– Вы хотите сказать – сегодня утром! – ядовито откликнулась мама, после чего неохотно встала и направилась к двери.
На пороге она оглянулась. Отец успокаивающе кивнул ей, и мама, расправив плечи, покинула комнату. Когда за ней закрылась дверь, я услышал женский голос, учтиво интересующийся, не голодна ли она.
– Прошу нас простить, полковник Янг, сэр. Когда вы услышите то, что мы собираемся вам рассказать, я уверен, вы поймете необходимость подобной предосторожности.
– Да, да, – покивал отец.
– Хоть вы и оставили ваш прежний пост, сэр, вы, конечно, поймете меня, если я скажу "секретность первой степени". Вам эти слова знакомы?
– Сынок, вот здесь, – отец выпятил грудь и похлопал по ней, – скрыты такие секреты, от которых у вас, ребята, кишки бы горлом пошли.
– Нисколько в этом не сомневаюсь, сэр. – Хаббард повернулся ко мне, взгляд его был теперь отсутствующим, а сам он словно произносил заученное заклинание. – А вы, Майкл? Вы понимаете, что ничто из сказанного мной в этой комнате никогда не должно быть повторено за ее пределами?
Я кивнул и нервно вытер ладони о шорты.
– И готовы принести соответствующую клятву?
– Конечно.
Хаббард нагнулся, словно подбирая упавшую салфетку, впрочем, когда он выпрямился, в руках его оказалась маленькая черная Библия. Он мягко вручил ее мне.
Я взглянул на отца, мне нужен был кто-то, с кем можно было разделить комическую нелепость происходящего, однако вид у отца был до чрезвычайности серьезный.
– Пожалуйста, Майкл, возьмите книгу в правую руку.
Я взял. На обложке из черной пупырчатой кожи красовалась оттисненная золотом Печать президента Соединенных Штатов. Приподняв на полдюйма обложку, я увидел, что никакая это не Библия.
– Повторяйте за мной. Я, Майкл Янг…
– Я, Майкл Янг…
– Торжественно клянусь…
– Торжественно клянусь…
– На Конституции Соединенных Штатов Америки…
– На Конституции Соединенных Штатов Америки…
– Что буду крепко хранить в себе…
– Что буду крепко хранить в себе…
– Все доверенные мне сведения…
– Все доверенные мне сведения…
– Касающиеся безопасности моей страны…
– Касающиеся безопасности моей страны…
– И никогда, ни словом, ни делом и никакими иными способами не выдам…
– И никогда, ни словом, ни делом и никакими иными способами не выдам…
– Того, что откроют мне…
– Того, что откроют мне…
– Должностные лица правительства Соединенных Штатов…
– Должностные лица правительства Соединенных Штатов…
– И да поможет мне Бог.
– И да поможет мне Бог.
– Ладно. – Хаббард забрал у меня книгу. – Вы хорошо понимаете суть принесенной вами клятвы?
– Думаю, да.
– Если у нас появится повод считать, что вы пересказали кому бы то ни было из находящихся сейчас за пределами этой комнаты то, что вам предстоит услышать, вам могут предъявить обвинение в тяжком преступлении. Преступление это именуется государственной изменой, а максимальная кара за него – смерть.
– Да, я все хорошо понял, – сказал я.
– Что же, прекрасно. – Хаббард взглянул на Брауна: – Дон, наверное, дальше лучше говорить вам?
Браун, так ни разу и не присевший, кивнул и принялся разливать кофе, на блюдце каждой чашки он пристроил по печеньицу – большие кругляшки, покрытые шоколадной стружкой, вроде тех, какими заедали свое молоко веснушчатые, стриженные "ежиком" американские дети из фильмов пятидесятых годов.
– История, которую я собираюсь вам рассказать, – заговорил, обнося нас чашками, Браун, – началась давным-давно, в 1889-м, в австрийском городке Браунауна-Инне. Сейчас Браунау – скучный провинциальный городишко, скучным и провинциальным он был и в то время. В нем никогда и ничего не происходило. Жизнь тянулась себе и тянулась – рождения, браки, смерти, рождения, браки, смерти. Местные жители ходили по кругу – рынок, трактир, церковь, – ну и разумеется, судачили друг о друге.
Семейная история
Воды смерти
– Пересуды, – объявил Уиншип, пристукнув кофейной чашкой по столику, – вот и все, из чего состоит этот город. Огромный гипермарт слухов.
– Ну а ты чего ждал? – спросил Аксель, стирая салфеткой колледжа шоколадную пену с усов.
– Да ничего, и все же слухи слухам рознь. Я, разговаривая со студентом, мимоходом роняю слово и не успеваю опомниться, как декан факультета уже мечет громы и молнии, предрекая нам всем бюджетную погибель. Я вовсе не говорил, что Сорбонна нас обойдет. Я просто сказал, что Патрик Дюрок, скорее всего, будет первым.
– Ты и вправду так думаешь?
– Вообще говоря, это возможно, – ответил Уиншип. – А если честно, какая разница? Существует, знаешь ли, такая штука, как широкое научное сообщество.
Аксель негромко фыркнул:
– Ты что же, веришь в это? Действительно веришь?
– Ну, Берлину совершенно неважно, кто будет первым, так? У нас все-таки Европа, не Америка.
Однако бюджетное начальство, ох уж это мне бюджетное начальство. Можно подумать, будто на кону стоит судьба цивилизации.
– Уж не хочешь ли ты сказать, что и в самом деле уверовал во внутреннее соревнование? – в пародийном ужасе осведомился Аксель.
– Ну да, тебе-то хорошо. Твоя работа настолько "важна", что тебе дают под нее любые деньги. Кстати, как она продвигается? Подобрался к чему-нибудь или, как я слышал, у вас там пока одни только пи-эр-квадраты по небесам разбросаны?
– Ты же знаешь, Джереми, я не могу говорить об этом, – мягко ответил Аксель.
– А какой смысл говорить вообще о чем-то? – Уиншип с трудом поднялся. – Ладно, пора на пашню. Ты не в лабораторию? Я бы с удовольствием проехался.
– Извини за неучтивость, но у меня сегодня мирный преподавательский день в колледже.
– Ну и хрен с тобой, – сказал Уиншип по-английски.
– Я этот язык понимаю, – улыбнулся Аксель.
Они расстались за дверью профессорской.
Аксель постоял немного, втягивая носом ласковый весенний воздух, а затем неторопливо направился к сторожке привратника.
– С добрым утром, Билл.
– С добрым утром, профессор Бауэр.
– Лето близится.
– Всему свой срок, сэр. Всему свой срок.
Аксель неуверенно взглянул на свой почтовый ящик. Как и всегда, забит бесполезными брошюрами и напоминаниями. В другой раз, он очистит его в другой раз.
– Так вы получили сообщение, сэр? Аксель обернулся к Биллу:
– Сообщение? Какое сообщение?
– Телеформу. С пометкой "спешно". Молодой Генри заглядывал к вам, да не застал.
– Я был на ланче.
– Наверное, Генри сунул ее в прорезь на вашей двери. Ну ничего, у меня есть офсетная копия.
– А, спасибо.
– Видите, из Германии, – сказал Билл, протягивая желтый конверт. – Из самого Берлина, – прибавил он с мечтательной интонацией, в которой смешались благоговение и любопытство.
Аксель нащупал в кармане очки для чтения и надорвал конверт.
Профессору Акселю Бауэру
Колледж Св. Матфея
Кембридж
АНГЛИЯ
Дорогой профессор Бауэр!
С сожалением сообщаем, что Ваш отец, фрей-герр Дитрих Бауэр, очень серьезно болен. Мы делаем все, что в наших силах, чтобы ему было у нас как можно удобнее, однако мой долг состоит в том, чтобы известить Вас, что он пробудет с нами всего неделю, и это самое большее. Он выразил настоятельное желание повидаться с Вами, и, если Вы в состоянии уладить этот вопрос сВашим начальством, я бы очень советовала Вам приехать сюда как можно скорее.
С дружеским приветом,
Роза Мендель
(директор)
До Флюгхафена Аксель добрался уже совершенно вымотанным. Самолет, "Мессершмитт Пфайль-6", был набит бизнесменами, чьи отглаженные костюмы и нелепая заботливость, с какой они относились к своим портативным компьютерам, внушали ему чувство собственной убогости и неуместности. Да и стюардессы, казалось Акселю, тоже обращались с ним так, точно видели в нем существо низшего порядка. А, ладно, дни уважения к ученым миновали. Ныне Европа ценила коммерцию, и бизнесмены, пользуясь достижениями науки и техники, беззастенчиво пожинали плоды и вкушали почести.
Почести! Лишь к середине полета Аксель, размышлявший о шумном, бесцеремонном новом мире, окружавшем его, сообразил вдруг, что вскоре ему предстоит неизбежным образом унаследовать баронство отца. Фрейгерр Аксель Бауэр. Смешно.
Возможно, это и объясняло чрезвычайную обходительность и готовность помочь, кои проявило университетское начальство, когда он испросил недельный отпуск по семейным обстоятельствам. Где-то в его досье наверняка указано, что он – сын героя Рейха, героя Великой Германии. Никого теперь эта рыцарственная дребедень в духе Глодера особо не волновала, однако в мире осталось еще достаточно сентименталистов и снобов, чтобы настоящий, живой, всамделишный барон Рейха мог рассчитывать на особое к себе отношение. По малой мере, на приличный столик в ресторане. И может быть, когда он выправит себе новые документы и визитные карточки, вот эти же самые стюардессы начнут относиться к нему с большей услужливостью и учтивостью…
Власти Лондона и Берлина также выказали необычайную готовность пойти ему навстречу – особенно если учесть высокую секретность проекта, над которым он с коллегами работал в Кембридже. Как правило, властям не нравилось, когда неженатые, работающие в секретной области мужчины отправлялись в разъезды, пусть даже и по Европе. Мужчины семейные, оставлявшие дома жену и детей, у властей озабоченности не вызывали. И тем не менее все документы Акселя были оформлены уважительно и быстро.
От своего отеля на Курфюрстендам он с немалым удобством доехал до места на такси – новехоньком "ДВ-электрик". Германия, отметил Аксель, по-прежнему получает новые модели первой, какова бы ни была провозглашаемая ею государственная политика, – впрочем, пока глаза Акселя восхищенно взирали в окно на Тиргартен, на статуи, павильоны и башни, воздвигнутые к вящей славе Глодера, мысли его были заняты умирающим стариком, которого ему предстояло увидеть. Отцом, о котором он знал так мало. После того как в шестидесятых умерла мать, Аксель обменялся с ним всего двумя письмами. И только. Даже рождественских открыток и тех они друг другу не слали. Больницей в Ванзее управляла сдержанная, распорядительная молодая дама, напомнившая Акселю, когда он увидел ее стоявшей в вестибюле под писанным маслом портретом Глодера, архетипы Немецкой Женственности из музыкальных шоу и фильмов пятидесятых годов.
– Я не задержу вас надолго, герр профессор, – сказала она. – Вы человек науки и не захотите, чтобы я внушала вам ложные надежды. У вашего отца рак печени. И боюсь, он слишком стар, чтобы хоть в какой-то мере рассчитывать на успешную трансплантацию.
Бауэр кивнул. Сколько, собственно говоря, лет отцу? Восемьдесят девять? Девяносто? Как ужасно, что он не способен это припомнить.
– А как у него с головой, фрау директор?
– С головой все хорошо. Превосходно. Услышав о вашем скором приезде, он стал намного спокойнее. Будьте добры, следуйте за мной.
Стук их каблуков по мраморным плитам отдавался эхом в вестибюле. Они шли сводчатым коридором, одну стену которого занимало сплошное застекленное окно, выходившее на большую, тянувшуюся к озеру лужайку. Аксель увидел стариков и старух, которых катали по солнышку в креслах накрахмаленные санитарки.
– Ваш дом, – сказал он, обводя вокруг рукой, – похоже, не стеснен в средствах.
– Наш дом предназначен исключительно для героев Рейха, – с гордостью ответила фрау Мендель. – От этого поколения осталось не так уж и много людей. Обломки истории. Не знаю, во что он обратится, когда уйдет последний из них. Вы понимаете, надеюсь, что все расходы, связанные с похоронами вашего отца, будут оплачены?
– То есть похороны предстоят государственные? Она покачала головой – и да и нет.
– Официально это государственные похороны. Натурально. Однако в наши дни… – Фрау Мендель, словно извиняясь, развела руками.
– Нет-нет, все в порядке, – заверил ее Аксель. – Я и сам предпочел бы что-нибудь немноголюдное. Правда.
– Ну вот, – сказала фрау Мендель, останавливаясь перед большой, с колоннами по сторонам, бледно-зеленой дверью. – Здесь фрейгерр и живет.
Она трижды быстро стукнула в дверь костяшкой среднего пальца и, не дожидаясь ответа, вошла.
Отец Акселя сидел в кресле-каталке – обмякнув и свесив на грудь голову. Он крепко спал.
Аксель понял, что никогда бы не узнал его, никогда, даже за тысячу лет. Сохранившийся в памяти Акселя подвижный мужчина в белом халате обратился в прототип Старца. Стариковская желтая кожа, стариковские тощие ноги, стариковский мокрый рот, стариковское дыхание и стариковские пряди волос – и все это наполняло комнату стариковским запахом. Даже солнце, вливавшееся сюда через окна, непостижимым образом обращалось в стариковское солнце – яркое, сварливое тепло, какое встречаешь только в домах престарелых.
Фрау Мендель тронула Старца за плечо:
– Фрейгерр, фрейгерр! Ваш сын приехал. Здесь Аксель.
Голова Старца медленно приподнялась, и Аксель увидел водянистые глаза отца. Да, вот их он, пожалуй, узнать еще смог бы. Зрачки почти заплыли желтоватой жировой тканью, в которую превратились райки, однако сквозь эти затуманенные кобальтовые кружки проглядывала сущность, знакомая Акселю, – сущность его отца.
– Здравствуй, папа! – сказал он и с изумлением ощутил, как на собственные его глаза навернулись слезы.
– Молоко.
– Молоко?
– Молоко!
– Молоко? Ты хочешь молока? – Аксель непонимающе повернулся к фрау Мендель.
– Это он просыпается. Обычно после дневного сна он выпивает стакан теплого молока.
– Папа, это я, Аксель. Аксель, твой сын. Аксель смотрел, как туман в глазах отца начинает рассеиваться.
– Аксель. Ты здесь.
Голос был хрипл и неясен, и все-таки Аксель узнал его и сразу же перенесся в Мюнстер, в дом своего детства. Ошеломляющее чувство любви охватило его, любви, ошеломленной собственной силой, ошеломленной, быть может, тем сильнее, что она и не ведала о собственном существовании.
На ладонь его опустилась, похлопывая, другая ладонь, холодная.
– Спасибо, что приехал. Ты слишком добр.
– Ерунда, при чем тут доброта. Для меня это радость. Радость.
– Нет-нет. Это доброта. Я попросил бы тебя вывезти меня наружу. В парк.
Фрау Мендель утвердительно кивнула и придерживала дверь, пока Аксель разворачивал кресло и выкатывал отца в коридор.
– Вы просто поезжайте до конца коридора, там повернете налево и через дверь попадете на пандус, ведущий в парк. Если что-то понадобится, на подлокотнике кресла есть кнопка.
Аксель попытался было завести разговор о красотах парка и озера, однако отец оборвал его:
– Вон туда, Аксель. Вези меня туда. За ливанский кедр, к озеру, там будет тропинка, по которой никто не ходит.
Аксель, как ему и было велено, покатил отца по лужайке, мимо дерева. Он обменивался кивками с санитарками и любящими родственниками, их было немало вокруг, и все занимались примерно тем же, чем он. Какой-то старик в пижаме сидел на скамейке, разговаривая сам с собой; к пижамной куртке, с веселым изумлением отметил Аксель, было приколото больше десятка наград.
– Туда, туда! Та м безлюдно, – произнес отец. Он кренился вперед, словно пытаясь ускорить ход кресла.
Аксель повез его в указанном направлении – по тропинке, ведшей к проему в многоцветной живой изгороди. За проемом их поджидал маленький цветник в форме подковы.
– Разверни кресло кругом, лицом ко входу, – попросил отец. – Вот так, и садись на скамью. Теперь, если кто появится, мы его увидим.
– Солнце не слишком печет? Может, мне сбегать за шляпой?
– Бог с ним, с солнцем. Я умираю. Уверен, тебе сказали об этом. А зачем умирающему шляпа?
Аксель кивнул. Чего уж теперь лукавить?
– Знаешь, когда я умру, ты унаследуешь мой титул.
– Я об этом особенно не думал, папа.
– Лгун! Поспорить готов, ты уж годы как почти ни о чем другом и не думаешь. Так вот, я хочу рассказать тебе, что он означает.
– Это знак отличия за заслуги перед Рейхом.
– Да-да. Но я не об этом. У тебя есть хоть какие-то представления о том, за что Фюрер удостоил меня подобной чести, а?
– Нет, папа.
– И ни у кого их нет, все, кто знал это, умерли, и секрет мой умер с ними. Но, раз уж мне предстоит оставить тебе эту честь, будет лишь правильно, если я расскажу тебе ее историю, не так ли? Земель к титулу не прилагается, только история. Поэтому я хочу, чтобы ты посидел со мной и послушал. Ты уже научился спокойно сидеть на месте?
– Думаю, да, папа.
– Хорошо. Не дашь мне сигарету?
– Я курю только трубку, папа, а она осталась в отеле, в моем багаже.
– Да? А я рассчитывал на сигарету.
– Хочешь, я схожу, поищу?
– Нет-нет. Сиди, не так уж оно и важно. В моем возрасте удовольствие порождается созерцанием, не действием. Зато на спинке кресла, в столике, ты найдешь бутылку шнапса.
– Ты хочешь сказать, в кармане?
– Ну конечно. В кармане, я так и сказал. Неважно, подумал Аксель. "Tasche" и "Tisch" слова довольно похожие. Если это и есть та степень старческого слабоумия, коей ему следует ожидать под самый конец, тогда, возможно, одряхление не так уж и страшно.
Он нашарил бутылку, свинтил с нее крышку, отдал шнапс отцу, и тот, основательно отхлебнув, отчего глаза его наполнились слезами, вернул бутылку Акселю.
– Сиди спокойно и слушай. Ничего не говори, просто слушай. История, которую я собираюсь тебе рассказать, известна очень немногим на свете людям. Это великая тайна. Великая. Понимаешь?
Аксель кивнул.
– Все началось в городке Браунауна-Инне, в Австрии, ровно сто лет назад. Ты слышал о Браунау?
Аксель покачал головой.
– Ха! Вот именно. И никто не слышал. Не сомневаюсь, сейчас он – такая же безликая дыра, какой был тогда, неотличимая, в сущности, от любого другого пыльного городишки, стоявшего в той части империи Габсбургов. Браунау был скучным провинциальным городком, таков он, я уверен, и ныне. В нем никогда ничего не происходило. Жизнь тянулась себе и тянулась – рождения, браки, смерти, рождения, браки, смерти. История обходила его стороной.