– Видно, так. Стараются они мой гнев в другую сторону направить. Вот и очернили дочь. Слушай, Агапито, можешь ты написать за меня письмо?
Агапито раздобыл бумагу, карандаш.
– Пиши: "Доченька! Люди говорят, будто ты выдала меня полиции с горя…"
Я не выдавала вас, отец. Вы прятались в горах, вы не видели. Чугуны дрожали на кухне. Злые силы обрушились на нас, папа. Черные куры хохотали, издевались, предсказывали худое. Вы-то не видели, вы ушли из селения! Околдовали нас, а от колдовства туман идет, все застилает вокруг. Храбрых колдовство не берет. Вы храбрый. Туман стоял вокруг нашего дома. Стены потеть начали. Устали они. Клянусь вам, отец, вот этим святым крестом клянусь, все так и было! В амбаре кто-то все клювом стену долбил, а ведь птицы там никакой не было. Окна сами собой то отворялись, то затворялись. Туман со всех сторон нас окружил. У соседей спросите – туманное облако день и ночь стояло на месте нашего дома. И этот туман колдовской постепенно все у нас съел. Сперва осел наш зачах. Худеть начал, худел, худел, совсем маленький стал…
"Знаю, что зятя, моего Калисто Ампудию пытали из-за меня. Знаю, как ты каждое утро, покрыв голову шалью, стояла у дверей Полицейского управления. Видно, не смогла ты больше терпеть все это, и когда пробрался я в наш амбар, чтоб картошки взять…"
Все меньше да меньше наш ослик становился. Сперва с козленка величиной, потом с котенка, а после и совсем пропал. Читали мы "Отче наш" наоборот, от конца к началу, чтоб порчу снять. Нет, не помогло! Пропал осел, а потом на лошадей порча напала. Вы оке знаете Победителя. Вот и начал он сохнуть. С каждым днем становился все меньше, меньше…
"Доченька! Я борюсь против сильных, чтоб защитить слабых. Ты слабая. Прощаю тебя и твою мать. Скоро будет День заключенных. В этот день всем, кто в тюрьме сидит, всем до одного, разрешается свидание с родными. Приходите, не бойтесь. Может, не верите, что я вас простил, пусть тогда зять сначала придет, поговорим, сам увидит".
Брат Ригоберто насажал вокруг дома колючих кустов. Наутро колючки покрылись каплями крови – кто-то пытался прорваться к дому. Плакали мы…
Скоро порча нас всех одолеет. Шаг за шагом она все ближе подбирается. Сделай, говорю, что-нибудь, мамочка!
А что могла сделать наша мамочка? Только плакала.
– Иссохнем мы, как наша скотинка.
Сделай оке, говорю, что-нибудь, мамочка.
Начал сохнуть рыжий бык, стал с теленка.
– Вот так и мы высохнем, мамочка.
– Давайте снова читать "Отче наш".
Деревья и камни тоже ссыхались. Вы скрывались в горах, папа. Вас порча не задела. А мы сохли да сохли.
"…И принесите внука. Я хочу посмотреть на него. Я сделал ему деревянный автомобильчик. Красный автомобильчик с желтым рулем".
Однажды утром вы вернулись ненадолго домой. Мы плакали.
– О чем вы планете?
– Как не плакать? Скоро превратят нас в лягушек, папа.
Вы рассердились.
– Хватит глупости-то болтать! Неужто вы мои дети? Не верю! От кого вы родились? Смелым надо быть, никакая порча не одолеет.
Как же не одолеет, папочка? Шаг за шагом приближались к нам злые силы. То камень выпадет из стены, то ветка в саду обломится. С порчей никому не справиться. Это Виктория из Ракре напустила. Судья Монтенегро ее нанял. Хочет в зверушек нас превратить, чтобы вас напугать.
Через тридцать дней Эктор Чакон получил ответ. Обезумевший от радости, ворвался он в камеру.
– Прочти, кум! Ну-ка, что тут написано?
Выборный Роблес прочитал письмо.
– Твои родные приедут повидаться с тобой, Эктор. Жена твоя, дочь и внук. В День заключенных.
Обрадовался Сова. Здесь, в тюрьме, он был старостой группы из пятнадцати человек. Они плели корзины и другие вещи, по воскресным дням продавали. Так что денежки у Эктора водились: заказал он для родственников двенадцать пар обуви. Начальство разрешило угостить всех жаренным на угольях мясом. Теперь в тюрьме только и говорили о предстоящем роскошном пире.
Собрали деньги, купили свинью, барана, козленка, кур, закололи накануне, купили картошки, кукурузы, бобов, выкопали яму для костра.
Сова так и сиял весь. Наступил наконец, день свидания. Эктор нарядился в новое платье. Выставил в ряд двенадцать пар ботинок и деревянный автомобильчик. Делегация от заключенных отправилась к начальнику тюрьмы – просить водрузить флаг Перу над горкой разделанного мяса. Было десять часов. Сова просто изнемогал от нетерпения. Двор стал наполняться посетителями. Одиннадцать часов. Зажгли костер, стали жарить мясо. Двенадцать. Заключенные ели мясо, передавали друг другу кукурузу, крольчатину, лакомились умитас. Агапито Роблес наполнил миски Эктора. Сова поднял взгляд к безоблачному синему небу. Час дня. Я должен подождать своих. Два часа. Кушанья перестали дымиться. Три. Жир застыл в кастрюлях. Четыре. Машинально жевали жители Янакочи, грустно глядели на Эктора Чакона, оцепеневшего в тоске. В пять часов раздался свисток – свидание окончено. Бледный-бледный, с опущенной головой, стоял Чакон посреди двора. Поднял руки к небесам и возопил:
– Дочь моя предала меня, и я простил ее! К двадцати годам приговорили меня, и один только раз хотел я увидеть своих родных. Обещали они приехать и не приехали.
– Может, полиция не разрешила. – Агапито Роблес кашлянул. – Может, моторки не нашлось.
Блеснули на глазах Чакона жгучие слезы, одна, другая…
– Ничего не поделаешь, кум! Такая уж моя доля! И зачем только я на свет родился? Зачем смерть не приходит за мной? Для чего мне жить? Нет у меня родной души на этом свете!
– Не горюй, Эктор. Мы с тобой.
– Вы будете со мной несколько месяцев, несколько лет. А я останусь в тюрьме всю жизнь. Вы выйдете на волю и забудете обо мне. Я понимаю. Тот, кто свободен, всегда забывает. Я не сержусь.
И заплакал. Плачет Эктор Чакон, самый смелый человек в нашей провинции, горючими слезами обливается. Льются по щекам его слезы, застревают в морщинах. Долго рыдал он. Наконец затих.
– Где мои миски? – спросил спокойно.
Либерато подал ему миски с кусками жареного мяса. Стал Сова раздавать мясо.
– Ешьте, братья!
– Оставь себе, Эктор.
– Грешно еду выбрасывать. Берите! А башмаки где? – Снова уставил башмаки в ряд. Крикнул: – Кто хочет купить двенадцать пар замечательных башмаков, женских и детских? Отдаю по дешевке, за одну только кожу возьму!
Шесть часов. Засвистел часовой – пора на ночлег. Уже в дверях позвал Эктор Чакон:
– Подойдите ко мне, земляки, на минутку!
Отошли остальные заключенные в сторонку. Окружили жители Янакочи Чакона. Бледен был Чакон.
– Братья, – сказал он. – Уже целый год вы здесь, обвиняют вас в преступлении, которого вы не совершали.
– Год и десять дней; – поправил. Либерато.
– Не надо мне было соглашаться давать показания судье Монтенегро, – вздохнул Агапито Роблес.
– Он твои показания переделал по-своему. Да все равно судья всегда сумеет оклеветать нас. Так ли, эдак ли, а обвинили Совет общины, вот вы и сидите здесь. А за Янакочу и заступиться некому. Поместье "Уараутамбо" что хочет, то и творит. А что нам сказал в прошлом месяце выборный из Ярусикана, помните? Нарочно для этого из Хунина приходил. Говорит, в пампе люди решили бороться, решили вернуть свои земли. Общины постановили – взяться за оружие, у солдат да у полицейских отнять. А начинать надо с поместья "Уараутамбо". Его захватим – все, как один, бросятся в бой. Я помню, вестник из Хунина так и сказал: "Командование народными дружинами общин Паско требует взятия Уараутамбо, а этого можно добиться, только если выборный Агапито Роблес выйдет на свободу и поднимет свою общину". Поглядел Сова на своих земляков.
– Агапито Роблес выйдет на свободу!
– Но как? Меня же в убийстве обвиняют, как и вас. Покуда не найдется убийца, не выпустят.
– Убийца – я! Признаюсь, скажу, будто убил Отсеки-Ухо. Если надо, возьму на себя вину за все преступления, все, что свершены, свершаются или будут свершаться в нашей провинции. За кражи, убийства, насилия, мошенничества, за все, что угодно! Все беру на себя. Любое обвинение, любой приговор, любой позор будет для меня честью, если ты, Агапито, выйдешь из этой пакостной ямы. Я буду гнить здесь до конца своих дней, но ты возьмешь штурмом неприступное поместье "Уараутамбо". Недалеко то время. Вот победно выступает наша община. Мы идем, мы шагаем по своей исконной земле, которую у нас украли. Слышишь ты крики, видишь ли, как развевается наше знамя? Удирает судья Монтенегро, и с ним удирают все господа, все захватчики вашей земли!
Глава девятая
О свадьбе Маки Алъборнос с доном Солидоро Сиснеросом де ла Торре
– В чем дело, Нуньо?
– Мой хозяин просит разрешения видеть вас, госпожа.
Мака сидела на ковре в углу двора под сенью мастикового дерева, искала в голове у Генерала Крисанто.
– Где этот кровопийца?
– Ждет у дверей. Он привел музыкантов. Вы слыхали когда-нибудь "Андских щеглов", госпожа? Замечательно поют! Я ездил в Серро по делам и там их нашел, они играли на празднике в Ранкасе. Чего мне стоило уговорить их разорвать контракт. Но ради вас.
– Вот кстати! Генерал Крисанто как раз собирается делать смотр офицерскому составу. Скажи своему хозяину: музыкантов пусть оставит, а сам отправляется восвояси.
Огромный дон Мигдонио де ла Торре вошел, согнувшись, разгладил рыжую бороду. За ним – музыканты. Мака по-прежнему вычесывала вшей у Генерала Крисанто. Тот грыз яблоко, гундосил:
– До чего вкусный цыпленочек!
Генерал путал вкусовые ощущения. Ел курицу и восклицал: "Какая вкусная рыбка!" – или же ел персик, бормоча: "Что за вкусный шоколад!"
– Разрешите, Макита…
– Донья Мака.
– Разрешите, донья Мака, сказать, как я рад служить вам. Я знаю что вы любите музыку, и позволил себе привести сюда "Андских щеглов", знаменитый в наших горах ансамбль, чтобы они спели вам, какие вы захотите песни.
Мака улыбнулась. Музыканты оцепенели.
– Военные марши умеете играть?
– Умеем, прекрасные марши, сеньорита.
– Отлично! Нам как раз нужен оркестр для парада. Тебе, Мигдонио, к сожалению, не придется присутствовать. Генералы проводят маневры, а передвижения войск – военная тайна.
Дон Мигдонио бледно улыбнулся.
– Когда понадобишься, я тебя позову.
– Нуньо будет ждать твоих распоряжений, моя королева.
– Кстати, у тебя не найдется лишних пяти тысяч солей?
– Должны бы быть… должно быть, найдутся… – забормотал помещик.
– Ты, такой любитель вкусно поесть, наверное, знаешь донью Аньяду, кухарку доктора Монтенегро?
Выйдя однажды в полдень из школы, директор Венто увидел Нуньо. Он стоял под раскаленными лучами солнца, не замечая их палящего жара.
– Что ты тут делаешь, сын мой?
– Смотрю, дон Эулохио.
– Тебе не за смотрение деньги платят. Зачем пришел?
– На этот раз от себя, не от хозяина. Хочу спросить, хорошо ли играют у вас корнеты. Красиво они играют, дон Эулохио?
Лицо директора засияло.
– Разве не слышишь? Мои ученики играют, готовятся к шествию двадцать восьмого июля.
– Но разве у нас сейчас не декавгуст, дон Эулохио?
– Так говорят прихлебалы судьи, а по моим расчетам сейчас июль. Слышишь, как трещат барабаны? Веришь ли, сын мой, я до сих пор понять не могу, какая муха укусила твоего хозяина, что он подарил нам музыкальные инструменты.
– Не хозяин это, дон Эулохио, а госпожа Мака. Хозяин не больно-то на подарки скор, а вот у доньи Маки душа широкая. Она многим помогает, дон Эулохио.
– Да, я слышал.
– Донья Мака узнала, что вы давно мечтаете о школьном оркестре, вот и велела хозяину подарить вам инструменты.
– Велела?
– Дон Мигдонио – мне хозяин, а госпожа Мака – она над всеми хозяевами хозяйка.
– Да, мне рассказывали. Если б все помещики были такими как она…
– Бели б все были такими, лучшей жизни никто бы и не желал.
– Поешь со мной кукурузы, Нуньо?
– С большим удовольствием, дон Эулохио.
После завтрака директор Венто водрузил на нос очки и принялся изучать альбом "Гении живописи". Не колеблясь ни минуты, вырвал он лист с репродукцией "Авроры" Гвидо Рени.
– Это зачем, дон Эулохио?
– Отец Часан ищет художника, чтоб украсить стены церкви.
– По правде говоря, не знаю я Аньяду.
– Это одна старушка, ей нужна шерсть.
– Пять тысяч солей на шерсть?
– Да, пока что.
Отец Часан сказал, боясь обидеть Нуньо, что вряд ли у того найдется время рисовать картину для церкви, поскольку он постоянно занят поручениями дона Мигдонио. "Я буду меньше спать, отец мой", – отвечал Нуньо. Нуньо глядел до того простодушно, что у священника не хватило духу отказать. "Влип я с этой картиной, придется заплатить, а потом спрячу куда-нибудь его пачкотню", – подумал отец Часан со вздохом.
– Когда ты хочешь начать?
– Если можно, нынче ночью, отец мой.
– Ты думаешь писать ночами?
– Я свечку поставлю, отец мой.
"Я бы и сам свечку поставил, лишь бы как-то выпутаться из этой истории", – подумал священник.
Отец Часан уведомил пономаря о том, что Нуньо разрешено работать в церкви, а сам отправился в Чипипату. Оттуда он поплыл в Тамбопампу и затем в Чинче, где отслужил мессу по погибшим во время массового расстрела. Через десять дней отец Часан возвратился. Он вошел в церковь и попятился, потрясенный. На стене висела "Аврора" работы Нуньо. Она была лучше картины Гвидо Рени. С разинутым ртом смотрел священник на коней, на божественного возницу, на девушек, на улыбающихся женщин, до того безбожно живых, что он едва удержался хотелось подойти и обнять их. В страхе глядел отец Часан на эту прекрасную яркую, свежую живопись, жалким казалось рядом с ней знаменитое творение Рени. У стены лежал на спине измученный Нуньо и громко храпел. Недостойный сравнения с великолепной копией, оригинал валялся на полу. Рядом стояли банка с краской и догорала свеча. Лицо Авроры напоминало Маку Альборнос. Священник в волнении благословил Нуньо, опустился на колени, принялся читать молитву.
Дон Мигдонио откинулся в кресле, мечтательно улыбнулся.
– А в самом деле. Как-то раз община, чьи земли граничат с моими, пыталась тайно от меня снять план земель. Наняли какого-то шарлатана землемера, есть такие – морочат этим дикарям голову, тем и кормятся. Вскоре мне всего лишь за несколько реалов сообщили, что этот тип бродит здесь, пейзаж якобы изучает, а сам задумал мне палки в колеса вставить. Ха-ха! Помнишь, Нуньо? Мы его не трогали, пока не окончил работу. А когда собрался уезжать, тут-то Нуньо его и сцапал. Ха-ха! Помнишь, что мы с ним сделали, Нуньо? В чем дело?
– Парад отменен, хозяин.
Дон Мигдонио радостно вскочил.
– Прошу прощенья, сеньоры.
– Не везет в картах – везет в любви, – рассмеялся Арутинго.
– Раздобудь музыкантов и пива, Нуньо.
Изо всех сил стараясь не бежать, дон Мигдонио возвратился в пансион. "Андские щеглы" уже там, Мака в веселом настроении. Начался пир. Нуньо отправился в клуб за уткой в винном соусе, он точно знал, сколько перцу надо положить в соус, чтоб он оказался по вкусу Маке. В перерыве между танцами Нуньо подал ей утку. Затем веселье продолжалось. Примерно в полночь Мака и дон Мигдонио поднялись в верхние комнаты. Музыканты, генералы, танцоры разошлись. Нуньо погасил свет, уселся в кресло и, завернувшись в пончо, откинулся на спинку, намереваясь хорошенько соснуть. Однако соснуть ему не пришлось. Сверху послышался рев дона Мигдонио, а потом шепот и смех Маки. Всю ночь не спал Нуньо. В восемь часов утра – Нуньо, впрочем, этого видеть не мог – дон Мигдонио стоял перед Макой в строгом черном костюме и говорил умоляющим голосом:
– Меня зовут Мигдонио де ла Торре и Коваррубиас дель Кампо дель Мораль. Члены семейства де ла Торре сопровождали Боливара во время войны за Независимость. Наша семья дала стране одного президента республики, трех генералов, четырех епископов и двух членов Верховного суда. Согласна ли ты стать моей женой?
– Предложил бы ты мне лучше пирожков, я бы сразу согласилась. Я ничего для тебя обидного не сказала. Ты насытился, а я проголодалась.
– Пирожков?
– Ну да, кукурузных. Зелененьких таких, хотя твои знаменитые предки и недолюбливали этот цвет.
– Но как же это, Макита? Прости, я что-то не пойму… Я открыл тебе сердце. Я сделал тебе предложение, чего никогда.
– Ты, Мигдонио, как и следовало ожидать, не заметил, что мы переживаем критический момент. Родина в опасности, а что ты сделал как гражданин? Разбудил меня, удовлетворил свою свинскую страсть, больше ты ни на что не способен.
– Но это самое… как его… м-м-м…
– Хватит заикаться! И да будет тебе известно, что вчера Президент Пиерола отобрал тряпичный мяч у Генерала Крисанто. Генерал, проигравший мяч, может и войну проиграть. Командование резко осудило Генерала, и я полностью поддерживаю его позицию.
Дон Мигдонио попытался улыбнуться.
– Я тоже согласен с мнением командования. Только, Макита…
– Минуточку! Кто тебе разрешил соглашаться с чьим бы то ни было мнением?
– Моя королева, если ты хочешь, чтобы я не соглашался…
– Я хочу, чтобы ты ушел отсюда. И подальше, по возможности. Сегодня собирается военный совет, штатские здесь ни при чем. А ты штатский. Пора бы тебе понять: судьбы нашей родины никогда не решались штатскими. Впоследствии мы рассмотрим твое прошение.