уличай себя!
Жизнь безжалостна к несведущим… Но что знает любой из учеников о той большой жизни, с которой он сразу столкнется, как только выйдет из школы? Аркадий Кириллович преподавал литературу, да, фокусированно отражающую жизнь. Но какую жизнь? Чаще всего далекую от сегодняшней - жизнь графа Безухова и князя Мышкина, Ваньки Жукова и Алеши Пешкова. Даже жизнь более близких по времени Григория Мелехова и Василия Теркина разительно непохожа на нынешнюю.
Аркадий Кириллович вместе с другими учителями старался оберечь своих учеников от скверны мира. Пьянство, поножовщина, мошенничество, корыстолюбие - нет этого, есть трудовые подвиги, растущая сознательность, благородные поступки, праведные отношения. Хотя ученики не были слепы и глухи, некоторые росли в крайне неблагополучных семьях, знали улицу с изнанки, видели пьяных, сталкивались с хулиганством, бесстыдной корыстью, унижающей несправедливостью, но школа старалась сделать все, чтоб они забыли об этом. Из любви к ученику!
Нетребовательная любовь, любовь неразумная, ревниво оберегающая от всего дурного, питающая стерильной житейской кашицей, вместо того чтоб приучить к грубой подножной пище, - сколько матерей испортили ею своих детей, вырастив из них анемичных уродцев или махровых эгоистов-захребетников, не приспособленных к общежитию, отравляющих себе и другим существование. Что непростительно любящим матерям, должно ли прощаться любвеобильным педагогам?
Нередко можно услышать беспечное: зачем, собственно, учить жизни, она, жизнь, сама здорово учит. Учит - да! Но чему? Она может научить не только стойкости и благородству, но и отвечать на жестокость жестокостью, на оскорбление оскорблением, на подлость подлостью. Жизнь - стихия, и крайне неразумно надеяться, что слепая стихия способна подменить собой педагога.
Коля Корякин еще до выхода из школы применил в жизни науку любящего Аркадия Кирилловича…
А эту науку не менее старательно усваивали и другие.
Урок Аркадия Кирилловича в девятом "А" классе по расписанию был третьим…