– Где же другой? – удивилась моя фея.
– Какой другой, сеньорита?
– Ваш приятель, который все жаловался.
– Нет здесь никого больше, ни приятеля, ни неприятеля.
– А с кем же вы говорили?
– Я чревовещатель. А говорил я вот с этим сеньором ослом, единственным в мире другом несчастного артиста.
– Вы с ним разговаривали?
– Увы, сеньорита.
– Почему "увы"?
– Потому, что вся моя жизнь – сплошное "увы".
Вот так Пукало, он сам мне это рассказывал, познакомился с моей королевой. Остальных актеров мне представили в тот же день на постоялом дворе.
– Везет тебе, Мигдонио, – сказала Мака.
– Почему, моя королева?
– Потому что ты богатый, можешь помогать, кому я прикажу.
И засмеялась. Так засмеялась, будто все семь цветов радуги зазвенели. Клянусь, я не забуду этот смех даже тогда, когда сяду играть в покер с самим сатаною! У нас в Успачаке никогда не было цирка. Я велел толстяку, который нам прислуживал, расставить во дворе дюжину скамеек. Макины идиоты – тысячу солей мне стоила эта дурацкая затея! – соорудили сцену, кое-как завесили старыми простынями – вы же знаете, что это за шикарный отель. Макарио-Мечтатель, молодой человек, чья профессия состояла в том, что он извивался всем телом под звуки барабана, как червяк (представляете?), объявил номер: выступает осел Архимед – кожа да кости! За это чудо с меня слупили еще двести солей. А в чем состояло чудо, не знаете небось? Этот самый Макарио объявляет:
– Досточтимая и прекрасная покровительница искусств, сеньорита Мака Альборнос, высокороднейший кабальеро дон Мигдонио де ла Торре, глубокоуважаемая публика! Разрешите представить вам сеньора Архимеда, единственного в мире осла, который отказался занять кафедру в Государственном университете Сан-Маркос.
Мака так и покатилась со смеху, а я, представьте себе, бог весть как обрадовался, а глядя на нас, и все ее идиоты развеселились.
– Дамы и господа! Сей высокоученый муж понимает не только все наши слова, но и угадывает все наши мысли. Он говорит и читает по-английски, по-французски, по-голландски, а также немного по-японски, но поскольку он сейчас очень утомлен длительным путешествием, во время которого всюду имел громадный успех, то продемонстрирует перед вами всего лишь одно из своих чудесных свойств. Дон Архимед, разрешите вас представить. Здесь, среди почтеннейшей публики находится самая прекрасная женщина в Перу. Простите, я ошибся – самая прекрасная женщина в мире. Не будете ли вы любезны показать, где она?
Верите ли? Этот самый высокоученый осел поворачивается к Маке и начинает реветь, а она усмехается, нежно-розовая, как спелый персик, ох, лучше не вспоминать, так и бросает то в жар, то в холод.
Мы все захлопали.
– Дорогой сеньор Архимед, а теперь будьте добры показать, где здесь находится самый щедрый в здешней округе кабальеро, который почтил своим присутствием наше просвещенное собрание?
И тут образованнейший осел поворачивается ко мне и снова ревет, а я вижу, что Мака довольна, и хлопаю, и все идиоты за мной. Потом осел показал самого доброго во всей провинции хозяина постоялого двора, самого добросовестного полицейского и, наконец, молодую девушку, которая через полгода выйдет замуж. Тут уж все завопили от восторга, я тоже, и идиоты за мной.
Архимед удалился. Макарио объявил, что "по особому контракту Большому римскому цирку удалось залучить к себе знаменитую звезду, оригинальный номер, единственный в мире зад, способный произвести подряд тысячу залпов".
Симеон Пукало выступил вперед с гордым видом.
– Я люблю быть точным, сеньоры. В животном мире нам известны многоножки, среди людей же, что я и намерен вам продемонстрировать, встречаются многопукалы. Но прежде, чем начать свое выступление, я хотел бы попросить кого-либо из вас, оказавших нам честь своим присутствием (а Мака просто помирает со смеху!), взять на себя труд вести счет точно и беспристрастно.
Он вытащил доску и мел.
– Ну-ка, вы человек грамотный, считайте-ка, – приказал я толстяку, который нам прислуживал. А Мака все помирает со смеху!
– С вашего разрешения, я начинаю салютом из двадцати залпов. Раз, два, три!…
Это звучало точь-в-точь, как пушечные выстрелы с борта "Адмирала Грау".
Я был поражен. Пукалы мне в жизни встречались, да вот недалеко ходить, Арутинго, от его стрельбы цветы в садах вянут (недаром покойный Ремихио прозвал его "орудийный зад"). Однако с этим чудом никому не сравниться. Окончив салют, Пукало с улыбкой обратился к публике:
– Может быть, найдутся желающие купить еще несколько залпов?
– Куплю три дюжины.
– По одному солю залп.
– Плачу!
Пукало изменил позу, нацелился и тридцать шесть залпов прозвучали один за другим.
– Дамы и господа, если среди присутствующих имеется скептик, Фома Неверный, прошу извинить за сравнение, который, чтобы окончательно убедиться, захочет услышать еще, прошу поднять руку.
– А можно еще пятьдесят залпов?
– По одному солю залп, сеньор де ла Торре.
– Давай.
И он потряс всех.
Я еще не видел, чтоб люди так хлопали.
Однако после тридцати оглушительные залпы стали реже.
– Тридцать три… – считал наш толстяк.
Тридцать четвертый был еле слышен. А тридцать шестой и вовсе напоминал вздох кокетливой любовницы.
– Плачу вдвое!
– Ваши сто и еще сто, – отвечал Пукало. Он вошел в азарт.
– Еще вдвое! – воскликнула моя королева, чуть не падая от хохота.
Симеон набрал воздуху, покружился, как балерина, повернулся к нам задом и начал снова.
– Тридцать пять… Тридцать шесть… тридцать семь.
После пятидесятого выстрела публика разразилась бурными овациями. Артист, улыбаясь (еще бы не улыбаться, пятьсот солей загреб!), объявил, что по случаю национального праздника бесплатно дает двадцать один залп. А Мака помирала от смеха!
Глава пятая
О том, как нехорошо, когда у человека начинаются колики (иллюстрированная примерами)
– Сколько времени наших в тюрьме продержат?
– Тридцать дней, – отвечал стражник.
Жители Янакочи вздохнули с облегчением. С тех пор как время то шло вперед, то останавливалось, в зависимости от приказаний судьи Монтенегро, "месяц" или "тридцать дней" – большая разница, месяц может тянуться и целый год – от урожая до урожая. Кто знает, какой сейчас месяц? И даже если это известно, кто знает, сколько в нем дней? Прошлый июнь длился всего три дня, а июль, напротив того, тянулся девяносто дней, и конца ему не было видно. И потом, даже если знаешь, какой сейчас месяц, все равно не поможет. Месяцы налетают один на другой, сливаются, сплетаются… ничего не поймешь! И дни тоже. Никто не знает, какой сегодня день – то ли средосенье, 19 мартваря, то ли четвергница, 37 июлибря бог весть какого года. Заключенные нашли более эффективный способ считать время: всякий день, который, по расчетам властей Янакочи, мог почесться субботой, альгвасил приносил судье курицу. Такой примитивный прием возымел свое действие: через тридцать дней капрал Бехарано – тоже смягченный с помощью тех же средств – сообщил, что сержант Астокури подписал приказ об освобождении.
А накануне Агапито Роблес вдруг ощутил страшные боли в желудке. Напоили его мелиссовым чаем, надеялись, что пройдет, но к ночи боли так усилились, что Агапито – а он уж чего только не вытерпел в своей жизни – со стонами корчился на постели. Встало солнце, осветило зелено-бледное, покрытое каплями пота лицо выборного.
– Умираю, – прошелестел он. – Отравили меня.
Дрожь пробрала членов Совета Янакочи. На прошлой неделе некий скотокрад, которого поймали в Мичивилке, предупреждал их: "Берегитесь! Говорят, судья собирается отравить вас".
Мается Агапито, а тут как раз стражник Ромуло вызывает его.
– Здесь, – простонал выборный.
– Почему не встаешь, когда вызывают?
– Болею я, сеньор Ромуло.
– Что с тобой?
– Живот болит, сеньор.
Агапито опять скорчился.
– Судья тебя к себе зовет. Поднимайся!
Подняли земляки Агапито, а он даже и стоять-то не может. Ушел стражник. Прошло немного времени – сам сержант Астокури в камеру является.
– Вот уж не везет тебе, Агапито! Как раз сегодня хотел я отпустить вас всех, да только сейчас получил официальную бумагу. Вас вызывают в суд, об убийстве дело.
– Об убийстве?
– Судья Монтенегро обвиняет вас, как участников убийства Амадора Леандро, пеона из поместья "Уараутамбо".
– Но ведь Эктор Чакон сидит в тюрьме в Уануко за это преступление, сержант.
– Не сознается он. А суду требуются виновники. Судья считает, что. Амадор Леандро был убит по вашему приказанию. А ты, как выборный, должен представить оправдания.
– Кому, сержант?
– Судье.
– Доктору Монтенегро?
– У нас разве другой судья есть?
– Не буду я представлять оправдания этому извергу.
– Отказываешься?
– Отказываюсь, сержант.
Сержант Астокури вышел. Агапито Роблес все стонал. В полдень снова отворилась дверь, вошел судья Монтенегро в сопровождении четырех стражников.
– Что с тобой, сын мой? – спросил судья ласково. И Агапито тотчас же стало легче…
– Живот болит, доктор.
– А почему ты энтеровиоформ не примешь?
– Денег нет, доктор.
– Можно ли так мучиться, когда таблетка всего-то полсоля стоит.
Доктор опустил руку в карман, достал монету, подозвал стражника Паса.
– Ступай, купи энтеровиоформ, а если его нет, то мехораль.
Пас вышел из камеры с разинутым от изумления ртом.
Агапито больше не чувствовал боли – до того растерялся.
– Правда, что ты не желаешь представить оправдания? – добродушно спросил судья.
– Мы с вами враги, доктор, – отвечал Агапито.
– Может, думаешь, что я буду несправедлив?
– У нас с вами серьезный спор, доктор. Я лучше представлю оправдания перед судом в Уануко.
– Но ведь отправлять тебя туда, да еще под охраной, денег стоит. Придется тебе оплачивать расходы. А ты и так бедный. Зачем еще тратиться?
– Мы враги, доктор, – упорно твердил Агапито.
– Мы враги, когда речь идет о земельной собственности. Да у кого, скажи ты мне, пожалуйста, нет тяжбы с соседом? А тут дело совсем другое, тут – преступление. Как судья, я обязан поступать по закону. Разве осудил я когда-нибудь невиновного? Можешь ты это сказать?
Молчание.
– Ну так как?
Выборный колебался.
– Не знаю я, доктор.
– Мне известно, что ты ни в чем не виноват. Мне просто нужны формальные показания, чтобы закрыть дело. Лучше уж поскорее закончить расследование, а то еще кого-нибудь обвинят зря. Надо разъяснить все разом.
– Ну тогда…
– Спасибо за доверие, Роблес. Жду тебя в суде.
И судья вышел. Не скоро пришли в себя члены Совета Янакочи. Никогда еще не видали они судью Монтенегро таким добрым, таким покладистым.
– Судьюто не узнать вовсе! – сказал де ла Вега.
– Вот бы он таким был, когда насчет земли мы прошения подаем, совсем по-другому бы дело повернулось, – промолвил Рекис мечтательно. – Люди меняются с годами. Что ж, может, и судья тоже переменился. Может, он такой теперь все время будет, так и беспокоиться нам не о чем. В Янакоче многим уж надоело воевать-то с ним.
Боль почти совсем утихла. От доброты судьи, от свежего воздуха, от вида оживленной улицы Агапито Роблесу с каждой минутой становилось лучше. Сопровождаемый стражником Пасом, он пересек площадь и вошел в здание суда. Судья Монтенегро, секретарь суда Пасьон и писарь Дель Карпио ожидали его.
– Садись, сын мой.
Пасьон с изумлением уставился на любезного судью.
– Агапито болен, – объяснил тот.
"Неужто и впрямь судья сделался добрым?", – подумал Агапито.
– Агапито Роблес! Излишне предупреждать тебя, что ты находишься в суде и должен говорить только правду. Знал ты покойного Леандро?
– Да, доктор.
– Ты был его другом?
– Нет, доктор. Я с ним двух слов не сказал. Он был пеоном в вашем поместье. А я живу в Янакоче.
– Видел ты его накануне убийства?
– Меня не было в наших краях, доктор.
– Когда ты видел его в последний раз?
– За неделю до убийства я его видел, он в большой барабан бил на празднике в честь святой Розы.
– Хорошо, довольно. Вот видишь, как все просто. Скоро вас отпустят на свободу.
Судья добродушно улыбается, секретарь хлопает глазами за дряхлым ундервудом, сверкает на фотографии тройная полоса наград, украшающая грудь президента Прадо. Обо всем этом вспомнит Агапито Роблес в то утро, когда в зале суда в Уануко услышит чтение приговора. Там, в зале суда в Уануко, услышит он, что выборный Янакочи Агапито Роблес на допросе в суде первой инстанции в Янауанке признался, что убийство Амадора Леандро было совершено преднамеренно, по приказу представителей общины Янакочи.
Через три дня после приговора их погрузили на "Независимость", в порту Чипипата посадили на грузовик и повезли в Серро, в тюрьму. А прежде чем кончился янвабрь, как утверждали одни, или маябрь, как утверждали другие, отправили отбывать срок обратно в Уануко.
Глава шестая
О причинах, в силу которых Леандро-Дурак и Святые Мощи не получили генеральского звания
Солидоро – бывший пастух, а ныне капитан катера "Горяночка" – рассказывал, будто дон Мигдонио де ла Торре тратит все, что имеет и чего не имеет. Скупость дона Мигдонио была известна, и потому бывшему пастуху не поверили. Однако вскоре слова его подтвердились: Нуньо – сводник и первый надсмотрщик дона Мигдонио – целыми днями бороздил озеро на катере, до краев нагруженном всяким добром. Местные торговцы вдруг разом продали все запасы, какие у них были виски, анисовый ликер, вино, консервированные устрицы, тунец, семгу, икру, привезенную из Уануко, фрукты, галеты, карамель, печенье. Потом послали в Серро, откуда приказано было привезти: шарманку вместе с обезьяной (sic), шесть дюжин ложек (sic), трех эквилибристов, барабаны, шпаги, гренландские почтовые марки, трехколесный велосипед, поэмы Бекера, шесть пар роликовых коньков, а также национальные флаги Германии, Франции, Англии и Японии (sic). Музыканты закручинились – донья Пепита вызывала их на свои праздники, а дон Мигдонио де ла Торре приказывал тотчас же явиться к нему. С Нуньо шутки плохи. Когда все музыканты в Успачаке выдохлись, он с револьвером в руке загнал на свой катер оркестр, приглашенный по контракту на праздник св. Роха. Это бы еще ничего, но тут Солидоро заявил во всеуслышание, что такой кабальеро, как дон Мигдонио де ла Торре, просто не имеет права топтать свое прославленное имя". Никто не решился спросить, в Чем дело. Очень уж почитали в Янауанке дона Мигдонио, ибо благодаря этому вельможе все местные торговцы разбогатели – он купил еще дюжину швейных машин "Зингер" (sic) патефон "Виктор" с собачкой, собачку (без патефона "Виктор"), сто календарей, восемьсот шесть катушек серпантина, семена земляники (sic), тридцать парт, дюжину комбинезонов, дюжину костюмов тореро, бандерильи и книгу "Сокровище молодости", относительно которой пришлось консультироваться с директором школы Венто (sic). Maypo Уайнате получил заказ на пошивку двенадцати мундиров, но только двойных – так, чтобы спереди был генеральский мундир, а сзади – адмиральский.
Остановясь в дверях мастерской, Нуньо прибавил:
– Размер в расчете на человека ростом не больше одного метра.
А что совсем уж скандально: Мака полновластно распоряжалась кошельком дона Мигдонио и раздавала все эти чудесные вещи кому ни попало: каким-то дурачкам, беднякам и даже индейцам. Солидоро, хоть и наживался, поскольку именно его катера фрахтовал Нуньо, твердил тем не менее, что, "если сеньор де ла Торре не сумеет выбраться из-под бабьего каблука, власти должны будут принять меры, дабы прекратить подобное безобразие". Мака начисто заморочила голову дону Мигдонио. Но и этого ей было мало. То и дело она пропадала на неделю или больше с каким-либо своим "другом". И тогда на бешеной скорости носились в поисках беглянки катера из одного порта в другой. В первый раз дон Мигдонио отыскал ее в портовом кабаке. Она завтракала с каким-то коммивояжером. Дон Мигдонио возопил, преисполненный негодования, но Мака спокойно перебила:
– Ты что, купил меня? Думаешь, меня можно купить за Деньги, которые ты высасываешь из своих рабов?
– Но, Макита, ради бога…
– Не кричи, помещичек, тут твоих пеонов нету. Только благодаря моей слабости такому ничтожеству, как ты, довелось есть за моим столом и спать в моей постели. Но я могу с этим и покончить.
– Макита…
– Отвечай, когда тебя спрашивают, наглец!
– Но ты же ни о чем не спрашивала, любовь моя.
– А ты должен всегда иметь ответ наготове.
– Я на все согласен, моя королева.
– Тогда почему не надеваешь фартук и не несешь завтрак моему другу, инженеру Альписте?
– Сеньор Альписте не инженер. Он рекламирует медицинские товары.
– Если я так хочу, значит, он инженер!
"И тут, черт меня побери, она улыбнулась – словно целый ворох гвоздик, разноцветных и ароматных, просыпался на меня. Сердце мое билось, я совсем голову потерял, потому что я мужчина, обыкновенный мужчина из мяса и костей, и каждое утро я благословляю творца за то, что живу на одной планете с ней, а каждый день проклинаю свою участь, проклинаю тот час, когда скрестились наши пути на земле с ней, с мучительницей моей, с синеглазой разбойницей".
А Мака все улыбалась. Она погладила по голове испуганного коммивояжера. И голосом мягким, нежным, слаще меда из Курауаси, попросила:
– Принеси нам, пожалуйста, завтрак. Но только фартук надень.
– Фартук?!
– Ведь это же игра, дорогой, это игра. Будь хорошим. Сделай мне одолжение, ну разве тебе трудно? Ты же знаешь, когда ты не слушаешься, у меня так тяжело становится на душе…
И синие глаза ее затуманились слезами. Дон Мигдонио совсем растерялся. Мака обняла гитару – это был знак продолжать веселье.
"Я покорился ее улыбке, – улыбке, которую буду помнить через триста лет после того, как мое тело сгниет в этой проклятой земле. Вот как она растоптала меня, унизила у всех на глазах! Да что там! Я бы еще и не на такое пошел! Но вот однажды Мака вместе со своей свитой решила отправиться в путешествие "при возмутительном попустительстве наших политических, судейских и муниципальных властей". Брехня!