Пропаганда являлась для Глодера средством достижения и сохранения политической власти, однако с ходом времени у него сложилось убеждение, что почти равное ей значение имеют научные и технические новшества. Проглотив свой врожденный антисемитизм, Глодер лез вон из кожи, обхаживая физиков Геттингенского университета и иных выдающихся научных центров, которые во всем, что касалось атомной и квантовой физики, шли на голову впереди аналогичных, находящихся за пределами Германии институтов. Глодер верил, пророчески, как выяснилось в дальнейшем, что лояльность научного сообщества имеет для будущего Германии важнейшее значение. Эта твердая вера шла вразрез с инстинктами таких идеологов, как Дитрих Эккарт, Альфред Розенберг и Юлиус Штрейхер (см., см., см.), и даже его близкого друга Геббельса, считавшего, подобно другим, что "еврейская наука" способна лишь замарать новую Германию. Дитрих Эккарт, строка из поэмы которого "Deutschland Erwache!" стала первым лозунгом НСДАП, помог найти средства для приобретения "Völkischer Beobachter", официального органа НСДАП, однако поссорился с Глодером из-за того, что счел тактику вождя в отношении евреев слишком мягкой, отчего эти двое не разговаривали друг с другом до самой смерти Эккарта, наступившей в 1923 году. На похоронах Эккарта Глодер пожаловался Геббельсу на то, что Эккарт так и не сумел понять одного – напугать евреев слишком рано значило бы совершить тактическую ошибку. ("An Anfang", Rudolf Gloder, Berlin, 1932; "My Early Life", trans. Gottlob Blumenbach, New York, 1933). Глодер готов был использовать антисемитизм в качестве лозунга, позволявшего объединить рабочих, однако не ценой утраты таких жизненно важных ресурсов, как еврейские ученые и банкиры. На тайных совещаниях, которые он в первые свои годы проводил с представителями еврейской общины, совещаниях, о которых не ведали даже самые доверенные его сторонники, Глодеру удалось убедить видных евреев в том, что антисемитизм его партии – это всего лишь публичная поза и что немецким евреям следует опасаться его в мере гораздо меньшей, нежели марксистов и прочих правых партий. В те ранние дни третьим пунктом политической программы Глодера была организация внутреннего кадрового состава партии, безжалостным руководителем которого стал Эрнст Рём (см.), использовавший насильственные методы уличных боев для устрашения противников партии и разгона демонстраций левых. Эти незаконные отряды, состоявшие из бывших военных и неквалифицированных рабочих, вызывали у либеральных интеллектуалов той поры страх и презрение, однако Глодеру удавалось частным порядком дезавуировать и резко осуждать – перед теми, в ком он нуждался, – жесткие методы своей партии. Он поддерживал личную дружбу со многими писателями, учеными, интеллектуалами и промышленниками, которым нацизм представлялся чумой, и, по-видимому, смог убедить их в том, что тактика Рёма, второго в партии человека и личного заместителя Глодера, им же самим и назначенного, есть временное средство, цена, которую необходимо заплатить за победу над коммунизмом.
Глодер постоянно и помногу разъезжал по свету, посещая Францию, Британию, Россию и Соединенные Штаты и широко используя свою лингвистическую одаренность и обаятельные манеры. Хотя в течение этих четырех лет (1922–1925) партия нацистов и не выходила ни на какие выборы, она разрослась настолько, что стала третьей по численности партией Германии, уступая лишь социал-демократам (см.) и коммунистам, – реальной силой, с которой нельзя было не считаться. Поездки Глодера за границу, его красный аэроплан "Фоккер" (не отличающаяся особой тонкостью игра на повсеместной популярности барона фон Рихтгофена, на родство с которым он также впоследствии претендовал) должны были продемонстрировать и миру, и самой Германии, что он – разумный, цивилизованный человек, человек культурный, государственный деятель, заслуживающая доверия фигура мировой сцены. Тем иностранным политикам, которые его принимали (а таких было немало), Глодер говорил, что не поведет свою партию на выборы до тех пор, пока не увидит возможность изменить к лучшему условия Версальского мирного договора (см.). Это позволило ему обойти социал-демократов, наладить крепкие связи с политическими воротилами Европы и Америки и приобрести известность на международной арене в то время, когда Германия еще оставалась страной, почти полностью занятой лишь своими заботами, продолжавшей переживать позор военного поражения и навязанного ей мира. За эти годы странствий Глодер успел сняться в немом голливудском фильме, заработать репутацию оратора и острослова ("The Public Speaker", Hal Roach, 1924), поиграть в гольф с принцем Уэльским (см.), потанцевать с Джозефиной Бейкер (см.), взобраться на Маттерхорн и обзавестись множеством друзей и союзников, оказавшихся чрезвычайно полезными в последующие годы.
В 1923 Глодер сумел остановить рвавшегося к власти Эриха Людендорфа (см.), который мечтал ликвидировать Веймарскую республику (см.), установив вместо нее военную хунту. В 1920 Людендорф, во время неудавшегося берлинского путча Каппа, уже пытался захватить власть, и Глодер не питал особого доверия к политической прозорливости ветерана-генерала. Еще меньше доверия вызывала у него крайняя форма направленной против масонов, иезуитов и иудаизма паранойи, проявлявшейся в заявлениях Людендорфа о том, что покушение на эрцгерцога Фердинанда (см.), равно как и военное поражение Германии в 1918 году, – это дело рук "наднациональных сил". Генерал заходил так далеко, что уверял, будто и Моцарт, и Шиллер были убиты "грандиозной Чека тайного наднационального общества". Глодер отдал приказ, согласно которому ни одному нацисту не следовало помогать Людендорфу в его новой попытке взять в свои руки бразды правления. Вполне вероятно, что именно он и предупредил веймарские власти в ноябре, когда Людендорф, возглавив армию из от силы двухсот своих сторонников, направился из "Бюргербраукеллер" в центр Мюнхена, где его и арестовали за государственную измену.
Эту свою способность выжидать нужного момента Глодер еще раз продемонстрировал в 1928, вновь отказавшись допустить НСДАП к участию во всеобщих выборах. Он убедил высшее руководство партии в том, что ожидать ее победы на этих выборах не приходится и что, даже если она победит, экономические условия не будут для нее благоприятными. В жизни Германии наметились перемены к лучшему, и авторитет социал-демократов в обществе значительно вырос. НСДАП было куда удобнее проявить терпение и подождать.
Спустя всего несколько месяцев биржевой крах (см.) и начало Великой депрессии (см.) доказали проницательность этого политического суждения. Ялмар Шахт , Фриц Тиссен , Густав Крупп , Фридрих Флик (см., см., см., см.) и другие богатые промышленные магнаты Германии быстро уверились в неспособности социал-демократов справиться со столь беспрецедентным мировым экономическим спадом и начали перекачивать деньги в казну Нацистской партии Глодера, убедившись к этому времени, что только его одного отличает сочетание тонкого государственного ума и широкой общественной поддержки, необходимое для вывода Германии из штопора экономического кризиса.
К осени 1929, когда гиперинфляция стала галопирующей, а безработица достигла эпидемических размеров, выяснилось, что…
– Господи, Майки, ты долго еще? Испуганно дернувшись, я поднял взгляд на Стива:
– Сколько сейчас?
– Без самой малости шесть.
– Черт, я еще только начал. Могу я взять эти книги с собой?
Стив покачал головой:
– Только не справочники, не энциклопедии и тому подобное. Их выносить нельзя. Вот эти, думаю, можно…
Он подошел к столу и отобрал две книги поменьше. Учебники по европейской истории.
– Ладно, тогда возьму их, – сказал я, вставая и потягиваясь. – Ради бога, прости. Тебе, наверное, было та-а-ак скучно, Стив. Почему ты не ушел? Дорогу до Генри-Холла я теперь, пожалуй, и сам найду.
Стив сунул книги под мышку.
– Я тебя провожу, – сказал он.
– Нет, правда же, это не обязательно. Стив смущенно уставился в ковер:
– Дело в том, Майки…
– Да?
– Понимаешь, профессор Тейлор велел мне не спускать с тебя глаз.
– А, – сказал я. – Ну да. Понятно. Так он считает меня опасным?
– Может, он боится, что ты заблудишься. Ну, знаешь, влипнешь в какую-нибудь историю, сам себе навредишь.
Я кивнул:
– Да, не сладко тебе приходится. Извини.
– Слушай, ты не мог бы сделать мне одолжение? Перестать извиняться на каждом шагу?
– Это такая английская привычка, – сказал я. – Нам еще за столько всего нужно извиниться.
– Что верно, то верно.
Я уже открыл дверь в коридор, но тут Стив вдруг замер на месте:
– Черт! Только что пришло в голову. А почему непременно книги?
– Прости?
– Как насчет картов?
– Картов?
– Конечно, раз ты надумал заняться историей, так возьми карты.
– Не хочу показаться тебе идиотом, – сказал я, – но что это за чертовщина такая – карты?
Десять минут спустя мы вышли из здания библиотеки с двумя книгами и пачкой этих самых "картов", которую я нес под мышкой.
– Ладно, – сказал Стив. – Ты не хочешь объяснить мне, что происходит? Откуда вдруг такая потребность узнать все о Нацистской партии?
– Если бы я только мог , – ответил я. – Но ты же просто решишь, что я спятил.
Стив приостановился, подумал.
– Давай мы вот как сделаем. Видишь тот дом? Это студенческий центр "Лужайка Ректора". Заходим в него. Берем какую-нибудь пиццу, пончики, содовую – в общем, что захотим, и возвращаемся к тебе. А там ты мне расскажешь, что у тебя на уме. Договорились?
– Договорились, – сказал я.
В Генри-Холл я возвратился с чувством немалого облегчения. Вид людской толпы в "Ротонде" студенческого центра напомнил мне о моей неприкаянности, о том, насколько я здесь чужой. Особенности иноземной пищи, иноземные способы подавать ее, иноземные деньги, иноземные вскрики и оклики, иноземный смех, иноземные запахи и иноземный облик людей… они напирали со всех сторон, пока меня не пробрало желание завизжать. А жилище в Генри-Холле, показавшееся мне поутру таким чужим, ныне представлялось уютным и привычным, как пара стоптанных башмаков.
Мы свалили бурые пакеты с едой на стол у окна. Было еще светло, однако я, повозившись с ручкой жалюзи, добился, чтобы планки их сомкнулись, и включил свет. Такое уж чувство владело мной, чувство загнанности, потребность укрыться в норе.
Пока мы уплетали по куску пиццы каждый, я оглядывал стены.
– Вот эти люди, – сказал я, указав на один из плакатов. – Кто они, черт их возьми, такие?
– Ты шутишь?
– Нет, правда. Скажи мне.
– Это "Нью-йоркские янки", Майки. Ты при любой возможности гонял поездом на Пенсильванский вокзал, посмотреть их игру.
– Ага, а вот эти?
– "Мэндракс".
– "Мэндракс", – повторил я. – Музыкальная группа, так?
– Музыкальная группа.
– И они мне нравятся, верно? Стив покивал, улыбаясь.
– На мой вкус, они похожи на самую унылую компанию старых пердунов, какую я когда-либо видел, – сказал я. – Ты уверен , что они мне нравятся?
– Уверен на все сто, – кивнул Стив. – Они ребята четкие.
– Ах, четкие? Ну, если они четкие , я от них должен с ума сходить. Я, видишь ли, люблю все четкое. А как насчет "Битлз"? Их я тоже люблю? "Роллинг стоунз"? "Лед Зеппелин"? Элтона Джона? "Блэр"? "Ойли-Мойли"? "Оазис"?
Увидев его пустое лицо, я даже рассмеялся от удовольствия.
– Господи, ну я тебя сейчас и удивлю, – хихикая, пообещал я. – Послушай-ка. Э-хэм! "Лишь вчера был я весел, был я жизни рад, теперь печалью я объят. О, как вчера вернуть назад!" Что скажешь?
– Фу! – отозвался уже успевший заткнуть уши Стив.
– Ну не знаю, мне кажется, гармонию уловить ты все же мог бы… Ладно, тогда как насчет вот этого? "Представь себе, что нет над нами рая…" Нет, ты прав, совершенно прав. Мне нужно сначала посидеть одному за синтезатором.
Я встал, прошелся вдоль стены.
– А это кто?
– Люк Уайт.
– Певец?
– Шел бы ты! Он кинозвезда.
– Хм, довольно милый, правда? Только почему я его повесил на мою стену?
– А вот это хотели бы узнать очень многие, – ответил Стив и залился густой краской.
Пока он пытался скрыть смущение, делая вид, будто его страшно заинтересовала начинка пончика, в голову мне вдруг стукнула мысль, давно уже зудевшая где-то в глубине сознания.
– М-м, Стив. Думаю, вопрос покажется тебе на редкость дурацким, однако скажи, я случайно не из этих, не из активных-пассивных?
Стив нахмурился.
– Активных и пассивных? Да, по-моему, бываешь иногда – то таким, то этаким. Конечно.
– Нет-нет, ты не понял. Я… ну, ты знаешь, вроде как… да знаешь же…
– Что?
– Ты знаешь! Я… голубой? Гей?
Стив побелел совершенно:
– Ты совсем охренел, Майки!
– Ну, не такой уж и странный вопрос, правда? Я хочу сказать… ты же понимаешь. Ты сам говорил, девушки у меня нет. Вот я и подумал, знаешь, плакаты эти… Я просто поинтересовался, вот и все.
– Господи, Майки. Ты спятил?
– Да нет, я знаю, что не был таким в Кемб… в моих воспоминаниях то есть. По крайней мере, я так думаю. Про себя. Знаешь… я был вполне нормальным. Дружил с девушкой, хотя, если честно, отношения у нас были довольно странные. Она была старше меня, все шло как у людей, мы жили вместе и так далее. Я хочу сказать, я любил ее и прочее, однако по временам немного завидовал Джеймсу и Дважды Эдди. И может быть, я все это время был… черт, я же просто спросил тебя, и только. Что тут такого?
Стив смотрел на банку "коки" так, словно в ней была скрыта вся тайна жизни.
– Что тут такого? – нерешительно повторил он. – Не стоит тебе так говорить, Майки. Наживешь серьезные неприятности.
– Неприятности? Послушать тебя, так это какое-то преступление. Я ведь всего-навсего спрашиваю, не принадлежу ли я или, может быть, принадлежал к… о господи! – Я умолк, от самого ритма этой маккартистской мантры во мне забрезжила жуткая мысль. – Так, значит, вот оно что? Это преступление!
Стив поднял на меня взгляд, и я почти готов был поверить, что в глазах его стоят слезы.
– Конечно, преступление, да еще и охеренное, задница ты этакая! Где ты, к чертям собачьим, жил до сих пор?
– Так в том-то и дело, Стив, – ответил я. – В том-то все и дело. Понимаешь, там, откуда я родом, это преступлением не считается.
– Ну конечно. Еще бы. На Марсе, к примеру, или в долине Большой Леденцовой горы, где на леденцовой лозе вызревает зефир и все прыгают, скачут и пекут для приезжих вишневые пироги.
Я не мог придумать, что мне ему сказать.
Стив прикончил "коку", большими пальцами смял баночку с боков и полез в карман за сигаретой.
Я тоже закурил, откашлялся; молчание было мне неприятно.
– В общем, я так понимаю, что мы никогда… то есть… мы с тобой…
Он ответил мне свирепым взглядом.
– Угу. Ответ, надо думать, отрицательный.
Стив склонился в кресле, уставился между коленей на ковер, длинные волосы его опали вниз, закрыв лицо.
Снова воцарилось молчание.
– Послушай, Стив, – начал я. – Если я скажу, что явился с Марса, ты сочтешь меня сумасшедшим, ведь так? Но предположим, просто предположим, что я происхожу из… других мест, столь же необычных, с культурой, полностью отличной от вашей?
Стив все так же молча разглядывал ковер.
– Ты же разумный человек, – продолжал я. – Ты должен признать – то, что, по-видимому, случилось со мной, объяснить трудно. То, как я говорю, это же не притворство, и ты это знаешь. Даже профессор Тейлор отметил это, а он-то англичанин подлинный. Хотя, если честно, он со своим англичанством малость перебирает. Ты видел, как я изменился у стены Палмер-сквер – в секунду, даже в наносекунду обратясь из парня, которого ты знал, совершенно американского, изучающего философию, играющего в бейсбол, чистящего зубы ниткой, привычного старого Майки Янга, в кого-то совершенно другого. Внешне я от него не отличаюсь, зато отличаюсь внутренне. Ты не можешь это отрицать. Я знаю тысячи вещей, которых не знал раньше, однако тысячи вещей, которые я должен бы знать, мне не известны. Я не знаю, кто сейчас президент Соединенных Штатов, не знаю, где находится Хартфорд, штат Коннектикут, не знаю даже, уж если на то пошло, где расположен сам Коннектикут, – где-то справа, вот и все, что мне известно. До нынешнего утра я никогда в жизни не видел этого кампуса, и ты знаешь , что я не притворяюсь. Однако я могу порассказать тебе такие вещи из истории Европы до двадцатого года, которых я знать не мог бы, если бы не занимался ею всерьез. Сейчас я тебе докажу. Возьми вот эту книгу и спроси меня о любом факте. О каком угодно.
Стив неуверенно принял протянутую мной книгу.
– Ладно, может, тебе и известно много чего о Европе. Ну и что?
– Ты хорошо меня знаешь… ты думаешь , что хорошо меня знаешь. Взгляни на мои книжные полки, там нет ни одной книги по истории. Я занимался историей на первых двух курсах? Может быть, слушал какие-то лекции?
– Вроде бы нет…
– Правильно. Вот и проверь меня. Скажем, что-нибудь до девятьсот тридцатого.
Стив полистал книгу, выбрал страницу.
– Ну ладно, что такое Священный союз? Я улыбнулся.