- Я не собираюсь писать статью, отец. Я не репортер. Я пришел сюда по велению моей совести, по своему собственному желанию.
- И что же вам нужно?
- Я хотел увидеть вас, отец, и поговорить с вами.
- Ну что же, вы меня увидели, и мы поговорили. Что еще я могу сделать для вас?
- Я думал обо всех тех годах, что эта женщина провела в клетке, отец.
- Что же я могу сказать вам такого, чего вы сами не знаете?
- Всего лишь одну вещь, отец, одну-единственную вещь.
- Спрашивайте, и покончим с этим!
Я пил вино и смотрел, как дробятся лучи солнца на выпуклом донышке стакана.
- Вы прожили в этой деревне больше тридцати лет, отец, включая последние пять лет, которые женщина провела в заточении. Вы же знаете: несмотря на то что крестьяне все отрицали, было доказано - деревенские мужики постоянно посещали амбар и там насиловали сумасшедшую и измывались над ней. Кто бы поверил в эту жалкую ложь: зашел, чтобы найти инструмент, починить механизм и тому подобное? А владелец сарая - он что, деньги заработал, торгуя капустой? Даже некоторые из женщин в приходе знали, что несчастная дважды была беременна и что в обоих случаях знахарки ходили к ней и вытравливали плод. Такие вещи недолго остаются в тайне, отец.
- Зачем вы мне все это рассказываете? Я читал об этом в газете.
- Я просто рассуждаю вслух, чтобы вам было понятнее. Меня все это очень тревожит, отец. А вас?
- Что меня тревожит, а что - нет, это мое личное дело.
- Если за все эти годы ни один из верующих, посещавших сарай, не признался вам в этом на исповеди, тогда чего стоит ваше духовное наставничество? И чего стоит ваша религия, служителем которой в этой общине являетесь вы?
- У вас нет права, абсолютно никакого права, говорить на эти темы!
Голос священника чуть было не сорвался на проповеднические интонации, но он быстро овладел собой.
- Вы не имеете права говорить со мной об этом, - повторил он.
- Я-то имею право. Я открыл клетку. Я выпустил эту женщину на свободу. Откуда вы знаете, отец, не сам ли Всевышний привел меня к сараю в то воскресное утро? Что мы знаем о Боге? Я имею право задавать вам такие вопросы, отец, потому что не могу поверить, будто вы ничего не знали о женщине в клетке и о том, что с ней делали. Вы тридцать лет были для здешних жителей любимым священником, они говорили о вас с почтением и обожанием, говорили об исповеди, о Святом причастии, об отпущении грехов и крестном ходе, о литургии и праздниках святых, которые так нравятся всем!
На суде я видел их лица, отец, и видел, что они убеждены: на женщине в клетке лежало проклятье, поскольку она была незаконнорожденной, поскольку она родилась слабоумной и больной. Они полагали, что на нее не распространяются божеские законы: ведь она даже и крещеной-то не была! Я полагаю, отец, что вы знали про клетку задолго до того дня, когда я вошел в сарай. Почему вы не открыли клетку и не выпустили женщину на свободу? При этом вы не нарушили бы тайну исповеди, и вам не пришлось бы приглашать представителей власти. Почему вы не отправились к сараю как-нибудь ночью, пока ваши верные грешники спят, и не увели оттуда женщину?
Священник привстал и с угрожающим видом наклонился ко мне. Вены так вздулись у него на шее, что казалось, промокший от пота воротничок вот-вот лопнет.
- Я не хочу вас слушать! - закричал он. - Вы ничего не понимаете, ничего! Вы-то не прожили в этой деревне тридцать лет. Что вы знаете о крестьянах? Я знаю этих людей, всех до одного. Я знаю их - они хорошие отцы, кормильцы семейств. Иногда они впадают в грех и оступаются. Да, я принимаю у них исповеди, они приносят свои грехи мне как святую жертву, и я слышу, как они рыдают, исповедуясь. Они не просят о прощении, они молят меня так, как молили бы небеса о хорошем урожае. Они - мой народ, а вы приехали и оскорбляете мой слух своими скороспелыми суждениями!
Священник упал обратно в кресло, расстегнув наконец воротничок. Его трясло. Он с трудом пытался овладеть собой. Я налил второй стакан вина и подтолкнул его к священнику, который в это время смотрел на висевшее над столом огромное изображение святой, сидевшей под пальмой с ножницами в руках. Рядом на блюде лежала пара ее отрезанных грудей.
Священник неловко попытался отстранить стакан рукой. Стакан упал на пол, один раз подпрыгнул и покатился к стене. Темно-красное вино, растекаясь по столу, впитывалось в шероховатое дерево. Священник встал и быстрым шагом вышел из комнаты.
Вошла пожилая женщина. Она застенчиво поздоровалась со мной и начала вытирать стол тряпкой.
Я зашел в церковь и сел на скамью. Вскоре замшелый холод и запах старых камней окутали меня. Старухи в черном стояли и молились в погруженном во тьму приделе рядом с исповедальней. Вот одна из них подошла к кабинке и встала на колени, прикладывая попеременно то рот, то ухо к деревянной решетке. Когда она наконец встала, из-за шторки исповедальни показалась костлявая рука. Женщина склонилась к руке и поцеловала; рука перекрестила промозглый воздух и скрылась.
Лица выглядывали из окон домов, когда я, поднимая тучи пыли, промчался по деревне. Перепуганные куры бросались под колеса, собаки лаяли. Вскоре я выехал на шоссе.
***
Поведение подсудимого настроило присяжных против него. Он так и не признал, да, казалось, и не понимал, что совершил ужасное преступление. Он не пытался утверждать, что потерял над собой контроль или не сознавал, что делает, и не обещал, что не будет делать подобного впредь. Он просто добросовестно рассказал о своем столкновении с жертвой самыми заурядными словами и без эмоций.
Почти все из нас, сидевших на скамье присяжных, пустились в рассуждения. Мы пытались представить, как преступник совершал преступление и каковы были его мотивы. Для того чтобы прояснить определенные аспекты дела, некоторые присяжные выступали в роли обвиняемого, тем самым помогая нам понять его логику. После суда, однако, я осознал, что почти никто в комнате присяжных не говорил о жертве убийства. Многие из нас с легкостью могли представить себя в роли убийцы, но мало кто мог представить себя в роли убитого. Мы хотели постичь суть убийства и обнаружили, что в нас живет убийца, но не жертва.
***
После работы я выходил немного прогуляться в сквер по соседству. Несколько раз я замечал элегантно одетого человека, который сидел на скамейке и читал газету. Это был очень привлекательный, лет за сорок мужчина, и он явно пользовался популярностью у гулявших в сквере женщин. Они часто бросали на него взгляды, а он легко завязывал с ними знакомство и играл с их детьми. Одежда на нем была дорогая. Иногда за ним заезжал автомобиль с шофером. Однажды, когда мужчина собирался выкинуть в урну прочтенный им иллюстрированный иностранный журнал, я подошел и спросил, могу ли я взять его почитать. Завязалась беседа.
После этого мы встречались несколько раз, все в том же сквере, где мы сидели в тени и наблюдали за прохожими. По тому, как он смотрел на женщин и как говорил о них, видно было, что они вызывают у него живейший интерес. Он поведал мне, что живет один и любит заводить знакомства с разными женщинами, в особенности с девушками из танцевальных шоу и ночных клубов. В течение последних двадцати лет, сказал он, доходы его были достаточны для того, чтобы он мог с легкостью позволить себе выполнять их прихоти и устраивать им карьеру.
Как-то раз он спросил меня, не хочу ли я познакомиться с его подружками. Я тотчас же согласился. Он сказал, что гостей у него в квартире соберется шестеро, причем из мужчин будем только я и он, остальные - девушки. Они не очень молодые, сказал он, но страстные и опытные. Разумеется, сказал он, они не будут развлекать нас за просто так. Заметив мое удивление, он сказал, что если хочешь реализовать свои фантазии, то приходится быть щедрым. Этой философии он придерживается уже очень давно и суть жизни видит в том, чтобы потакать своим прихотям и желаниям. Он пригласил меня к себе через неделю.
Когда я пришел к нему, он провел меня длинным коридором мимо множества закрытых дверей. Мы выпили по стакану виски в уютной гостиной, украшенной дорогим антиквариатом. Почувствовав мое нетерпение, он объяснил, что гостьи уже пришли и находятся в комнатах за теми дверями в коридоре - в каждой комнате по одной женщине. Он описал каждую из них в немногих словах и посоветовал мне сперва навестить ту, которая занимала комнату сразу налево от гостиной. Выпив еще по порции виски, мы встали; он без промедления скрылся в комнате справа от гостиной, пока я стоял в задумчивости перед той дверью, на которую он мне указал.
Я два раза постучал; мне никто не ответил. Тогда я открыл дверь: постель была расправлена, ярко горевшая лампа на ночном столике освещала стены и потолок, оклеенные сотнями фотографий одной и той же женщины, сделанными на разных этапах ее сценической карьеры. Фотографии были расклеены вне всякой хронологии: некоторые демонстрировали ее молодое, гладкое тело во всей его чувственной наготе, на других она была грузной и морщинистой, а ее полуобнаженная плоть - губчатой и обмякшей. Достаточно было одного взгляда, чтобы увидеть ее сразу в сотне разных вариантов: в сладострастной позе на сцене, в интимном полумраке гримерки - везде, где угодно. Куда бы я ни посмотрел, везде я встречал ее взгляд. Когда я повернулся, внимание мое привлек телевизор, который, выключенный, стоял на столе; пустой экран его выглядел странно рядом с десятками изображений.
Я вышел из квартиры, не попрощавшись с хозяином. Где-то в доме играли на скрипке. Я медленно спускался по лестнице, и музыка, казалось, гонялась за хлопьями пыли, которые летали в воздухе, освещенные тусклым серым светом, проникавшим сквозь окна подъезда.
Через несколько дней я снова встретил этого человека. Он спросил меня, получил ли я удовольствие, и пригласил поскорее приходить снова, чтобы познакомиться с остальными его подружками.
***
Она так и не узнала, что я был ее любовником, хотя мы проработали долгое время в одной и той же конторе. Наши столы были в одной комнате, и часто в обеденный перерыв мы сидели рядом в кафетерии.
Прошел уже почти год с тех пор, как я оставил попытки пригласить ее на ужин, в театр или еще куда-нибудь, потому что она отказывалась от всех приглашений. Я попробовал выудить информацию о ней у коллег по работе, но они знали еще меньше, чем я. Она никогда не была на короткой ноге ни с кем в конторе. Кто-то рассказал мне, что, по слухам, она развелась несколько лет назад и что ее единственный сын живет с отцом где-то на юге.
Я начал следить за ней. Однажды я всю субботу напролет вел наблюдение за ее дверями из дома напротив. В тот день она ушла в полдень и вернулась около семи. Ближе к восьми она снова вышла и направилась в сторону центра. Я следовал за ней до главной площади. Там она поймала такси.
Мне пришлось вернуться назад на мой наблюдательный пост.
Я стоял под козырьком подъезда дома напротив и ждал. Тем временем морось превратилась в настоящий дождь, и мое пальто промокло насквозь. Уже за полночь у подъезда остановилось такси, и из него вышла она. Одна.
Я посмеялся над наваждением, которое подвигло меня на эту нелепую слежку. Поскольку, судя по всему, не было никаких шансов добиться ее благосклонности, я решил разузнать о ней побольше каким-нибудь другим способом. Я, ничего не скрывая, поговорил с одним из моих друзей, который, как мне показалось, сможет завязать с ней знакомство. Мой друг заинтересовался, и мы немедленно занялись разработкой подходящего плана.
Начал мой друг с того, что установил деловые связи между нашим учреждением и своим. Затем он стал интересоваться определенной продукцией, которой занималось именно то подразделение, где работала эта женщина. Через два дня он сообщил мне, что у него назначена на завтра деловая встреча и переговоры, скорее всего, придется вести непосредственно с ней.
Когда я увидел, как мой друг входит в контору, я весь напрягся. Не глядя на меня, он подошел к заведующему сектором. Затем я услышал, что он беседует с предметом моего интереса.
В конце дня он сообщил мне, что встреча прошла хорошо и на завтра назначена следующая. После второй встречи она приняла его приглашение поужинать вместе.
Через неделю она стала его любовницей. Он сказал, что она ему очень предана и ради него готова на все. Она в его руках - послушный инструмент, и он может делать с ней все что захочет. Он также сказал, что уже потребовал от нее отдаться незнакомому мужчине в доказательство своей любви и готовности выполнить любое его желание. Он заверил, что она никогда не узнает, кто был этот незнакомец, поскольку глаза ее будут завязаны черной повязкой. Вначале она негодовала, говоря, что все это оскорбительно и унизительно для нее. Затем, сказал мой друг, она согласилась.
На следующий вечер я вышел из дома, взял такси и поехал на квартиру моего друга. Я прибыл слишком рано, и мне пришлось некоторое время погулять по соседству. Наконец я подошел к двери и прислушался. Было тихо. Тогда я позвонил в звонок. Дверь открыл мой друг и жестом пригласил меня войти.
На полу спальни лежал круглый белый ковер. Лампа освещала лежавшую на ковре обнаженную женщину с широкой черной повязкой на лице. Мой друг встал рядом на колени, погладил ее, а потом кивнул мне. Я подошел. Меланхолическая баллада лилась из проигрывателя; девушка лежала неподвижно, явно не подозревая, что в комнате есть кто-то третий.
Я смотрел, как мой друг ласкает ее кожу. Она приподнялась и протянула руки вперед, пытаясь прикоснуться к нему. Но он что-то прошептал ей, и она покорно улеглась обратно на ковер, отвернула лицо в сторону и свернулась калачиком, словно пытаясь защититься от кого-то. Я стоял в нерешительности.
Он снова терпеливо погладил ее. Напрягшиеся было жилы на шее девушки расслабились, она разжала кулаки, но не изменила позы. Мой друг встал, поднял с пола свой халат и вышел из комнаты. Я услышал, как он включил телевизор у себя в библиотеке.
Постоянно напоминая себе, что я должен молчать, я стоял и рассматривал растрепанные волосы девушки, прелестный изгиб ее бедер, ее красиво округленные плечи. Я понимал, что для нее я не больше чем каприз любимого человека, простое продолжение его тела, его прикосновений, его любви, его презрения. Стоя над ней, я чувствовал, как разгорается во мне страсть, но сознание отведенной мне роли подавляло всякое желание обладать этой женщиной. Чтобы преодолеть это препятствие, я стал вызывать у себя в памяти соблазнительные образы, которые так часто возбуждали меня в середине рабочего дня: подмышка, случайно увиденная в вырезе блузки без рукавов, колыхание бедер под тканью юбки.
Я прижался к ней; она напряглась, но не оттолкнула меня. Я трогал ее губы, волосы, груди, живот, лаская ее, пока она не застонала и не протянула руки в жесте, который можно было понять и как протест и как призыв. Я закрыл глаза, чтобы не видеть ее наготы, и лег на нее. Лицо мое терлось о шершавую ткань повязки.
Я резко вошел в нее: она не сопротивлялась. Сначала робко, а затем почти страстно она обняла меня и прижала мое лицо к своей груди. Ее распущенные волосы разметались вокруг головы, тело выгнулось дугой, губы приоткрылись в безмолвном восторге. Наши тела пронзила судорога. Я сполз с ее тела и откатился в сторону.
Она лежала неподвижно, руки были благочестиво сложены на груди, как у средневековой святой. Холодная, неподвижная и спокойная, она не шевелилась, и только ее лицо еще хранило следы недавней страсти. Черная повязка была мокрой от пота.
Я отправился в ванную, дав по пути знать моему другу, что все закончилось. Затем я оделся и вышел из квартиры. Дома я лег на кровать и тут же понял, что в моем сознании независимо существуют два ее образа: женщина в конторе - одетая, индифферентная, передвигающаяся по комнате - и обнаженная девушка с черной повязкой на глазах, отдающаяся по приказу своего мужчины. Каждый из этих образов в отдельности я мог представить четко и ясно, но они упрямо отказывались сливаться в один.
Ночью я просыпался несколько раз, оттого что не мог вспомнить, как выглядит ее тело, но при этом отчетливо помнил каждую деталь ее одежды. Я словно был обречен на то, чтобы вечно раздевать ее, вечно снимать с нее груды блузок, юбок, поясов, чулок, плащей и туфель.
***
Помню, сразу после войны я повадился ловить бабочек. Один из районов города разбомбили до основания, и его покинули все жители. В зловонных воронках, заполненных бесформенными предметами, некогда бывшими домашней утварью, стаи одичавших кошек вели войну не на жизнь, а на смерть с ордами голодных крыс. То там то сям посреди куч старых досок и камней, посреди усыпанных золой и пеплом пожарищ выбивался пучок зеленой травки или даже полевой цветок, которому удалось пробиться сквозь глину и битый кирпич. Бабочки порхали в воздухе стаями. На фоне почерневших стен они казались непокорными осколками радуги. Мы с друзьями ловили их десятками при помощи самодельных сачков. Ловить их было легче, чем бездомных кошек, птичек, не говоря уже о злобных, голодных крысах.
Как-то раз мы наловили бабочек в большую стеклянную банку, а затем перевернули банку и поставили ее кверху дном на шаткий деревянный столик. Щель между досками и горловиной банки пропускала воздух, но была слишком узкой для бабочек. Мы тщательно протерли стекло и стали смотреть. Сперва бабочки не поняли, что попали в неволю, и пытались вылететь наружу прямо сквозь стекло банки. Сталкиваясь, они трепетали, как ожившие цветы, по мановению волшебной палочки покинувшие свои стебли и начавшие жить собственной жизнью. Но невидимая преграда, похожая на отвердевший воздух, не позволяла им выбраться на свободу.
Когда бабочек в банке набралось достаточно, мы стали подкладывать под край горловины горящие спички. Голубой дымок медленно окутывал порхающие живые цветы. Сначала казалось, что с каждой новой спичкой эта масса живых лепестков возбуждалась все больше, поскольку полет насекомых все убыстрялся и убыстрялся. Они сталкивались друг с другом и сбивали цветную пыльцу с пестрых крылышек. С каждой новой струей дыма бабочки вновь пускались в сумасшедший хоровод. Мы делали ставки, пытаясь угадать, какая продержится дольше всех, а какая умрет после очередной спички. Живые соцветия в банке тускнели у нас на глазах. Когда последняя летунья свалилась на кучку безжизненных трупиков, мы подняли банку и стали рассматривать мертвых мотыльков. Дым развеяло ветерком; некоторые из мертвых насекомых дрожали под его дуновением, словно снова собирались взлететь.