- Да, только он идет на основу кружевного корсета, сама юбка должна быть из фатина, желательно, английского - он такой тускло мерцающий. А наш фатин просто белый, как простыня, и если на него дождь попадет, то он уже не топорщится, а висит, как тряпка… А в другом салоне нам веночек на голову предложили - это, дескать, новая волна, эстетика друидов, Светка им еще ляпнула, что в веночке только невест-девственниц хоронят… В принципе, диадемы иногда неплохо смотрятся, но это вчерашний день.
- А мне лично всегда шляпы нравились…
- Про шляпы я вообще молчу. Позавчерашний день, прошлый век. Опять в моде фата, но одноярусная, до пола, а не как раньше - пышная трехъярусная. И перчатки не нужны, в крайнем случае - выше локтя. Потом итальянский салон нашли - там уже выбор получше был.
- Всё ясно. Отца, как отсталого и старомодного хрыча, в консультанты не пригласили. У Светланы, разумеется, вкуса больше. На один вагон…
- И маленькую тележку! Ах, вот оно в чем дело!.. Я-то думаю, чего он надулся, а это, оказывается, его с собой не взяли!
- Имею я право или нет знать заранее, в чем будет моя дочь в столь знаменательный день?
- Платье - просто супер! Обалдеешь, когда увидишь. Я подъюбник такой классный заказала - на пяти обручах. И химчистка оказалась дешевая.
- О-очень хорошо…
- А к платью сережки купила и колье. Из циркония, но выглядят на сто карат. Смотри. И босоножки. Каблук - одиннадцать сэмэ, но удобные - хоть кросс бежать. Их и после свадьбы носить можно. А то понакупают себе белых лодочек… Тебе взяла новый галстук. Только скажи, что не нравится!..
- Здорово! Я с ним как Элвис Пресли. Набриолиненного кока еще не хватает.
- Ты в сто раз лучше всех Элвисов Пресли.
- Не подлизывайся, Дашка, не подлизывайся!.. Я вообще с тобой не собирался разговаривать.
- Папочка, красавец мой, злодейкой-дочерью обиженный! И эта бессердечная горгона приготовила тебе небольшой сюрприз. Угадай, что?
- Гм, попробую… Всё отменяется, вы выяснили, что не подходите друг другу, что, впрочем, и есть на самом деле…
- Не угадал, ревнивый старикашка! Я принесла "Киевский" торт.
- Очень мило. Почему это дражайшая моя дочь так активно меня в старики записывает, а? Папа начал стариться…
- На соседок больше не зарится,
Он пугается и сутулится,
Когда переходит улицу,
Дома по листику
Читает беллетристику,
На вопросы вежливенько отвечает,
Тоненько режет лимон к чаю!
- Свинья вы после этого, Хавронья Константиновна.
- Хрю, хрю, хрю! Ты самый лучший из всех пап на свете. Я тебя ужасно люблю!
- Я тебя тоже люблю, Дашка, ты даже не представляешь, как…
- Папочка, милый, ну не смотри на меня такими несчастными глазами!
- Не несчастными, а умиленными. Это большая разница.
- Ты же сам меня всегда учил, помнишь, что умиляться можно, только если видишь, как один щеночек несет в лапках другого щеночка.
- Господи, Дашка, какая же ты еще девчонка, глупенькая и молодая.
- И счастливая! Ужасно счастливая!.. Вот! Опять надулся. Ну что такое, папа? Мне уже и счастливой побыть нельзя?
- Дашка, я жизнь свою посвятил тому, чтобы ты была счастлива…
- Я знаю… Сказал, и глаза на мокром месте! Пап, да что с тобой!?
- Не обращай внимания, это просто слёзы старого эгоиста.
- Ты совсем не старый, и не эгоист.
- Нет, я обыкновенный зарвавшийся себялюбец. Дай такому волю, ты бы век просидела рядом со мной, не отходила ни на шаг… Как у Достоевского, к бабушке пришпиленная.
- Ты же всегда понимал, что это когда-нибудь произойдет, сам мне говорил: девушка должна уйти в новую семью.
- Я догадывался, милая, но не думал, что это настолько тяжко.
- Вспомни, как ты меня маленькую пугал. Я игрушки разбросаю, ты посмотришь так строго: "Дарья, если будешь себя плохо вести, замуж отдам". Я, конечно, не верю, а ты из комнаты выйдешь, даже входной дверью хлопнешь, будто бы ушел мужа мне искать, а сам в прихожей, за одеждой спрятался. А однажды, слышу, вернулся папа с каким-то сердитым дядькой: так, мол, и так, проходите, Дарья у себя в комнате. Я к тебе со всех ног: "Папочка, не отдавай!" А это ты разными голосами разговаривал.
- Ты так ко мне прижималась, Дашка, и шептала: "Папочка, я буду самая послушная. Только не отдавай меня другому дяде!"
- Ты обещал, что не отдашь, помнишь? Я потом заявляла, что, когда вырасту, стану твоей женой, ты отвечал: так нельзя, папы не женятся на дочках, а я злилась.
- Видишь, Дашка, не сдержал я своего слова - отдаю тебя другому дядьке…
- Андрей здесь не при чем, он хороший, он тебя очень уважает. Знаешь, что он мне сказал? Если у нас родится мальчик, обязательно назовем его в твою честь, Костей.
- А если девочка?
- Тоже Костей, лишь бы тебе было приятно. Ну, улыбнись!
- Я час назад твои письма перечитывал. Так смеялся. Помнишь, ты с классом в Евпаторию ездила: "Дорогой папочка, вчера обожглась крапивой и порезала палец. Мы нашли рыжего котенка, назвали Мурзиком. Он был очень худой. Мы его кормили всей палатой. Он теперь срет как взрослый мужик".
- Пап, перестань. Не хочу больше ничего вспоминать. Пойдем лучше чай пить. С тортом.
- Знаешь, Дашка, а у меня последнее время наш ялтинский вечер никак из головы не выходит. Тебе тогда три годика исполнилось, ты у меня всю зиму проболела и полвесны, такая слабенькая была… Я на диссертацию плюнул, взял в июне отпуск, и мы с тобой в Ялту махнули. Погода была исключительная, народу мало. За трояк шикарный закуток сняли, с верандой. И от моря пять минут. Сад там был черешневый…
- Папа, милый, я эту историю уже тысячу раз слышала!
- Ты стала такая жестокая, Дашка… Уедешь ведь скоро, а у меня светлее этого воспоминания ничего на свете не останется. Честно скажу, если б возможно было, я всю свою жизнь - сколько мне ее, с чайную ложку, осталось - ни минуты не сомневаясь, обменял бы на один тот ялтинский вечер!
- И что ты себе выдумал какую-то вековую разлуку! Мы уезжаем ровно на год, пока у Андрея контракт, потом вернемся и приходить к тебе будем. Очень часто.
- Раз в год, как на могилу…
- Ох, зануда… Знаешь, что я хорошо из той поездки запомнила - хозяйку нашу, тетю Зосю! Страшная аккуратистка была, все дорожки ракушечником вымостила. Она еще козу держала и каждое утро мне полную кружку молока приносила. Ты всё порывался ей заплатить, она - ни в какую. Очень ты ей нравился - одинокий папаша.
- Это с тобой все носились, а меня только поучали.
- А расскажи, как она козу доила, а я подошла!
- Не хочу, ты тысячу раз эту историю слышала.
- Ну не придирайся к словам!
- Это, да, это действительно презабавно было. Она доит козу, а мы на пляж собрались, подходим, ты что-то высматриваешь, а у козы вымя такое пунцовое, набрякшее, как два пальца распухших, и молоко в ведерко так - дзынь, дзынь. А ты вдруг говоришь: "Как у папы…" Ха-ха-ха!
- Ой, ха-ха-ха, держите меня, не могу! Ха-ха-ха!
- Она так на тебя посмотрела…
- Ну что ты замолчал?
- Я ведь не разлуки боюсь, Дашка. Вдруг разрушится важное что-то между нами, оборвется та невидимая ниточка, без которой всё уже будет не то, - натянуто, лживо. Я боюсь, что не сможем мы больше так с тобой хохотать, как дураки. Никогда не сможем…
- Почему?
- Да потому, девочка моя, что так беззаботно смеяться можно лишь на Поляне сказок, куда мы с тобой однажды попали и не покидали ее по сей день…
- Папка, милый!
- Отпуск уже заканчивался, уезжать нам завтра, а мне говорят: "Что же вы, в Ялте были, а девочке своей не организовали экскурсию на Поляну сказок". Я думаю, ну какая поляна, в следующем году сходим, а ты, хитрюга, взяла и расплакалась. Стоит моя шоколадная кукла и рыдает такими вот пудовыми слезами…
- Довел ребенка до слез… На кухне посидим или в комнате?
- Где хочешь. Давай на кухне… А тетки жалостливые все в один голос: "Ну как так можно? Ребенок плачет, у вас же еще полдня", - а ты еще громче ревешь. "Ладно, - говорю, - поехали".
- К закрытию попали, но успели. Проголодались, а в ларьке, кроме теплого лимонада и "Киевского" торта, ничего и нет - всё раскупили. Берем мы с тобой торт с лимонадом и идем на экскурсию. Впереди Дашка в белых с горошинами трусах выхаживает, в одной руке зонтик от солнца…
- Торт на блюдо переложить или из коробки есть будем?
- Что за вопрос, Дашка, конечно из коробки!.. Следом я, в джинсовых шортах и с "Зенитом" на пузе, чтобы Дашу мою запечатлевать. И у меня, знаешь, с утра было удивительное предчувствие. Час ходили, смотрю: что-то помрачнела моя Даша, не резвится, гномы ей уже не в радость…
- Папуль, чай какой заваривать, с мятой или зеленый с жасмином?
- Черный у нас остался?
- Сейчас гляну…
- Тут я смекаю, что Даша на пляже целую бутылку "Пепси" выдула. Интересуюсь: "Может, тебе по-маленькому надо?" Кивает, и сама несчастная такая…
- Нашла…
- Я без всяких мыслей потрогал твои трусики, не мокренькие ли, а ты вдруг как рассердишься, прямо взрослая женщина. Отчитала меня, говоришь: "Не смей никогда прикасаться без разрешения!" Я просто обомлел. Господи, думаю, такая кроха, а уже настоящая леди.
- В чашках заварим?
- Не ленись, возьми заварник… Говорю: "Даша, я только проверить хотел, всё ли в порядке". Вижу, на трусиках пятно расплывается. Я руку приложил - точно, побежал по пальцам детский кипяточек. Не утерпела, моя зайка. Я скорее эти трусики мокрые снимаю, несу тебя под какую-то елку, ты даже присесть не успела, пописала стоя, как мальчик. Я спрашиваю: "Что же ты молчала, Даша, зачем терпела?" А ты отвечаешь сквозь слезки: "Здесь же люди ходят, и туалета нет". Ах, ты мое солнышко, думаю, моя ласточка деликатная, всё она уже понимает, как взрослая… А сам говорю: "Не переживай, походишь голышом, пока трусики не обсохнут".
- Большие чашки доставать?
- Угу… Там уже все разошлись, никого из посетителей не осталось. Я тогда с тобой целую пленку отщелкал. Надо сказать, позировала ты исключительно. И откуда это в трехлетнем ребенке было?
- Тебе заварки сколько наливать, до половины?
- Не торопись, дай настояться… Волка этого деревянного оседлала - просто как амазонка, на Буратино так естественно ручку забросила - прелесть. Знаешь, есть дети, которых нипочем не заставишь работать перед камерой, а ты всё на лету схватывала, с полунамека. Скажешь: "Дашенька, веди себя раскованней, больше свободы". Ты так станешь бочком, за травинкой грациозно нагнешься. Но самый коронный, я считаю, кадр, когда ты на пеньке, назад чуть откинулась и хохочешь… Отсняли пленку, и тут я, балбес, вспоминаю, что мы же еще торт не пробовали. А пенек наш чем не стол? "Ну, принцесса, - говорю, - будем с тобой сейчас пировать". Достаю коробку, две бутылки с лимонадом. У нас ни ложек, ни стаканов. Пили из бутылок, а торт этот руками ели. Я на часы смотрю - возвращаться пора, кладу остатки торта в кулек, трусики твои пострадавшие тебе протягиваю, говорю: "Надевай, они уже обсохли". Идем обратно, вдруг ты вскрикиваешь: "Ай, папа, меня кто-то за писю укусил!" Что такое, думаю, может, муравей заполз или оса, не дай бог. Я, признаться, испугался. Мало ли, мазнул ребенок случайно липкой рукой, оса на сладкое и прилетела, и ладно бы в другое место ужалила, а то в самое нежное. Развожу тебе ножки…
- Наливать?
- Четвертинку, не крепкий. Хватит-хватит… Гляжу - мать честная, вместо писи у моей Даши настоящее кондитерское изделие. Орехов с цукатами разве что не хватает. Села, видно, на пенек наш обеденный, вот чешуйки сахарной глазури к влажной кожице и пристали. Впились, точно льдинки колючие, только на солнце не тают и рукой так просто не стряхнешь. Что тут сделаешь? Давай я их осторожненько слизывать, вначале с бочков, потом нежно посередке, чуть углубился - и там сладко. Я тогда губки наши раздвигаю, самым кончиком языка туда, поглубже, поглубже, и сам не пойму: отчего всё слаще и слаще, сахарней и сахарней!
- Папа!
- А ты мою голову к себе прижала и шепчешь: "Папочка, не останавливайся - мне так вкусно". Я спрашиваю: "Хочешь, чтобы было еще вкуснее?" Ты говоришь: "Да", - а у самой голосок заплетается…
- Я прошу тебя!
- Придерживаю девочку мою за спинку, слюной мизинец смачиваю, в писечку ввожу. По ноготочек… И то вставлю, то высуну, потом быстрее - ты дрожишь, как рыбка, глазки закатила. Вдруг дернулась, и сама полностью на палец нанизалась. Я уже ни живой ни мертвый, думаю, точно повредила себе что-нибудь малышка. Только палец вынимать, а ты сжала его и не отпускаешь, и сильней себя насаживаешь! А внутри там всё пульсирует, сжимается, будто во влажном кулачке, лишь слышу: "Ох! Ах!" - взросло стонет моя Даша и трепещет, и ножками двигает, помогает мне, как может…
- Перестань, это кошмар какой-то!
- Я, палец не вытаскивая, перекладываю тебя на животик. Попа чуть приоткрылась - розовый узелок, в нежных морщинках, как будто ротик, собранный для поцелуя. Я другой мизинец смачиваю и в попочку по миллиметру погружаю, пока пальчики в тебе не поздоровались. Ты трясешься и шепчешь: "Хватит, это же в сказке, хватит, это же в сказке…"
- Замолчи!
- Я бормочу: "Доченька, папе тоже хочется приятного", - впопыхах шорты эти проклятые стаскиваю, подношу член к твоему личику, едва успеваю сказать: "Ам-ам", - и как оно брызнет!
- Успокойся, тебе нельзя, у тебя язва!
- На ротик, на щечки, на глазки… Дашка! Скорее, Дашка!
- Нет! Я, кажется, "нет" сказала!
- Вот-вот! Почти! Ну, давай же!.. Что ты так смотришь, Даша? Ты же вышла отсюда на свет!
- От всего этого чокнуться можно…
- Что, что произошло с тобой?! Умоляю, объясни мне!
- Не хочу ничего объяснять.
- Куда, куда девался тот нежный, до беспамятства любящий ребенок, приходивший ко мне каждой ночью греться под бочок, с которым я делал уроки, гулял в парке, играл в куклы, часами просиживал у постели, когда он болел!
- Папа, я давно уже не ребенок. Разве ты не заметил?
- Теперь, к сожалению, да. И мне страшно от этого. Лучше бы я был слепым…
- Ну, что мне теперь сделать? Вымазать для тебя пизду в заварном креме?
- Вот кому я сейчас по губам надаю за такие слова! По губам! По губам!
- Ты что, с ума сошел?!
- Ремня захотела? Так это быстро! Я запрещаю тебе ругаться в моём присутствии! Вырастил дочь… Вообще ни на какую свадьбу не пойду, празднуйте без меня!
- Папа, не устраивай истерику!
- Когда уходила твоя мама, мне было горько и больно, но я поставил ей одно условие: потерпи девять месяцев, роди мне девочку, а потом скатертью дорога…
- Ну, что ты хочешь от меня?
- Я, милая, ничего от тебя не хочу, ни на что не рассчитываю. Даже на пресловутый стакан воды. Квартира, слава богу, есть, пенсия будет - проживу как-нибудь.
- Папа, и тебе не стыдно? Сделал из меня чудовище какое-то. Ты по-прежнему самый родной мне человек. Но пойми, это ненормально, нечестно, наконец, по отношению к Андрею!
- Зато ты и твой разлюбезный поступили очень честно. Не постеснялись разрушить все, чем я жил, выесть меня и раздавить, как яичную скорлупу, приправив свою садистскую Трапезу парой лживых обещаний: "Не горюйте, вот девочка родится, будем приводить на выходные".
- Да, и если поедем в отпуск, тоже у тебя оставим. Андрей так и сказал: ты идеальный отец и будешь идеальным дедушкой. Своим родителям он ни за что не отдал бы ребенка, а тебе - пожалуйста, на сколько угодно, хоть на всё лето.
- Ты вот сейчас говоришь, Дашка, и я, дурак, верю, понимаешь?! Как в бога верю! Ведь не по-людски - наобещать всего и обмануть. Это как ребенка конфетой подманить и железякой по голове треснуть. Как голодного дряхлого пса на живодерню вести и по дороге мясом прикармливать! Фу, Дашка, не подбирай с пола! Тебе же не три годика…
- Папка, у тебя такая сладкая сперма…
Трактат о смерти
Эльза Артуровна не переносит, когда Илья Дмитриевич упоминает в ее присутствии о какой-нибудь знакомой ему женщине. Достаточно одного имени. К примеру, Илья Дмитриевич делится событиями прожитого дня и, рассказывая о планерке на кафедре, восклицает:
- А моя бедная Симакова вдруг просит слова…
- Твоя Си-ма-ко-ва? - Эльза Артуровна гневно леденеет и спрашивает, презрительно морща рот: - Ебал? - при этом сверлит Илью Дмитриевича проницательным взглядом.
Илья Дмитриевич совсем не держит удара, он смущается и никнет, будто и впрямь что-то натворил.
Эльза Артуровна, сполна насладившись его испугом, заключаете горьким торжеством:
- Значит, ебал… Скотина! - После чего, гордо вкинув голову, выходит из комнаты.
- Ну почему сразу ебал? - бежит за ней Илья Дмитриевич, прямо с чашкой, и плещет чайный кипяток на руку. - Эля, разве не бывает просто нормальных товарищеских отношений?
Они образованные люди и не стесняются пользоваться крепкой лексикой. Такие правила завела в свое время Эльза Артуровна, еще со времен их свадьбы. Поженились они поздновато, обоим было за тридцать, и вот уже десять лет вместе.
Эльза Артуровна без утайки всё выложила о себе, а Илья Дмитриевич, стесняясь и хихикая, провел ее в свои унылые бедные событиями кулуары.
Всего у Эльзы Артуровны было семнадцать добрачных связей, не считая легких увлечений, но откровенничает она охотнее всего о первой: "Красив был, как молодой Ален Делон, а я девчушка, только после школы…", - четвертой: "Жена его страдала эпилепсией, и он не мог ее оставить, плакал мне в колени", - двенадцатой: "Нужно было выбирать между родиной и этим Эдиком", - и последней, семнадцатой: "Думала, на мужчин больше не посмотрю".
Кроме прочего, Эльза Артуровна также намекала на лесбийский опыт - бог знает когда, в Алуште. И всё это было до отношений с Ильей Дмитриевичем.
Ему повезло с Эльзой Артуровной. Илья Дмитриевич отвоевал ее у мужчин, более достойных, чем он сам. Если бы эти мужчины знали, как обращается Илья Дмитриевич с доверенным ему сокровищем, то растерзали бы его или не подали руки, а двое восстали бы из могил, чтобы покарать. Один - профессор из института нефти и газа, другой - гастроэнтеролог.
Эльза Артуровна могла бы дважды жить в Америке, трижды в Израиле и один раз в центре в пятикомнатной квартире - вот не полный перечень благ, от которых она отказалась ради Ильи Дмитриевича.
В постельных откровениях он вообще персонаж комический. Илья Дмитриевич в состоянии рассказать только о трех-четырех связях. С первой женщиной вообще не очень-то и получилось.
- Она полезла мне рукой…
- Куда полезла? - уточняет Эльза Артуровна.
- В трусы. А у меня, это… - Илья Дмитриевич розовеет.
- Не встал, - веселится Эльза Артуровна. - У тебя не встал!
- Да, - сконфуженно улыбается Илья Дмитриевич. Впрочем, он доволен, что порадовал Эльзу Артуровну.
- А потом что? - идет по следу Эльза Артуровна.
- Ну, она мне начала мять, ну это…
- Что?