Она осталась у нас обедать, сыграла с тринадцатилетним Андреем весьма напряженную партию в шахматы - международное состязание закончилось дружественной ничьей. Потом мы простились, она ушла.
Когда за нею закрылась дверь (тр-р-р…), мне стало не по себе. Много случалось таких разговоров, и часто мне приходило на ум, что снова мне вряд ли придется увидеть своих собеседников - в этом сознании была своя тихая печаль, но к ней я, пожалуй, уже привык. Однако давно уже я не испытывал такой беспричинной обиды на жизнь.
Причина меж тем существовала. Я понимал, ничего не поделаешь, завтра она отправится в Орск, если не в Орск, то в Оренбург, будет трудиться с тамошней примой, решившей на пороге пятидесяти сыграть девятнадцатилетнюю Гелю, станет будить любовное чувство в потухшем провинциальном актере с брюшком и всегдашней досадой на сущее, в происхождении которой он уже сам устал разбираться. Должно быть, в своей повседневной жизни те орские Гелена и Виктор давно друг друга терпеть не могут, всему знают цену и все развенчали, не удивляются ничему. Как примут они чилийскую девочку с ее неизменной привычкой задумываться, подыскивать необходимое слово, с этой тревогой в глазах и в голосе? Но график есть график, однажды в Орске, а если не в Орске, то в Оренбурге, Патрисиа поставит спектакль, получит диплом и вернется в Чили. Вместе с трофеем по имени Петр.
К ее избраннику я испытывал поистине неприличную зависть. Этому малому повезло в нужное время быть в нужном месте. Очень возможно, моя же пьеса о чувстве, вспыхнувшем в двух студентах - в сыне отечества и чужеземке, - их и свела, такое случалось.
Но дело было даже не в том, что этому счастливчику Пете досталось красивое существо - мало ли в мире красивых женщин? - суть была в том, что уже давно не ощущал я подобной близости и неожиданного родства. Эта задумчивость, эти паузы пред тем, как негромко произнести самую рядовую фразу, эта невидимая взгляду и все же такая незатихающая, тревожная работа души рождали во мне непонятный отзвук. Необъяснимая убежденность в том, что однажды мы были сваяны из той же глины, что нас когда-то судьба сводила лицом к лицу, толкала спросить ее: ты узнаешь меня?
Мое естество, отменно распаханное собственной подстрекательской пьесой, взрыхленное старыми воспоминаниями, мое сорокапятилетнее сердце, тайно стенавшее по ночам, как видно, дало еще одну трещину. Я долго не находил себе места. Но будни, но хлопоты, новый замысел - все вместе - сделали свое дело. Сравнительно скоро все улеглось, и я даже склонен был усмехнуться над тем, что все не могу уняться, по-прежнему сон не идет по ночам.
Потом я втолковывал сам себе: это все та же игра призвания, которое мутит мою голову предчувствием некого нового действа, это издержки моей профессии, все драматурги - больные люди.
Подействовало. И вскоре я снова поспешно исписывал бумажонки подслушанным на улице словом, зигзагом сюжета, удачной репликой, внезапным поворотом характера. Все движется, как ему и положено, шар крутится, календарь худеет.
И вот - извольте. Спустя пять лет, в зеленом городе Сан-Хосе, в холле гостиницы "Il presidente", в трубке звучит знакомый голос.
5
Кровля музея одновременно была и смотровою площадкой. После того как мы очутились у действующего вулкана Ирасу, всем захотелось отдохновенья. Картина города возвращала коста-риканскую пастораль, словно насильственно заслоненную мрачным видением апокалипсиса. Вновь остров, окольцованный горами, вновь черепичная череда коричневых и розовых крыш - есть уголок в ревущем море!
- О, Господи, - прошелестел Замков.
После обеда он собрался, сказал, что хочет пройтись по городу.
- Бог в помощь, зодчий, - сказал я кротко.
Он выразительно усмехнулся.
Когда Патрисиа появилась, мне показалось, что все, как было. Конечно, значительно меньше ткани скрывало от глаз ее ладное тело и сильные неутомимые ноги, изящное голубое платье с широким вырезом на спине, вдвое короче того костюма, но это она, мир развернулся и перенес нас назад в Москву.
Однако в следующую минуту я обнаружил, что это не так. Глаза ее стали еще тревожней, в черной смоле ее волос высветлились две белые пряди. О женщине, еще не достигшей и тридцати, никак не скажешь, что постарела, вздор, разумеется, я маялся в поисках определения. Ранняя зрелость? Пожалуй, что так.
Она улыбнулась:
- Все-таки встретились.
Мы неожиданно обнялись.
Этот порыв и в малой мере не соответствовал атмосфере нашего знакомства в Москве. Понадобились годы разлуки, дороги в осколках, обломках, колючках, понадобились простор океана и влажная истома Кариб, чтоб нас так незряче швырнуло друг к другу.
Патрисиа пришла в себя первой и засмеялась:
- А мы соскучились. Это приятное открытие.
Я отстранился и возразил:
- Печальное - тоже.
- Да, это правда.
Мы точно опомнились и неохотно вернулись к привычному протоколу.
- Куда вас возили? К вулкану Ирасу?
- Естественно. Первобытное зрелище. Не вяжется с коста-риканским пейзажем. Особенно с бывшей столицей Картаго, в которой мы до него побывали. После такой тишины и буколики - эти изрезанные складки, этот враждебно рычащий кратер. Черный и серо-коричневый цвет. Клубящийся мефистофельский дым, почва, шуршащая золою. Трудно стоять и трудно дышать. И это озерце в глубине, злобный безжалостный кипяток, который словно шипит проклятья. Настолько ядовито-зеленый, что хочется отвести глаза. Чистилище. Остается гадать, что тут показывают грешникам - начало света или конец?
Патрисиа улыбнулась:
- Конец. Расплату за все наши достижения.
- А я подумал, что если конец и птеродактили не покажутся, слетят незнакомые существа и унесут нас от этого кладбища.
- Куда?
- В другую цивилизацию.
- Вы тоже надеетесь на лучшее?
Помедлив, я честно ответил:
- Нет.
- А были в музее?
- Да, после вулкана. Смотрели на древнее искусство. И даже видели камень хадэ, который, по слухам, дороже золота.
- Он произвел на вас впечатление?
- Не он. Совсем другой экспонат. Высушенная голова индианки, ушедшей тысячу лет назад. Она - с кулачок, возможно и меньше, но все черты сохранились волшебно. И кажется, что разожмет свои губы, расскажет, как однажды устала, ушла, как живется в загробном мире. Мне даже хотелось ее спросить: помнит она тех, кого знала?
- А вы загрустили.
- Не отрицаю. Стало так жаль и ее и себя.
- А вы написали пьесу о Пушкине?
- Вы еще помните? Написал.
- И какова же ее судьба?
Я только вздохнул.
- Пока - суровая. Но вроде она меняется к лучшему. Ефремов - упрямый человек. Похоже, что в декабре… Надеюсь.
- Как долго!
- Еще бы. А ждать - это пытка. Я кончил ее в семидесятом. Но Пушкин - всегда не ко двору. Ни к императорскому, ни - к нашему.
- Но почему же? Ведь он - ваша гордость!
- Браво, Патрисиа. В том-то и дело, скромные разумом драматурги. Гордитесь, однако же, не сочувствуйте. И хватит спрашивать обо мне и о моих злополучных пьесах. Скажите мне все о себе, Патрисиа. Что вас закинуло в Сан-Хосе?
Она помолчала. Потом сказала:
- Андрей, должно быть, совсем большой.
- Совсем-совсем. Уже второкурсник.
- Невероятно.
- Закономерно. Но шахматы забросил.
- Я - тоже. Теперь не до них. И скоро уж год, как я уехала из Сантьяго.
Я осторожно ее спросил:
- Это похоже на эмиграцию?
- Наверно. Я не могла остаться после того, как убили Альенде.
- Вам что-нибудь угрожало, Патрисиа?
- Не знаю. Да, я училась в Москве, это само по себе - позиция. Но дело было даже не в том, что я могла иметь неприятность. Я просто не могла оставаться. Я не терплю генералов у власти. Тем более тех, чьи руки в крови. Я удивила вас?
- Нет, отчего же. С любым государством трудно ужиться.
Она повела обнаженным плечом.
- Не знаю. Возможно. Бедный Альенде не был великим экономистом, но он был искренним человеком. И предпочел однажды стать мучеником, чем покориться грубой силе.
Я все-таки решился спросить:
- И где же ваш Педро?
- Мы расстались.
Нельзя сказать, что я огорчился, но все же участливо произнес:
- В чем дело, Патрисиа?
- Он уехал, как только Альенде победил.
- Какая тут связь?
- Он объяснил мне, что он уже жил при социализме. И даже - при промежуточной стадии меж социализмом и коммунизмом. Он называл ее алкоголизмом. С него довольно. Так он сказал мне.
- Он звал вас с собою?
- Да, разумеется. Но я сообщила, что он свободен.
- Теперь бы он мог вернуться.
- Возможно. Я допускаю, что так он и сделает. Но я уехала.
- Ну и дела.
Мое участие было неискренним. Внутренне я почти ликовал, что этот проворный завоеватель утратил свои права на женщину, которую я не смог забыть после недолгой московской встречи. И вместе с тем, не решался сказать, что я вполне его понимаю. Поэтому я так лаконичен и неотчетлив в любой своей фразочке. Недаром наш диалог дробится. Конечно же, по моей вине. Все время мне хочется ей сказать о том, что я чувствую, и не скупиться на каждое открытое слово. Но я обрываю себя то и дело, как будто я - хемингуэевский macho. И вот потому я так неестествен. Только при чем тут Хемингуэй, разнесший свой череп прощальным выстрелом, когда немота совсем одолела? Дело не в нем, а дело во мне. Это моя советская школа и вся моя подцензурная жизнь выучили меня лапидарности, умению жестко обрезывать реплики и зажиматься на каждом шагу. Я утром уже ощутил это липкое их вкрадчивое прикосновение, когда уславливался о встрече. Отменно же надо мной поработали! Я тоже хорош. Что я сделал с собою? С тем пламенем, с которым родился? До чертиков хочется все сказать, но эта тягучая осторожность совсем как болото - вяжет язык и заставляет причесывать мысли. Чтобы остаться с собою в ладу, усердно похваливаю свой такт. Еще бы! Ведь можно ее обидеть.
Я окончательно разозлился сам на себя и хмуро промямлил:
- Не знаю, Патрисиа, что сказать. У каждого - своя биография. Возможно, какая-то своя правда. Не стану бранить я вашего Петю, хотя и понять его не могу. Я бы от вас никуда не уехал. Притом что совсем не люблю государства. Пусть даже оно провозглашает общее равенство и братство.
Она сказала:
- Мои родители учили меня всегда хотеть равенства для каждого дома.
- И каждой комнаты? - злость на себя сделала меня откровенней.
- Что вы хотите этим сказать?
- Патрисиа, у нас нет домов. Значительно чаще у нас по комнате на все семейство. Но мы научились искать удовольствие в муравейнике. Я только что написал об этом.
- Вы написали новую пьесу?
- И даже две. Зимой я писал комедию о своей весне, а летом - очень морозную драму.
- Уже назвали их?
- Да, Патрисиа. Комедию я назвал без вызова, скромно - "Покровские ворота". В Москве у нас есть такое место. А драма посвящена империи и самозванке. Она - историческая. Зато и название попышней - "Царская охота". Вам нравится?
- А можете рассказать подробней?
- Могу. Вам я все могу рассказать. Комедия - это моя биография. Хотя в ней герой именуется Костиком. Представьте себе беспокойного птенчика, который приехал из Вальпараисо или из города Темуко, чтобы завоевать Сантьяго.
- Представила. Это совсем нетрудно.
- И я был точно таким же, Патрисиа. Приехал из портового города, жаркого, пестрого, с сумасшедшинкой, мечтал укорениться в столице.
- Вы были очень честолюбивы?
- Теперь-то понятно, что самую малость. Но все-таки юг, но все-таки море, но все-таки порох, кураж, азарт. А кроме того, в свои юные годы хочется видеть себя поярче, с этаким праздничным оперением, хочется распушить свой хвост. В меру отпущенных способностей сыграть гасконского петушка. Впрочем, во мне была беспечность и молодой нагловатый юмор. Без мудрости и без тайной грусти. Возможно, поэтому я и выжил. На Севере мне пришлось несладко.
- Вы жили у Покровских ворот?
- Там жил мой герой. Мы оба варились в этакой коммунальной кастрюле. В той перенаселенной юности не было места уединению - мне оставалось только посмеиваться. Я и пошучивал, как умел. Порою - чрезмерно, больше, чем следует. Впрочем, сегодня все эти шутки вдруг обнаруживают обаяние. Оптика возраста, дорогая.
- А историческая драма?
- Очень печальная история. Девушка вообразила себя дочерью русской императрицы. И заявила о праве на трон. Понятно, Екатерина разгневалась, к тому ж ее собственные права были достаточно условны. И повелела она во гневе доставить самозванку в Россию.
- А где проживала эта несчастная?
- В Италии. Трудное поручение. Однако был граф Алексей Орлов. Силач, лошадник и победитель. Он в Чесме, не будучи флотоводцем, угробил турецкую эскадру. Так вот, он исполнил монаршую волю. И в самом деле, вывез бедняжку.
- Но как?
- Она его полюбила. Женщины любят таких кентавров. Она полюбила, она поверила, она с ним кинулась в Петербург навстречу Петропавловской крепости и скорой смерти.
- Так он - чудовище.
- Ну что же, кентавр и есть чудовище. Но все оказалось не так уж просто. Суть в том, что и он ее полюбил. С тех пор он лишь доживал свою жизнь. Ни одного счастливого дня.
- Зачем же он так с собою расправился?
- Он выполнил государственный долг, приказ державы и государыни. Патрисиа, вы когда-то спрашивали: есть у меня любимая реплика?
Она улыбнулась не без лукавства:
- "Тр-р-р… И больше тебя не будет".
- "Тр-р-р. И больше тебя не будет". В "Царской охоте" такая есть.
- Скажете ее мне?
- "Глупы люди".
Она задумалась, помолчала, потом спросила:
- А чья это реплика?
- Там есть поэт. Прохиндей. Приживал. Пьяница. В общем, голь перекатная. И вот он вдруг говорит Орлову: "Вам виднее. А я как вспомню, как она глядела на вас, как от счастья едва дышала, так и думаю: глупы люди".
- Мне кажется, вы написали актрисе красивую роль.
- Не знаю, Патрисиа. Но я старался. Очень старался.
- А драматурги любят актрис?
- Ну так ведь это почти закодировано. Если ты любишь своих героинь, любишь и тех, кто их оживляет.
Солнце, спустившееся с Кордильер, плыло на уровне "Il presidente". Чудилось, что, устав от дороги, оно задумало остановиться, передохнуть хотя бы полчасика, и мудро выбрало для привала гостиницу в коста-риканской столице. Оно без стеснения и стыда глядело в распахнутое окно на двух, будто замерших, человечков. Ни разу в другой моей, прошлой жизни, отравленной ожиданием чуда, еще не являлся в бездонном небе такой исполинский пылающий шар.
- Так все-таки государство бесчувственно.
- Машина она и есть машина. Холод и лед.
- Других не бывает?
- Патрисиа, нет Города Солнца. Все это только прекрасный миф прекрасного сердца. Ничуть не больше.
- И в чем же, по-вашему, наше проклятье?
- Так он же сказал.
- Кто - он?
- Мой рифмач. В глупости нашей. Мы адски глупы. Слушаем басни, заводим лидеров. Лидеры обещают счастье.
- А мы им верим. Я понимаю.
- Вот Гельдерлин и сказал, что любит "человечество грядущих столетий". Все знают цену своим современникам.
- И что же нам делать?
- Не знаю, Патрисиа. И Пушкин не знал.
- Я помню, помню. Усталый раб замыслил побег.
- И был убит при попытке к бегству. Разве поэты умеют скрыться?
Солнечный шар закрыл пространство. Закат подавлял и гипнотизировал своим непостижимым окрасом. Он был оглушительно медного цвета, без дополнительных оттенков. Это всевластие бурой меди было наполнено неким смыслом, скорее пугающим, чем обнадеживающим.
Но еще больше давила близость пролившегося с небес сияния. Казалось, что можно коснуться ладонью плывущего рядом с тобою диска.
Она вздохнула:
- Андрей - второкурсник. Я вдруг почувствовала себя старой. Скажите, он влюбчив?
- Он очень скрытен. Он изменился за эти годы. Не только внешне. Вы б не узнали.
- А в чем причина?
- Не знаю, Патрисиа. Каждый по-своему защищается.
Она прошептала почти неслышно:
- Пустые попытки. Мы все беззащитны.
- Но это понимаешь не сразу.
Она сказала:
- Мне все же странно… Я думаю о двух этих пьесах. Что все-таки их объединяет?
- Должно быть, состояние автора. Тоскует о юности, хочет напомнить, что люди рождаются не для власти, не для победы, а для любви.
- Какой удивительный закат.
- Медный закат.
- Действительно - медный.
- Как это звучит по-испански?
- Puesta cobriza.
- Звучит волшебно.
- У нас волшебный и звучный язык. Но в странах очень много различий. Вы это заметили, правда?
- Я не назвал бы весь материк одним "пылающим континентом".
- Да, все мы - не на одно лицо.
Она пояснила свои слова. Их смысл сводился к тому, что Колумбия - особая, взрывчатая страна, способна на сорок лет виоленсии. Мексика - мост между прошлым и будущим. Оберегает свои пирамиды, но хочет однажды сравняться со Штатами. Чили - мечтательна, с легким безумием. Костарисензес - разумные люди. Центральней их нет в Центральной Америке. Перу - молчаливая и угрюмая.
- Мне очень понравился ваш рассказ про этот печальный день в Мачу-Пикчу, когда вы один лежали на взгорье и думали, что жизнь проходит, как цивилизация инков.
- А в самом деле - печальный день. Но тут уж ничего не поделаешь. Столько людей ушло навеки, и каждый - своя цивилизация. Но кто же их вспомнит? Никто, Патрисиа. Одной цивилизацией больше, одной цивилизацией меньше. Не всем так везет, как индианке, чью голову я видел в музее. Да и о ней было больно думать. Впрочем, заслуживаем ли мы памяти?
- Мы так виноваты?
- Мы виноваты. Все мы, кто есть на этом свете, бездарно распорядились планетой. Сперва мы перекроили облик, потом изувечили ее суть. Все мы должны однажды ответить за наши помыслы и деянья - вот и уйдем одновременно с этим закатывающимся солнцем. И проигранной нами землей.
- Медный закат. Puesta cobriza. Зачем же этой несчастной женщине был нужен трон, а графу Орлову - царская ласка?