Первое, что я замечаю в maison Fontaine, – звонит телефон, а Джо не обращает на это никакого внимания. Где-то в дальней комнате срабатывает автоответчик, и я слышу девичий голос. На секунду мне кажется, что это Рейчел. Но только кажется. Второе, что я замечаю: это место совсем не похоже на maison Walker. В нашем доме должны жить хоббиты: низкие потолки, темная сучковатая древесина, все полы, картины и стены завешаны разноцветными ковриками. Дом Джо словно парит в небе среди облаков. Повсюду окна, открывающие вид на опаленные солнцем поля, где полощутся на ветру травы, темные леса, окружающие реку, и сама река, что петляет от города к городу. Столы не прогибаются под тяжестью неразобранной почты, по полу не разбросаны снятые на бегу башмаки, комнаты не усеяны раскрытыми книгами. Джо живет в музее. Стены увешаны роскошными гитарами всех цветов, форм и размеров. Они кажутся совсем живыми, словно могут заиграть без посторонней помощи.
– Ничего так, а? Мой папа мастерит шикарные инструменты. И не только гитары. Мандолины, лютни, гусли, – говорит он, пока я пожираю все это великолепие глазами.
И вот нечто совершенно иное: комната Джо. Физическое воплощение теории хаоса. Комната ломится от самых разных предметов: инструменты, которые я никогда раньше не видела (я даже представить не могу, какие звуки они издают!), диски, музыкальные журналы, библиотечные книги на английском и французском, плакаты неизвестных французских групп, комиксы, блокноты, в которых пишет этот чудик с угловатым почерком, ноты, подключенная и неподключенная стереоаппаратура, распахнутые усилители и куча непонятных электронных устройств, старые резиновые зверюшки, чашки с синими мраморными шариками, колоды карт, груды одежды по колено высотой, и я уже молчу про тарелки, бутылки, стаканы… На столе я вижу небольшой плакат Джона Леннона.
– Х-м-м, – показываю я на постер. Осматриваюсь по сторонам. – Теперь я еще лучше понимаю, какой ты все-таки псих ненормальный.
– Ага, я так и думал: лучше подождать, прежде чем показывать тебе это бомбоубежище.
– Подождать чего?
– Ну, пока ты не поймешь….
– Что не пойму?
– Ну, Ленни, не знаю… – Он вроде смутился. Почему-то мне тоже стало неловко.
– Так что же я должна понять?
– Ничего, глупости всякие.
Он опускает взгляд, а потом опять смотрит на меня. Хлоп. Хлоп. Хлоп.
– Мне интересно, – настаиваю я.
– Ну ладно, скажу. Подождать, пока ты не поймешь, что я тоже немного тебе нравлюсь.
У меня внутри опять расцветает цветок; на этот раз бутон раскрывается за три секунды.
– Ты мне нравишься, – говорю я и, не подумав, добавляю: – Очень, очень сильно.
Что это со мной? Теперь я и дышать не могу. От того, что он прижимает свои губы к моему рту, легче не становится.
Наши языки влюблены до одури, они уже поженились и улетают в Париж.
Нацеловавшись за все предыдущие годы, я говорю:
– Мне кажется, если мы сейчас не прекратим, то мир взорвется.
– Похоже на то, – отвечает он шепотом, мечтательно глядя мне в глаза. Хитклифф с Кэти и рядом не стояли. – Мы можем отвлечься на что-нибудь, если хочешь…
Он улыбается, а потом – хлоп. Хлоп. Хлоп. Интересно, доживу ли я до утра?
– Хочешь поиграть? – спрашивает Джо.
– Да, но я не взяла инструмент.
– Сейчас будет. – Он выходит из комнаты.
Я постепенно прихожу в себя и, к несчастью, думаю о том, что случилось с Тоби. Как это было страшно, как мы оба словно с ума сошли и пытались разорвать друг друга на клочки. Но зачем? Чтобы найти Бейли? Чтобы выдернуть ее из своих сердец? Из своих тел? А может, все еще хуже? Может, мы хотели забыть ее, стереть из памяти хотя бы на одну секунду, проведенную в страсти? Нет, этого не может быть, правда? Когда мы вместе, Бейли витает вокруг нас, она точно воздух. До сегодняшнего дня это нас успокаивало, но теперь все пошло не так. Я не знаю. Единственное, что я знаю, так это то, что дело именно в ней. Даже сейчас, представляя себе, как Тоби сидит, один на один со своей сердечной болью, пока я забываюсь в объятиях Джо, я чувствую себя виноватой. Словно я покинула его, а вместе с ним и свое горе, а с горем и свою сестру.
Снова звонит телефон, милостиво пробуждая меня от этих дум и резко возвращая в "бомбоубежище". В этой комнате Джо спит на расстеленной кровати, читает разбросанные повсюду книги и, похоже, пьет из всех пятисот стаканов одновременно. У меня по спине бегут мурашки: я чувствую такую близость с ним, находясь в комнате, где он думает, где он спит, где он переодевается и разбрасывает одежду, где он бывает без одежды. Джо, без одежды. Подумать только: он, весь он, целиком… Ох. Я никогда не видела голых парней. Только в порно (мы с Сарой одно время насмотрелись в Интернете). Ну и все. Мне всегда было страшно, я боялась увидеть… ну, это. Сара говорит, что, когда впервые увидела стояк, названия животных посыпались из нее, как из рога изобилия. Причем не тех животных, о которых можно было бы подумать, – не питоны и не угри. По ее словам, там был целый зверинец: гиппопотамы, слоны, орангутанги, тапиры, газели и так далее.
Внезапно я понимаю, что до боли соскучилась по ней. Как я вообще могла оказаться в спальне очешуительного Джо Фонтейна и не сообщить ей об этом? Как я могу ее игнорировать? Я достаю телефон и пишу эсэмэску: Отзови поисковый отряд. Пожалуйста. Прости меня.
Я снова оглядываюсь и пытаюсь подавить желание залезть в каждый ящик, заглянуть под кровать, прочесть, что написано в записной книжке, которая лежит на полу у моих ног. У меня получается подавить два из этих трех желаний. С моралью у меня сегодня неважно. И вообще, если чей-то дневник лежит раскрытый и ты замечаешь в нем свое имя, то это не считается подглядыванием. Особенно если тебя упоминают в таком предложении…
Я встаю на колени и, не прикасаясь к тетради, читаю только тот абзац, где встретила инициалы "Дж. Л".
Я никогда не встречал таких убитых горем людей, как Дж. Л. Мне хочется сделать что-нибудь, чтобы ей стало легче, хочется все время быть рядом – безумие какое-то, будто она включена на полную громкость, а все остальное вообще не звучит. И она такая честная, такая честная, совсем не как Женевьева, она совсем не похожа на ЖЕНЕВЬЕВУ…
Я слышу его шаги в коридоре и поднимаюсь с колен. Телефон снова разрывается.
Он возвращается с двумя кларнетами: один в си-бемоль, другой басовый – и протягивает их мне. Я больше привыкла к сопрано, поэтому выбираю его.
– Что у вас с телефоном? – спрашиваю я вместо "Кто такая Женевьева?". Вместо того, чтобы пасть на колени и признаться, что я совсем даже не честная, что я, возможно, абсолютно такая же, как Женевьева, кем бы там она ни была, только без ее французской изюминки.
Он пожимает плечами:
– Нам часто звонят.
И приступает к ритуальной настройке гитары, и все в мире исчезает, кроме него самого и нескольких струн.
Поначалу незаезженный дуэт гитары и кларнета звучит странно. Наши звуки натыкаются друг на друга, спотыкаются, мы смущенно переглядываемся и начинаем сначала. Но потом мы понемногу сыгрываемся, и когда не знаем, что дальше будет играть другой, то обмениваемся взглядами и так внимательно вслушиваемся, словно в эти стремительно убегающие секунды разговаривают наши души. Один раз я импровизирую соло, и он восклицает: "У тебя такой восхитительный тон! Такой одинокий-одинокий, будто день, когда птицы перестали петь". Но я не чувствую себя одинокой. Я чувствую, что меня слушает Бейли.
– Ночью ты совершенно такая же. Все тот же Джон Леннон.
Мы сидим в траве и пьем вино, которое Джо стащил у отца. Входная дверь распахнута, и из нее в теплую ночь влетает пение французской шансонье. Мы прихлебываем из горла и заедаем багетом и сыром. Наконец-то мы с Джо во Франции, думаю я и улыбаюсь.
– Что такое? – спрашивает он.
– Не знаю. Мне нравится. Я никогда раньше не пила вина.
– А я всю жизнь пью. В детстве отец разбавлял его для нас водой.
– Правда? Маленькие Фонтейны бегали, врезаясь в стены?
Он смеется:
– Ага, именно! Поэтому, мне кажется, французские дети такие воспитанные. Они просто в жопу пьяны, в свои petits mignons жопы!
Он салютует мне бутылкой, делает глоток и передает вино мне.
– У тебя оба родители французы?
– Папа – да, родился и вырос в Париже. А мама из здешних мест. Но папа старается за двоих. Настоящий, классический француз.
В голосе его звучит какая-то горечь, которой я не понимаю. Едва я отошла от последствий своего чрезмерного любопытства, почти забыла про Женевьеву и про то, как важна для Джо честность, как он спрашивает:
– Ты влюблялась когда-нибудь?
Он лежит на спине и смотрит в звездное небо.
Я не воплю, как мне хочется: "Да, сейчас в тебя, идиот ты такой!", – и вместо этого отвечаю:
– Не-а. Никогда не влюблялась и вообще никогда ничего.
Он приподнимается на локте и глядит на меня:
– Ты о чем?
Я сижу, обхватив руками колени, и смотрю на россыпь огней внизу, в долине.
– Просто, понимаешь, я словно все семнадцать лет спала. Спать приятно, не спорю, но все-таки… А потом умерла Бейли.
Вино меня разговорило, но я не знаю, есть ли в моих словах смысл. Я поворачиваюсь к Джо: он так внимательно слушает, будто хочет схватить все слова, как только они срываются у меня с губ.
– А теперь?
– А теперь я не знаю. Теперь чувствую себя совсем иначе. – Я подбираю камешек и кидаю его в темноту. Вспоминаю, как все было раньше: жизнь шла размеренно, по плану. И я сама совсем не менялась. Я думаю о том, что в мире нет ничего неизбежного и никогда не было, просто я об этом не знала. – Думаю, что я очнулась. Может, это и хорошо, но зато все стало сложнее, потому что теперь я знаю, что в любой момент может случиться самое страшное.
Джо кивает, будто понял. Хорошо, потому что сама я совсем не уверена, что сказала что-то осмысленное. Но я знаю, что имела в виду. Я имела в виду, что теперь знаю, насколько близка смерть. Как она таится за каждым углом. И кому захочется знать такое? Кому захочется помнить, что еще один беззаботный вдох – и мы умрем? Кто обрадуется, поняв, что самые любимые и так необходимые нам люди могут покинуть нас навсегда?
Он говорит:
– Но раз ты знаешь, что самое страшное может случиться в любой момент, ты ведь знаешь и другое: что самое прекрасное тоже может случиться когда угодно.
Я думаю об этом, и меня охватывает внезапный восторг.
– Да, это правда. Как вот сейчас, с тобой… – Слова вырываются у меня так стремительно, что я не успеваю их остановить. И вижу, какое восторженное выражение появляется на лице Джо. – Мы что, напились? – спрашиваю я.
– Вполне возможно. – Он еще прихлебывает из бутылки.
– А ты когда-нибудь…
– Нет, я никогда не проходил через то, что происходит сейчас с тобой.
– Нет, я о другом. Ты когда-нибудь влюблялся? – У меня внутри все сжимается. Мне так хочется, чтобы он ответил "нет", но я знаю, что он этого не скажет. Он и не говорит.
– Да, влюблялся. Наверное. – Он трясет головой. – Во всяком случае, мне так кажется.
– А что случилось?
Вдали гудит сирена. Джо садится:
– Летом я жил в школе. И застал ее с соседом по комнате. Чуть не умер. То есть буквально. Больше не говорил ни с ней, ни с соседом, до одержимости занимался музыкой, отрекся от девушек… ну, думал, что отрекся. – Он улыбается, но не своей обычной улыбкой. На этот раз улыбка выходит неуверенной и робкой; она разливается по его лицу, вокруг прекрасных зеленых глаз. Я закрываю глаза, чтобы не видеть ее. Все, о чем я думаю, – это как он чуть не застал меня сегодня с Тоби…
Джо хватает бутылку и снова отпивает из нее.
– Мораль истории – все скрипачки бешеные. Думаю, дело в этих странных изгибах инструмента.
Женевьева, восхитительная французская скрипачка? Ох.
– Да ладно? А как насчет кларнетисток?
Он улыбается:
– В них больше всего души. – Джо проводит пальцем мне по лицу, от лба к щеке и к подбородку, а затем вниз по шее. – И еще они очень красивые.
Как же я хорошо теперь понимаю Эдуарда Восьмого, который отрекся от британского трона ради любви. Если бы у меня был трон, я бы отреклась от него, только чтобы еще раз пережить предыдущие три секунды.
– А трубачи? – спрашиваю я, сплетая его пальцы со своими.
Он трясет головой:
– Беспокойные безумцы. Держись от них подальше. Им подавай или все, или ничего, ни в чем не знают меры.
Ой-ой.
– Никогда не зли трубачей, – добавляет он игриво, но я не слышу этой игривости. Поверить не могу, что соврала ему сегодня. Мне нужно держаться подальше от Тоби. Как можно дальше.
Вдали воет пара койотов, и у меня по спине бегут мурашки. Как эти псы, однако, вовремя.
– Не знала, что трубачи такие опасные. – Я выпускаю его руку и беру бутылку. – А гитаристы?
– А это ты мне расскажи.
– Х-м-м, дай подумать… – Теперь я сама провожу пальцем по его лицу. – Посредственные. Скучные. И конечно, бесталанные… – перечисляю я, и Джо хохочет. – Я еще не закончила. Но это ничего не значит, потому что в них столько, столько страсти…
– О боже, – шепчет он, кладет руку мне на шею и притягивает к себе. – Давай взорвем на хрен этот чертов мир.
И мы взрываем.
Глава 19
Я прислушиваюсь, лежа на кровати.
– Как думаешь, что с ней не так?
– Не знаю. Может, дело в оранжевых стенах?
Пауза, а потом еще слова:
– Давай поразмыслим логически. Симптомы: стоит солнечный воскресный полдень, а она все еще лежит в постели с дурацкой улыбкой на лице. Губы, судя по всему, запачканы красным вином, которое ей, кстати, пить не разрешается, но к этому мы вернемся позже. И вдобавок ко всему она не переодевалась. На ней, смею добавить, платье в цветочек.
– Мое экспертное мнение, которое я сформировал благодаря огромному опыту и пяти восхитительным, хоть и небезупречным, бракам, состоит в том, что Ленни, она же Джон Леннон, безумно влюбилась.
Биг с бабулей с улыбкой склоняются надо мной. Я чувствую себя, как Дороти, которая снова оказалась в Канзасе после своего волшебного путешествия.
– Как думаешь, она теперь вообще когда-нибудь поднимется? – Бабуля присаживается ко мне на кровать и похлопывает меня по ладони.
Я переворачиваюсь к ней лицом:
– Не знаю. Пока что мне хочется только лежать так целую вечность и думать о нем.
Я пока не решила, что лучше: прошлая ночь или мои блаженные воспоминания о ней, в которых я могу нажать паузу и растянуть божественные секунды в целые часы, в которых я могу снова и снова проигрывать отдельные моменты, пока не почувствую травянистый вкус его губ, его аромат, похожий на запах гвоздики, его пальцы в своих волосах, на своем платье (всего один тонкий слой одежды между нами). А потом они скользнули под ткань, и их прикосновение к моей коже было похоже на музыку. Я вспоминаю это вновь и вновь, и мне хочется спрыгнуть с крутой скалы, в которую превратилось мое сердце.
Сегодня я в первый раз не подумала о Бейли сразу после пробуждения и поэтому почувствовала себя виноватой. Но у вины просто не было шансов: я внезапно стала понимать, что влюбляюсь. Я уставилась в утренний туман за окном, пытаясь понять, не она ли послала ко мне Джо, чтобы я знала, что в одном и том же мире может умереть она и появиться такой человек, как он.
Биг говорит:
– Вы только взгляните на нее. Придется срезать эти чертовы розы.
Сегодня его волосы вьются особенно буйно и непокорно, а усы не уложены – выглядят они так, словно по его лицу бежит белка. В любой сказке Биг играет короля.
Бабуля отчитывает его:
– А ну замолчи. Ты ведь даже в это не веришь!
Она терпеть не может, когда распространяют слухи о магических свойствах ее роз. Случалось, что безнадежно влюбленные парни пробирались в сад и крали цветы, чтобы склонить к себе сердца своих обожаемых подруг. Бабушка страшно бесилась. Мало на свете вещей, к которым она относится столь же серьезно, как к подстриганию кустов.
Но дядю Бига уже не остановить:
– Я следую простым научным методам: позвольте осмотреть доказательство, что возлежит перед вами на этом ложе. Ее состояние даже безнадежнее моего.
– Ничье состояние не безнадежнее твоего, сельский ты петушок, – закатывает глаза бабуля.
– Ты говоришь "петушок", а подразумеваешь "поросенок", – возражает Биг, для пущего эффекта закручивая белку.
Я сажусь в кровати и прислоняюсь спиной к подоконнику, чтобы удобнее было следить за этой словесной дуэлью. Мою спину восхитительно греет летнее полуденное солнце. Но потом я смотрю на кровать Бейли и спускаюсь с небес на землю. Как может в моей жизни происходить что-то столь грандиозное, когда ее нет? А все то грандиозное, что еще произойдет? И как я справлюсь со всем этим без нее? Мне плевать, что она столько всего от меня скрывала. Я хочу рассказать ей все, абсолютно все, что случилось вчера ночью, и все, что случится в будущем! Сама того не понимая, я начинаю плакать. Мне не хочется расстраивать остальных, поэтому я глотаю и глотаю слезы… и пытаюсь думать о том, что влюбляюсь, вспоминать прошлый вечер. Замечаю в противоположном углу кларнет, полускрытый шарфом Бейли с огуречным рисунком (я недавно начала его носить).
– Джо сегодня не заходил? – спрашиваю я. Мне хочется играть, хочется выдуть все свои чувства в кларнет.
– Нет, – отвечает дядюшка Биг. – Готов побиться об заклад, он сейчас занят тем же, чем и ты. Только, может, еще и гитару прихватил. Ты уже спросила, спит ли он с ней?
– Он гений музыки, – отвечаю я и чувствую, как у меня опять начинает кружиться голова. Судя по всему, у меня биполярное расстройство.
– О божечки! Пойдем, бабуль, тут уже ничем не поможешь. – Биг подмигивает мне и идет к двери.
Бабушка остается сидеть. Она ерошит мне волосы, точно я все еще малышка, и приглядывается ко мне долгим взглядом. Слишком долгим. О нет. Я пребывала в таком кайфе, что совсем забыла: мы в последнее время почти не разговаривали наедине.
– Ленни… – Сейчас бабуля начнет вещать. Но мне кажется, что сегодня разговор будет не про Бейли. И не про выражение моих чувств. И не про то, что пора сложить вещи сестры в коробки. И не про то, чтобы съездить в город пообедать вместе. И не про уроки. В общем, не про все то, что мне так не хочется делать.
– Да?
– Мы же с тобой говорили про то, как важно предохраняться, про болезни и про все это?
П-ф-ф! А я-то уж думала…
– Да, тысячу раз уже.
– Я просто проверяю, не забыла ли ты.
– Не-а.
– Хорошо.
Она снова похлопывает меня по руке.
– Бабуль, и в этом пока все равно нет нужды. – Я, естественно, краснею, но лучше уж так, чем ждать, пока бабушка мозги себе свернет от беспокойства и будет расспрашивать меня через каждые пять минут.
– Еще лучше, еще лучше. – В ее голосе звучит облегчение, и это заставляет меня задуматься.