Спать они устраиваются на кладбище, в провалившейся могиле, свернувшись в один уютный клубок, над ними поднимается ветер и сыпет свежие золотые листья на волосы Жанны, обхватившей обеих девочек своими изящными руками, Жанна не спит, только смотрит остановившимся взглядом, как мертвая, вверх, где в просветах шелестящих лип постепенно исчезают звезды, и добровольно стоит на страже, слившись с древесным стволом, пришедший покойник, спившийся до смерти сварщик Саша Коньков, пиджак которого истлел в гробу до дыр, а лицо почернело от космической доброты, от любви к сырой земле, ее, землю, Саша Коньков раньше не имел времени по-настоящему любить, а себя считал человеком плохим и неудачным, после смерти же, будучи опущен в могилу, даже заплакал от трогательных чувств, потому что земля приняла его, как любого другого своего сына, сжалилась над ним, засыпала, укрыла собой от дождей и палящего солнца, злых трупоядных собак и противно гудящих мух. Земля выделила Конькову целое место в себе, как доверчивая женщина, а чтобы Коньков не чувствовал себя одиноко от безличья земли, от несхожести ее с человеческим существом, земля исторгла из себя ему подругу, женщину спокойную и хорошую, Анну Мотыгину, а до того женщины только ругали и били Конькова, и он тоже ругал и бил их в ответ, Анна же только молчала и глядела на Конькова крупными, и плоскими, как черные лужицы, глазами, она все время, казалось, думала о чем-то, но отнюдь не казалась при этом серьезной, так как можно было заметить, что она никак не может ничего придумать, не приходит ни к какой мудрости, мысль ее, наверное, движется где-то в области удаленных звезд, в безвоздушном пространстве, где нет места никаким аналогам полезного знания. И Коньков тогда полюбил Анну, как не любил никого на свете, а когда на кладбище пришла хозяйка, о которой так много говорили между собой мертвецы, даже самый старый на кладбище покойник, никогда не покидавший своей заросшей травой могилы иногда скрипел об этом ветками дуплистой липы, Коньков сразу полюбил ее, так поразило его, что страшная хозяйка, вольная одним взглядом обрекать на вечную невообразимую муку, - всего лишь маленькая живая девочка с овсяными волосами, такая худенькая и беззащитная. Увидев Любу, Коньков усомнился в самом существовании на свете любого смертного ужаса, если эта девочка и захочет его погубить - пусть, значит так нужно для ее игры, ради того, чтобы доставить радость ребенку, Коньков готов был принять что угодно, для этого не обидно было погибнуть. И вот он пришел, и стал на страже, чтобы девочка могла спать и не думать ни о чем страшном - он, Коньков, станет с улыбкой думать об этом за нее.
Анна Мотыгина тоже пришла сама по себе и села у него в ногах, понемногу вокруг могилы стал собираться мертвецкий народ, пришел дед Григорий в поеденной земляными насекомыми шапке-ушанке, что нахлобучила ему в морге на голову безумная жена Анисия Федоровна, до сих пор еще здравствующая, и Виктор Севрюгин пришел, обходчик железнодорожных путей, которому тепловозом отрезало левую руку по локоть и сломало позвоночник, в усы Виктору неясно как постоянно набивается земля, будто он роет ее ртом, а он вовсе не роет; пришел и мальчик Костя, попавший под автобус, когда перебегал улицу, лицо его совершенно стерлось после того, как тяжелая машина несколько секунд терла мальчика головой об асфальт; пришли старушки: Настасия Павловна, Мария Петровна и Серафима Антоновна, все маленькие, сухонькие, в черных платьицах и платочках, совсем почти не изгнившие, потому что с постной жизни в них и гнить-то было нечему; пришла Валентина Горлова, воспитательница детского сада, что умерла от рака, которая всю жизнь испытывала тягу ко всему извращенному и немому, а после смерти - уверовала, да так сильно, что едва могла опомниться от вожделения к Господу Богу, даже выла по ночам из могилы в сторону церквей, высовывая из земли один только сложенный будто в поцелуе рот; явился даже Алексей Яковлевич, ветеран Великой Отечественной, озлившийся после смерти на своих родных за то, что они не захоронили вместе с ним орденов и медалей, чтобы предстать ему перед темной силой при полном параде, а так вышло, будто Алексей Яковлевич непонятно кто. Еще явилась маленькая девочка Раечка, умершая пяти лет от роду от порока сердца, такая несчастная, что и в могилке часто плачет, бывает, и день целый напролет, покоя не даст старухам, что приходят за могилами ухаживать, ноет и ноет де-то в глубине земли, и до того она всем опротивела, что милиция уже несколько раз бралась перекапывать могилы, да без толку, Раечку не сыщешь - как почует, что лопаты скребут - затихнет и уползет норой подальше - боится, что поймают и снова станут уколы в больнице делать, снова будет доктор с бородой приходить и над подушкой стоять, когда Раечке было плохо, стоял себе молча и стоял, смотрел на оцепеневшую в смертельном страхе девочку, иногда еще пальцем поту немного с лица у нее брал - и на язык пробовал, боится ли Раечка по-настоящему, или только притворяется. А однажды, когда она совсем дрожала, как осиновый листик, ручками вцепилась в одеяльце, чтобы хоть за него удержаться, так бородатый доктор палату на ключ запер, достал из штанов толстого волосатого червя и показал Раечке, а она поняла, что этот червь и есть ее смерть, которая страшная и непонятно зачем нужна. Тогда доктор червя обратно в штаны засунул и ушел, Раечку попустило, но целую ночь не могла она потом спать, все снились ей волосатый червь, выползающий у доктора из штанов или из-под бороды, а она все пыталась понять: зачем он его носит с собой?
Пришли и многие другие усопшие, которых я и не знаю, так вокруг могилы, где спит Люба, собралась целая толпа мертвецов, а перед рассветом приволоклась даже Евдокия Карповна, почившая лет восемьдесят назад, со своей внучкой Зинаидой Ивановной, некрасивой сорокалетней женщиной в мышиного цвета пуловере, покончившей собой от одиночества при помощи горсти таблеток против крыс, сама Евдокия Карповна усохла уже по самые кости, но не распалась, потому что загодя поперевязывала себе каждый суставец швейной ниткой, а Зинаида Ивановна и вовсе не гниет, потому что сосет кровь у одной бродячей собаки, посещающей на кладбище в безысходной надежде утолить свой невыносимый голод.
Мертвецы стояли вокруг могилы, сыпались землей и шептались, разглядывая Любу, но никто не смел нарушит покой маленькой хозяйки, а если бы кто и посмел, его разодрали бы в клочья. Люба просыпается сама и, увидев зловонное сборище на фоне красочной листвы, сразу испуганно дергает локоть Жанны, но та только улыбается ей в ответ и принимается выбирать листья из волос, при этом многие из покойников падают на краю могилы мордами в землю, а один старичок, - судя по всему, из научной интеллигенции, - так тот даже начинает скулить и мелко кланяться, близоруко сощурив глазенки.
- Будь молоденька, хозяюшка, - шелестят Настасия Павловна, Мария Петровна и Серафима Антоновна, - пощади, не допусти нас пропасть навеки.
Дед Григорий выдирается из толпы и бухается на край могилы, обсыпав немало земли к Любиным ногам.
- Помилуй, матушка, свет родной! - воет он, сорвав черной изгнившей рукой ушанку долой с язвенной головы. - Пропадаем без тебя, кормилица! Без света надежды единой!
- Ну че воешь-то противно? - морщится Жанна. - Не видишь - устала хозяйка, - она с любовью оглядывает Любу. - И кушать хочет.
- Это мы мигом, это мы уладим, - хрипит дед Григорий, аж затрясшись от счастья. - А ну, Мишка, принеси хлебца, и яблочек, у нас, хозяюшка, все припасено, чтоб ты не имела сомнения! Для того и существуем, чтобы тебя, родимую, дождаться!
- Только для того! - взвизгивает высоченный молодой мертвец в распавшихся ботинках и с черными кучерявыми волосами.
- Ой, пощади, не попусти до погибели страшной! - пискляво заводятся голосить Настасия Павловна, Мария Петровна и Серафима Антоновна.
- Улыбнулась бы ты им, солнышко ясное, - тихо шепчет Любе Наташа. - Измаялся ведь народ.
Люба робко улыбается, отчего в толпе сразу наступает ликование, многие покойники плачут, особенно дед Григорий, а Виктор Севрюгин хрипло хохочет, сложив руки у груди, словно стоял на сцене и собирался запеть. Сквозь толпу проталкивается горбатый выродок Мишка с буханкой хлеба и сеткой яблок.
- Откушай, любимая, - завывает дед Григорий, бодая землю лбом, - вчерась только из продмага уперли! Чуяли, что придешь! Чуяли, свет родной, что почтишь присутствием!
Никогда еще Люба не ела такого вкусного хлеба и таких сладких яблок. Ей становится сразу так легко и весело на душе, словно нет позади этого наполненного ужасами вчерашнего дня. Мертвецы удаляются к соседнему ряду могил и оттуда с умилением наблюдают, как она ест, как расчесывает руками волосы и даже как она мочится, застенчиво присев за мраморным памятником. Уже начав мочиться, она вдруг замечает Сашу Конькова, с любопытством глядящего на нее, и Любе только и остается, что виновато улыбнуться, а Саша Коньков улыбается ей радостно, во весь свой оборванный разложением рот, и Анна Мотыгина, выглянувшая из-за его спины, тоже улыбается, скромно и немного грустно.
- У них тяжбы есть, - сообщает Любе Наташа, едва та встает и успевает оправить на себе платье.
- Что у них?
- Ну, дела всякие, которые ты должна решить.
- Да что же это в самом деле! - чуть не плачет от растерянности Люба. - Может - ты вместо меня?
- Ты что, меня никто и слушать не станет, - смеется Наташа. - Надела кольцо - теперь будь добра, суди своих подданных. Да не волнуйся так, можешь говорить первое, что в голову придет.
- Ну, хорошо, - вздыхает Люба.
- Хозяйка судит! - крикнула Жанна. - Можете говорить!
Дед Григорий снова бухается в землю лбом.
- Пощади, матушка, свет родной, дозволь шапку покинуть, что в гробу надели, а то черви в ней живут, голову едят!
- Дозволяю, - осторожно говорит Люба.
- Доброта небесная! - взвывает дед Григорий. - Вечная слава! - он срывает шапку с головы и принимается, вскочив, неистово топтать ее ногами.
Саша Коньков выступает из толпы и молча опускается перед Любой на колени, глядя в землю.
- Дозволь жениться, хозяйка. На Анне Мотыгиной. Она нездешняя, с соседнего кладбища пришла.
- Женись, - разрешает Люба.
- Вечная слава, - стонет, разгребает пальцами землю, Коньков.
- И мальчика вон того усынови, - сама поражаясь своей находчивости, добавляет Люба и показывает в сторону Кости. - У него лица нет, думай, что он на тебя похож.
Зинаида Ивановна рушится перед Любой наземь, как бревно.
- Дозволь отойти, хозяйка, на воле упырить. А то бабка со свету сживет.
- Чего дозволить?
- Упырить, где придется. Кровушку сосать.
- Дозволяю, - со вздохом разрешает Люба. - Но людей не трожь. У свиней соси или у овец там.
- Хоть у хворых дозволь, свет родимый, - тихо скулит Зинаида. - Человечьей кровушки краше нету!
- Нет, - непреклонно отрезает Люба.
Жанна хватает скулящую бабу за плечи и отталкивает прочь.
- Сказано тебе: не бывать тому! И ступай себе!
- Слава вечная, слава вечная, - торопливо заводится кланяться Зинаида Ивановна. - Небо наше безоблачное!
- Она ж, гадина, всех свиней поест! - каркает с места Евдокия Карповна. - Нет в ней теперь жалости, а рассудка еще при житии не было!
- А ты молчи, старуха! - сурово велит ей Люба, потому что не хочет затягивать делопроизводство.
Валентина Горлова просто садится на землю и глядит на Любу преданно, как собака, молитвенно сложим руки у горла.
- Позволения прошу, - тихим, задушевным голосом произносит она. - На службе Божьей присутствовать. Только в вечерние часы, в уголку темном, тихо, как мышь, сидеть и слушать.
- Можно, - говорит Люба.
- Слава вечная! - прижимает лицо к земле Валентина. - А тогда сторожа церковного Кирилла Петровича и дьяка беспутного Анисима, и певчих теток Алефтину Никаноровну и Глафиру Сергеевну вместе с уборщицей храма Маргаритой Евстаховой поразить надобно светом черным до полной слепоты, кровавых соплей, выпадения кишок и глубокого душевного убожества, а то они меня обижали, от храма гнали метлами и шестом из ограды, а дьяк Анисим, напившись, анафему наложил, отчего до сих пор трясуся вся и что-то белое над головою вижу.
- Вот сволочь! - ахает Жанна.
Люба растерянно смотрит на Наташу.
- Да поразит их всех светом черным, - шепчет Наташа, для примера раскрывая ладонь, на которой ничего нет.
- Да поразит их всех светом черным, - повторяет Люба, тоже раскрывая ладонь и блеснув кольцом на пальце. Прямо из середины ее руки выходит маленькое черное пламя и сразу гаснет.
- Слава вечная! - набожно восклицает Валентина Горлова и размашисто крестится.
Алексей Яковлевич становится на колени загодя и уже на них подползает к Любе, сочась скупой старческой слезой.
- Жизнь прожил, внучка, войну прошел, дозволь, милая, сына родного прибить и ордена с медалями, кровью заслуженные, обратно забрать! А то продаст, сволочь, нумизматам!
Люба задумалась.
- Можно я скажу? - спрашивает Жанна. Люба кивает. - Пока награды твои, дедушка, у сына - ты их не трожь, пусть имя твое вспоминают, а как продаст он их кому, так на того порчу напустить позволено, гниль в тело, а после того придешь к нему и скажешь: мне - ордена, тебе - гниль вон. Будет так? - спрашивает она Любу.
- Пусть, - соглашается Люба.
- Ты - торжество наше! - кланяется Алексей Яковлевич.
Из толпы выбивается девушка с длинными рыжими волосами и выступающими вперед, как у зайца, верхними зубами. Она с размаху ударяется худыми коленями в землю.
- Старик, тот, что триста лет лежит, послал, - выдыхает она. - Девчонку унять просит, Раечку, чтоб ножками столько не топала, а то носится между могилами, что курица, а старику от того покоя нет и досада.
- Ребенок ведь, - пожимает плечами Люба, поглядев на Раечку. - Что ей втолкуешь?
- Старик говорит - головку ей разбить, чтоб не бегала. За ножки - и об памятник каменный, головкой, - девушка кивает и улыбается простоте такого решения.
- Нет, пусть себе бегает, - отвечает Люба. - Ее дело молодое.
- Слава вечная, - покорно склоняется девушка. - Слава вечная.
- Все! - решает Люба. - Довольно. Устала я от вас.
Мертвецы зашевелились. Слышится неясный шепчущий ропот.
- Наместника, - только и может разобрать Люба. - Наместника.
- Назначь им наместника, - говорит Жанна. - Могильного старосту.
- Я не знаю кого.
- А вон его хоть, - Жанна указывает на деда Григория. - Бойкий старик, и за дело общее переживает.
- Хорошо.
- Ты, старик! - окликает деда Григория Жанна. - Ты назначен могильным старостой!
- Слава вечная! - воют покойники, опускаясь на землю. - Ночь просветленная!
Только одна какая-то старуха остается стоять, согнувшись, правда, в три погибели.
- Куда этого старостой, он же дурень полный! - сипит старуха. - Соседка я его, жисть рядом с ним прожила и большего дурака не видела! Помилуй, матушка!
Прочие покойники умолкают, припав к земле. Люба ощущает их единый, животных страх. Она смотрит на Жанну, та зло поджимает губы и отрицательно качает головой. Рука Любы сжимается, и старуху у каменного креста сметает вихрь темного пламени, разрывая ее гнилое тело на бешено выедаемые разложением части, которые обваливаются в листву.
- Гнилая молния, черный огнь, всесжигающий! - слышится в толпе суеверный шепот, прерываемый всхлипываниями и дрожащим молитвами.
- Слава вечная! - рявкает дед Григорий. И все подхватывают за ним, даже маленькая Раечка кланяется, тычась лбом в опавшую листву, и тонким голосом причитает: - Слава вечная! Слава вечная!
Вдруг ликование умолкает, и Любины подданные бесшумно растворяются, попрятавшись, словно развеянные осенним ветром, тем, навевающим грусть, что щербит по утрам брошенные посреди дорог лужи. На кладбищенской аллее появляются люди - несколько мужчин и женщина. На мужчинах похожие стеганные куртки темных цветов и сапоги, а женщина в осеннем пальто. Как раз, когда они выходят на аллею, сквозь листву пробиваются первые лучи солнца.
- Что, это опять они? - испуганным шепотом спрашивает Люба у Наташи.
- Нет, это люди. И живые. Они идут из церкви, я слышу запах ладана. Это слуги Мертвого Бога.
Люди подходят совсем близко, и на какое-то мгновение кажется, что они так и пройдут мимо по усыпанной листьями и солнечными пятнами аллее, пройдут и покинут кладбище, чтобы не возвратиться сюда никогда.
- Пойдем с нами, девочка, - вдруг обращается к Наташе женщина, остановившись, словно что-то вспомнив. - Сотворим молитву, покаемся в грехах наших.
- У меня нет грехов, - нараспев отвечает Наташа.
- Разве? - насмешливо не соглашается женщина. - А я по глазам твоим вижу, что ты - маленькая грешница. Что, к примеру, делаешь ты на кладбище, так рано? И что это за книжка?
- Я иду в школу, - застенчиво лжет Наташа. - А это - учебник, и яблоко на завтрак.
- Яблоко на завтрак! - умиленно восклицает женщина. - Какая прелесть! Пойдем с нами, девочка, мы проводим тебя до школы.
- Я и сама дойду.
- Пойдем, пойдем, - ласково говорит женщина, беря Наташу за руку. - Не надо противиться.
Наташа заметно бледнеет, Люба замечает нечто странное у нее в глазах.
- Послушайте, - вмешивается Жанна. - Может, вы оставите девочку в покое?
- А вам, товарищ Петухова, - серьезно оборачивается к ней женщина. - Я бы посоветовала обдумать свое поведение. В свете сегодняшней обстановки в мире.
- Что, война началась?
- Еще нет, - женщина уклончиво опускает веки. - Но все может случиться.
- Люба, - сдавленно говорит Наташа. Она хочет что-то добавить, но не может. И тут Люба узнает женщину, хотя та совершенно изменила свою внешность, одно только невозможно было скрыть - тень червоточины на нижнем веке, тень зрачка, утекшего в небытие. Со вскриком Люба отступает на шаг в сторону, сердце неистово колотится в ней, как прорвавшийся из шланга родничок.
- Эта девочка, - говорит женщина в наступившей тишине, после того, как пахнущее мертвой листвой кладбище будто провалилось сквозь слух Любы невесть куда, может быть, туда, где оно и находится на самом деле, - эта девочка, - говорит она, показывая своим спутникам Наташу, - и есть та самая, о которой дух святой говорил нам.
Слова женщины падают медленно, как капли, ветер плавно течет по Любиному лицу, и она понимает великую силу Мертвого Бога - власть над временем.
- Эта та, о которой святой дух сказал: вот, ребенок придет к вам, возьмите его, отведите в храм и положите на алтарь, - губы говорящей шевелились медленно, словно водоросли под водой. - Она как Ева несет яблоко искушения в руке, она сама есть искушение, ибо полна запретного знания с самого своего появления на свет. Взгляните на нее, разве не есть она сама невинность и чистота, вызывающие любовь и жалость? В этом искушение, ибо истинно говорю вам, она - пагубнейшая из блудниц, маленькое чрево ее отравлено!
Гнетущий душу кошмар снова приходит к Любе, стискивает ей грудь, она снова видит в руке у женщины нож, лезвие его светло и остро, и никакая плоть не может противиться ему, он войдет с болью и трепещущим, вечно замершим на последней ноте страхом, о, всегда прямо в сердце входишь ты, холодный небесный огонь!