Та же история - со словом "хуй". Подарить-то подарили, а употребление ограничили, в пределах "на хуй надо". Я аж до ПТУ ждал, когда батя посылать его на хуй разрешит.
Разрешил. Но с условием, что он всё равно мне пиздянок навешает, но уже не за то, что я это сказал, а потому, что он отец, и не мне, говну, на него пасть разевать.
Два года мордовал. Первое время не знал, куда спрятаться. Батя всегда так ситуацию поворачивал, чтоб я его побыстрее матюгами обложил и он своим законным правом воспользовался - силу, блядь, применить.
Домой прихожу, сесть не успею, а он уже тут как тут, провоцирует, насчет уроков расспрашивает. Короче, цирк, и на арене Олег Попов.
Я бате кричу: "На хуй пошел!" - и дёру от него. Он за мной, а у самого ведь дыхалка только в жопе осталась - устает быстро. Бежит, дороги не разбирает, ботинок ему под ноги брошу, а он через этот ботинок, мудачина бухой, и наебнется.
Бате от таких дел тоже неинтересно сделалось. Яйца на битву чешутся, а догнать не получается. Это не как с матушкой, которую ловить, что два пальца обоссать. Хватай за патлы и устраивай по всей пизде Восьмое марта.
Подумал батя и в ближайший календарный юбилей позволил ему сдачи давать. Но не учел, что я тоже окреп. Я ему в первом же раунде так ебало разворотил, что уполз пидор старый в умывальник пломбами харкать. Но без обид - сам разрешил.
Батя еще долго не сдавался. Даже бухать перестал на время, чтобы координация в бою не подводила. Каждый божий день с ним махались. У него под конец зубов ни хуя не осталось, брови раз сто зашивали. Мне, правда, ребро сломал - неделю гордился, сука.
Шестнадцать лет стукнуло, паспортидзе выдали. Событие знаменательное. Озадачился батя, как с подарком изъебнуться. Слова-то уже раздарены, во всех падежах. Курить мне еще в седьмом классе позволил. Я вообще с пятого класса покуривал, но тайно, а после разрешения - официально, на балконе. Сейчас не об этом…
Батя, в итоге, нашел выход: "Вот, ты можешь теперь меня на хуй посылать, а я тебе ничего не возражу".
Это он, конечно, больше себе подарок сделал, о здоровье подумал. А мне тоже вначале по приколу было.
К примеру, батя телек смотрит, я подхожу - раз, и программу ему переключу.
Он вякнет что-то типа: "Какого, блядь?!"
А я лениво так отвечаю: "На хуй заткнись!" - но никаких других грубостей больше - только то, что батя сам разрешил.
Он бесится, а драться-то уже бздит, матюгами только меня и кроет. Через год вообще перестал со мной связываться, попиздит для порядка немного себе под нос да уебет радио слушать.
Потом батя долго с подарками жался, а на восемнадцать лет всё сразу выдал: "Можешь, - говорит, - меня любыми словами безнаказанно ругать". Но это он подарил, потому что знал, что у меня призыв скоро.
Больше двух лет не виделись. Я-то в десантуре службу мотал, ну, понятно, озлобился там, по семейному теплу соскучился, а батя, сука, к моему приезду решил хуйней с говном отделаться, вроде "можешь водку покупать" - ни на какую жопу не натянешь! Я ведь избалованный воспитанием был, привык нормальные подарки получать. Так и сказал ему: "Ты, еб твою, подарок нормальный давай! У тебя сын из армии вернулся!"
Он, блядь, юлит, дарить не хочет. Потом родил: "Если я тебя на хуй пошлю, можешь меня, сын, отпиздить, и тебе за это ничего не будет".
Помню, домой заваливаю и с порога шутить начинаю:
"Мать! - кричу. - Хавчик какой-нибудь остался или этот хуеглот ебучий, - батя, то есть, - всё сожрал?" - и слушаю. Батя ругается на чем свет стоит, но за базаром следит.
Только однажды проговорился и на хуй меня послал. Я ему такой пизды вставил, что он печенью просрался. Но никто его за язык не тянул, сам разрешил.
И пошло-поехало. За "еб твою мать" - по ебалу. За "пидораса" - по ебалу. И так далее. В общем, батя за год все слова по второму разу подарил. Совсем весело стало.
Прихожу: "Батя, где ты есть, гандон блядский?"
Он молчит, голову, как страус, в жопу засунул и ножками так туп-туп-туп - в сортире прячется. Боится лишнее слово сказать.
Я опять: "На говно свое дрочишься, мандюк?"
Для юмора по двери наебну, крикну: "А, вот ты где, Перда Ивановна, заныкался! Уебывай на хуй!"
Батя сразу воду спускает, и на двор. Но - всё честно. Сам разрешил.
Время идет. Новый праздник. Батя начал по третьему разу слова передаривать, но уже с другой возможностью - ограничивать ему употребление. Допустим, из всех известных выражений с "хуй" какое-нибудь, типа "на хуй надо", - запретить. А праздников у нас много. Добрались так и до "пизды". Через полгодика я из всех выражений со словом "пизда" одну только "пизду" ему в пользование оставил.
Дальше подарил мне право весь комплект из "ебать" до "ебаный в рот" сократить. А если не уследит и лишнее скажет - то без обид.
На следующий год батя разрешил оставшиеся слова запретить. Я у него и "хуй" забрал, и "пизда", и "ебаный в рот". Дольше остальных "блядь" оставил, а то он вообще бы изъясняться не мог.
А со временем и "блядь" запретил. Батя вообще языка лишился. Как ребенок стал. Без зубов, шепелявит, падает. Меня увидит, в штаны ссытся, плачет и съебывается. Боится, что я его за плохое поведение накажу.
Я двадцать пять лет отмечал. Мы с матушкой сидели и выпивали. Батю к столу позвал. Он говорит: "Разрешаю тебе подарить мне зайчика или грузовичок".
Я потом купил и вручил ему: "Вот тебе, от папы и мамы".
Укладчица № 5
Ветхие шторы закрывают единственное окно комнаты. С несущей стены полностью удалены слой штукатурки и дранка вплоть до кирпича. На полу беспорядочными свитками лежат старые обои. То, что еще не успели сорвать, вьется грязными локонами. С потолка свешивается люстра из пяти круглых, матового стекла плафонов, похожая на учебную модель молекулы.
Появившаяся из-за двери рука с чёрной опушкой на пальцах клацает по выключателю:
- Лидия Михайловна, я не устану повторять: скупой платит дважды!
- Паша, милый, да на твою смету можно Петродворец отреставрировать. А мне не нужно дворца, я хочу подобие земного человеческого жилья, а не хором ангельских.
Павел Герасимович розовощек. У него увесистый нос с мускулистыми ноздрями, бесцветный рот, заметный благодаря контуру однодневной щетины. Его сорокалетней моложавости угрожает плешь, отороченная меховым полукругом. Павел Герасимович одет в синий комбинезон, с широким карманом на груди. Он сжимает чернокожий блокнот-ежедневник с остро выглядывающим карандашиком. Когда Павел Герасимович говорит, он морщит лоб, причем всякий раз по-иному. Если Павел Герасимович слушает, то лоб похож на смятую бумажку, которую тщательно расправили. И моргает он чаще, чем того требуют глаза. У Павла Герасимовича они голубые.
- Лидия Михайловна, помяните мое слово, слёзы потом начнутся горькие. У одной подруги в доме то, у другой это, а я, как проклятая всю жизнь, и тому подобное. Не деньги жалейте, а нервы свои, свежесть и красоту!
Макияж Лидии Михайловны соперничает с театральным гримом и только подчеркивает упадок. Она фальшивая, воскового цвета блондинка, кареглазая, с замшевыми, восточного образца, веками, избыточным пухом на щеках и рифленой шеей. Лидия Михайловна одета в кружевную блузку песочного цвета. Короткую черную юбку продолжают венозные, под гжель, ноги. Ей бы не стоило носить и открытую обувь. У Лидии Михайловны обрюзгшие ступни с длинными стручковатыми пальцами и ярким педикюром.
- Просто разучились, Паша, работать. Раньше не было всех этих обоев водоплавающих, и прекрасно без них обходились, нормально жили, уютно.
- Вас послушать, Лидия Михайловна, так надо вообще в пещеру перебраться! К чёрту прогресс! На мамонтов охотиться будем!
- Знаешь, Паша, - Лидия Михайловна с чувством выдирает из стены бумажную прядь, - ты мне мозги не крути. Настоящему мастеру всё равно, какие обои, он свое дело знает - на то и мастер.
- Эта вот психология "карамельку из говна" меня убивает! - Павел Герасимович вскидывает руки, фальшиво капитулируя перед психологией. - Лишь бы как сделать! Советский такой подход к делу. А может, хватит по-советски, может, уже по-европейски надо?
- Паша, у тебя замашки, как у кутюрье или ювелира какого-нибудь. Тебе совесть не позволила брать с меня как с других людей, так ты решил теперь свое на материалах заработать! - Лидия Михайловна победно щурится.
- Да я на вас копейки не выгадываю! - звонко и неожиданно оскорбляется Павел Герасимович. - Пожалуйста, сами закупайтесь. Только у меня будет одна просьба: не рассказывайте никому, что Павел Герасимович у вас ремонт делал. Меня приглашают, сами знаете, кто - люди влиятельные, мне фасон держать надо. Так что, обо мне никому ни слова, договорились? И если хотите знать, Лидия Михайловна, мой труд не менее ответствен, чем труд ювелира. А в чем-то и поважнее будет. Вам серьги не понравятся, вы их в шкатулку положите, а потом в комиссионку сдадите, а ремонт никуда не спрячешь, он весь на виду - и шедевр, и халтура. Я в свою работу душу вкладываю, частичку себя оставляю!
- Ты эту арию Врубеля поверженного пойди кому-нибудь другому исполни. Ничего особенного нет в том, чтобы старые обои содрать, а новые поклеить.
- Вот о профессии не надо в таком тоне высказываться. Подход у вас типично дилетантский, уши вянут, слушая.
- С мужем покойным всю жизнь сами ремонт делали, и без специального образования…
- Так у вас до моего вмешательства, Лидия Михайловна, вы извините, конечно, как в склепе было. Обои встык поклеены, а если и кое-где, по недосмотру, и внахлест, так от двери к окну, чтобы каждый шов в глаза бросался, хуже чем шрам после аппендицита. Ничего не скажешь - знатный ремонт! Вы бы хоть, когда обои клеили, щеткой одежной их после разгладили, чтобы воздух из-под них вышел. А то пузыри были, как на поганом болоте!
- Ты придираешься, Паша.
- А каждую трещинку шпатлевкой заделать, неровности выровнять, заполировать?! Да я пятью наждаками стену обрабатываю, чтоб как зеркало сверкало! А пылепоглощающий слой создать! Может, кто, конечно, и обычным клеем стены покрывает, а у меня рецепт, за который мне тысячу долларов предлагали, а я отказался!
- Ладно тебе, разошелся, Страдивари! - Лидия Михайловна улыбается, и морщины на ее щеках берут улыбку в мимические скобки.
- Нет, Лидия Михайловна, вы меня сейчас по-настоящему разозлили. Последний раз спрашиваю, какие обои брать будем? - Павел Герасимович выразительно открывает блокнот и колет страницу карандашным острием.
- Я все-таки думаю, те, что подешевле. И не гляди на меня, пожалуйста, волком!
- Вы что?! - Павел Герасимович бессильно трепещет блокнотом. - Да обои на виниловой основе - уже вчерашний день, а вы опять в свои бумажки вцепились! Вы поймите, мне как специалисту неприятно работать с таким несолидным материалом.
- Паша, сам подумай, есть разница: два доллара за рулон или семь?
Лоб Павла Герасимовича прорезает иероглиф возмущения:
- Я же вам всё посчитал! В рулоне десять с половиной метров, ширина полметра, высота стен три метра сорок сантиметров. Итого, на наличествующие двадцать квадратных метров, минус двери и окна, нам нужно семь рулонов, плюс три рулона на потолок. Вы же согласились, а теперь опять за свое.
- Ты забыл про вторую комнату! Паша! Шестнадцать метров. А прихожая! Еще восемь метров!
- А давайте мелом стены побелим! - страшно предлагает Павел Герасимович. - Создадим, так сказать, иллюзию чистоты, как в сортире общественном.
- Паша, я здесь жить не собираюсь! Я эти комнаты сдавать буду! На хер нужны каким-нибудь студентам обои твои виниловые?
- Насчет студентов мы позже поговорим, - Павел Герасимович черкает в блокноте. - А если нормальный ремонт сделать, то можно и не только студентам сдавать. Вы что, не понимаете, что сами у себя деньги крадете?! Можно ведь и солидного жильца найти. И не забывайте, это хрущевка, одно достоинство, что кирпичная. Без нормального ремонта сюда люди не пойдут.
- Во-первых, Паша не хрущевка, а поздняя сталинка.
- Но сейчас, как говорится, на повестке другой вопрос: какие плинтуса делать будем - сосновые или дубовые?
- Всё у тебя с подковыркой. Сосновые…
- Лидия Михайловна, - обессиленно язвит Павел Герасимович, - если вам гроб сосновый приглянется, то, пожалуйста, о вкусах не спорят. А на плинтусах не экономьте. С ними вам жить, а разлагаться можно и в сосновом.
- Поговори мне еще, дорогой мой! И мы с тобой сразу попрощаемся!
- Ой, напугали!
- Поговори, поговори мне еще, Паша.
- Хорошо. Что с ванной будем решать?
- Старую оставим. Чугун все-таки.
- Откуда в вас такой дух консерватизма? Я отнюдь не собираюсь сбрасывать с пьедестала почета старую чугунную ванну - это непреходящая ценность. И всё же у каждого времени есть свои материалы. Сегодня - час акрила.
- Мне эта актуальность до одного места. Понял? Цена какая?
- Самая доступная, - Павел Герасимович проворно шелестит страницами. - Рекомендую шведского производителя. Всего триста двадцать долларов. Чешская стальная ванна, она, конечно, дешевле, но и тепла не держит. Испанская весит, как грузовик, и стоите два раза больше шведской. Кому это надо? А унитаз и бачок, так и быть, сэкономим, отечественные поставим…
- Паша!
- Унитаз-компакт "Пологи", производство Украина-Италия…
- Ты слышишь или нет! Ничего менять не будем, - категорично говорит Лидия Борисовна. - Только потолок перекрасишь.
- Пожалуйста, можно и покрасить… - сдается Павел Герасимович.
- Вот и не спорь со мной. У меня теперь одна цель, жизнь себе обеспечить. Мне, можно сказать, до пенсии всё ничего осталось…
- Не наговаривайте на себя, Лидия Михайловна. Всем бы так в вашем возрасте выглядеть.
- Молчи уже, лисья морда! - она трескуче смеется. - И тебе не стыдно женщине о годах напоминать!
- Виноват, Лидия Михайловна, но я полагаю: все эти условности про возраст - чистой воды ханжество. Женщины должны быть во всем наравне с мужчинами.
- То, что ты известный демагог, я и так хорошо знаю. Заговоришь кого угодно. Ладно, Паша, - Лидия Михайловна смотрит на часы, - мне убегать через полчаса.
Они проходят через коридор во вторую комнату. Там двуспальный плюшевый диван с пролежнями на боках и спине, сервант из расслоившейся фанеры, за гранеными стёклами виднеются пагоды тарелок и супница, похожая на конский череп. Возле дивана - комод с отвалившейся дверцей, пара стульев и громоздкий обеденный стол.
Павел Герасимович глубоко втягивает носом воздух:
- Историей пахнет. Эпохой.
- А для меня, Паша, этот стол детством пахнет. Или Новым годом… - с подогревом в голосе говорит Лидия Михайловна. - Елочные игрушки, мандарины лежат на вате, шум, музыка. - Лидия Михайловна, задумавшись, теребит пуговицы на блузке. - Так. Вроде всё обговорили…
- Ах ты, чёрт, совсем голова дырявая стала! Забыл спросить: входную дверь будем менять или старую обновим? Я к тому, что предпочтительнее из железа поставить. Живем, сами понимаете, в какое время…
- Умоляю, не сейчас, Паша, - морщится Лидия Михайловна. - Как по мне, так хватит того, что замки в комнатах врезали. Оставшиеся проблемы отложим до понедельника. А я и так кругом опоздала.
Из коридора доносится трескучая телефонная очередь.
- Ну? Что стоишь как засватанный? Твои же бездельники, небось, звонят. Конечно, пятница, задаток получили! Самое оно пойти и надраться до чёртиков, раз начальство трубку не поднимает!
Павел Герасимович, до этого убегавший всем телом, на секунду застывает:
- Между прочим, в моей бригаде не пьют!
Оставшись одна, Лидия Михайловна извлекает из комода и бросает на диван сложенную простыню, две разнокалиберных подушки, одеяло и полотенце. Она подбирает с пола тощий веник и несколькими энергичными взмахами загоняет видимый мусор под диван. Затем берет полотенце, идет в ванную комнату.
Павел Герасимович, в это время болтающий в коридоре, прикрывает трубку рукой и интимно шепчет Лидии Михайловне:
- Смеситель на ладан дышит…
Когда она возвращается с мокрым блеском на внутренней стороне ляжек, Павел Герасимович уже успевает расстелить постель и поставить на стол мутно-зеленую кеглю шампанского, два бокала и коробку с витиеватым пушкинским росчерком: "Ассорти".
Лидия Михайловна удивленно смотрит на сервированный стол:
- Это еще зачем? У меня на твои фокусы нет времени…
- Я извиняюсь, Лидия Михайловна, все кобелиные штуки можно и в кустах за пять минут провернуть. Да только для меня еще не пустой звук эстетика человеческих отношений. Сами себя обворовываем спешкой, суетой. Раз-раз, сунул, высунул, побежал. Кому это нужно? Половина всяких сексуальных расстройств от подобного безграмотного отношения к половой жизни. А так: сели, выпили, конфетами закусили, кровь разогрелась, желание проснулось - и всем хорошо.
Лидия Михайловна тянется рукой к коробке:
- Кто звонил, Паша? Твои?
- Мои архаровцы, - довольно кивает Павел Герасимович. Он ловко обдирает фольгу на бутылке.
- Если узнаю, что вы здесь пьянствуете по выходным, найму Сомова. Понял?
- А я вашего Сомова… - Павел Герасимович по-гусарски скалится, сворачивая горло бутылке. Шампанское тихо сипит в его кулаке. Павел Герасимович с легким хлопком отнимает пробку, и бутылочное горло дымит, как дуло старинного пистолета. - Я вашего Сомова на порог не пущу…
Пена, вскипая, течет белыми пузырями по стенкам бокалов на скатерть. Лидия Михайловна улыбается и смотрит роковым взглядом.
Мокрые бокалы тычутся, выбивая короткий звяк, как пустая стеклотара в авоське. Лидия Михайловна отпивает глоток, оставляя на стекле жирный красный отпечаток губы. Ее рот полон ласковых колючек, по спине бежит легкий холодок, будто за шиворот провалилось насекомое с тысячью быстрых лапок. Лидия Михайловна вздрагивает, Павел Герасимович, не спускающий с нее глаз, ставит бокал на стол, и Лидия Михайловна разрешает ему принять эту дрожь за первую искру страсти.
Павел Герасимович скидывает туфли, оставаясь в глиняного цвета носках - на пальцах материя протерлась и просвечивают бледно-фиолетовые ногти. Павел Герасимович отстегивает лямки комбинезона, падающего к подножию двойной гармошкой, переступает глиняными ступнями, стягивает пуловер и майку. Он иссиня-волосат, точно его пытались зарисовать шариковой ручкой. Павел Герасимович снимает трусы. Под ними почти человеческое лицо, кавказский клочнобородый тип, про которого так и хочется добавить, что он "повесил нос".
От трусов Лидия Михайловна избавилась в ванной, когда подмывалась. Она спускает юбку, открывая на миг лобок, напоминающий распятую медвежью шкуру, и поворачивается стыдливой спиной. Зад и ляжки Лидии Михайловны измяты, будто она провела ночь на камнях. Она перебирается на диван, сидя как согнутый палец, расстегивает блузку и лифчик и бросает их на пол. В ее теле наблюдается какая-то симметрия, стекающая пирамидой. Мешки под глазами отражаются в оползших грудях, двойной подбородок - в парных шинах жира на животе.