Мишка рыдал, хлюпая носом, трясся и не отвечал. Он умудрился расстегнуть верхние пуговицы и теперь не только орошал ее кожу слезами, но целовал, целовал - шею, груди, ложбинку между ними. Голова у него кружилась, чего обычно в таких случаях не бывало, но это совсем не мешало - тело было таким податливым, мягким и вместе с тем жгущим, что он ничего не видел и не слышал. Если бы его спросили: Миша, где ты сейчас? с кем? он бы сразу и не ответил - какое-то затмение нашло.
Она сама съехала по спинке дивана вниз и чуть вбок, откинулась, увлекая его за собой, не отпуская от своей груди. Но даже теперь оба не переставали всхлипывать, вздрагивать - в странном и неожиданном единении, охватившем их, таких разных, и не только лишь по возрасту. Остановиться они уже не могли. Да и не хотели они останавливаться.
…Мишка опомнился минут через десять. Быстро встал, поправил одежду, застегнулся. Потом встал на колени перед ней, поцеловал - сначала в губы, потом коснулся шеи, впадинки у бедра. Рука его заскользила по ногам. Но он одернул себя. Времени оставалось в обрез.
Люба выскочила из-за двери деканата раскрасневшаяся, возбужденная. Глаза горели. Натолкнувшись на входящего в комнату преподавателя и чуть не сбив его с ног, она даже не извинилась, а лишь вскинула голову и быстро пошла по коридору к лестнице.
"Ого! - подумал Мишка. - Я сейчас прямо как капля воды на раскаленную сковородку угожу!" Тем не менее он вышел из-за угла, откуда наблюдал за всем происходящим, поднял руки вверх и с таким видом, будто моля о перемирии, двинулся навстречу Любе.
Она пронеслась мимо, не обратив внимания на Квасцова.
- Любашенька, постой! - забежал тот сзади.
Получив в ответ косой невидящий взгляд, Мишка зашел с другой стороны и плелся теперь молча, на шаг приотстав от девушки, задевая плечом встречных студентов. Все спешили по своим делам и не догадывались, что там творится у кого-то на душе, а толчки, суету, гомон в институтских коридорах принимали как нечто само собой разумеющееся.
Из распахнутых дверей брызнуло солнце. На последней ступеньке каменного институтского крыльца Квасцов догнал ее, забежал чуть вперед.
- Да погоди же ты!
- Ну чего привязался?! - почти выкрикнула Люба.
Мишка на минуту опешил, но взял себя в руки - дело есть, дело.
- Считай, что это не я перед тобой, а Сергей, - процедил он.
Девушка фыркнула. Они уже начинали привлекать внимание прохожих.
- Говори, только побыстрей.
- Один минут! - оскабился Мишка. - Давай присядем. Лавочки во дворе были заняты, пришлось идти в скверик напротив, через дорогу. На переходе Мишка успел купить у мороженщицы "Лакомку" и, галантно склонив голову, протянул мороженое Любе. "Охладиться тебе, подруженька, не помешает", - зло подумал он, тая свою мысль за обаятельнейшей улыбкой.
Не вышло! Люба, взяв "Лакомку" двумя пальцами, тут же бросила ее в стоящую рядом урну и, брезгливо оглядев пальцы, полезла в сумочку за платком.
- Твой минут прошел уже, - сказала она.
Но лавочка была совсем близко и на удивление - пустая. Сели.
- Сергей за тебя очень волнуется, - начал было Мишка. Люба его оборвала;
- Без тебя разберемся!
- Но просил-то он именно меня, понимаешь! Специально письмо написал! - С Мишки, как слетал сейчас с тополей белый пух, слетала под ветерком Любиного презрения вся его напускная уверенность.
- Очень жаль, что он так и не понял, с кем имеет дело! - Глаза собеседницы сузились, и Мишке показалось, что в них стоит уже ничем не прикрытая злость.
- В кого метишь? - удивился он.
- В тебя! - с нажимом, резко ответила Люба.
- Однако… - попытался изобразить благородное возмущение Квасцов.
- Все? - Люба дернулась, вставая.
- Да нет, не все!
Мишка решил идти до конца. "Дружба дружбой, но и у меня есть предел, други дорогие!" В нем вспыхнула злоба, и одновременно пришло какое-то ледяное спокойствие.
- Твой дружочек новый, тот, что до Сергея был хорош, да и после Серегиного ухода пригодился, старушка, просто подонок и больше никто! Дерьмо натуральное!
- За такие слова…
- Он Серегу по твоей милости угробит вконец. Ты, надеюсь, знаешь, что они там, - Мишка мотнул головой куда-то влево, - неровня?
- А тебе-то здесь, - Люба повторила жест собеседника, мотнув головой вправо, - откуда это известно?!
- Серега сам писал.
- Покажи!
- Много чести.
- Не верю, - Люба облегченно вздохнула и собралась уходить.
- Нет, ты постой! - В голове у Квасцова творилось что-то невообразимое, он готов был собственными руками задушить сейчас, прямо здесь, в скверу, эту упрямицу. "Какая все же разница между сестрами!" - мелькнуло в его мозгу. - У меня просто нету с собой письма этого, понимаешь? Что я тебе, почтальон, что ли, таскать сумки с бумагой?!
- Вот когда будет, тогда и приходи.
- Ладно, мать, черт с тобой! Но ты хоть напиши ему, что все кончено, - зачем мучить человека!
- О себе беспокойся!
Контакта не было. "И не будет, - подумал Мишка. - Ну, Сереженька, подыскал же ты себе мегерочку! Другой не то что уступил бы ее первому встречному, айв придачу бы дал многое, лишь бы избавиться! Здесь я промахнулся явно, надо было сперва на подруг выйти!" Но и сдаваться не хотелось - чего-чего, а настойчивости Квасцову было не занимать.
- Ты морочишь головы двоим, а они готовы перегрызться из-за тебя!
- Нашелся здесь, мораль ходячая! На себя погляди!
- В конце концов, знаешь - кто ты такая?!
Девушка молчала.
Мишка сощурил глаза и на всякий случай немного отступил назад.
- Обыкновенная шлюха, шалашовка рублевая!
Люба без размаха, резко ударила Квасцова по лицу.
"Привет будущему генералу!
Серый, твои поручения выполнил с блеском! Правда, без подружек обошелся и их пустого куриного квохтанья.
Но все нормалек! Так что теперича я на место простого сидельца на губе уже никак не согласный! Пускай берут, как минимум, начальником губы или, как там у вас, командиром! Короче, на звание завгубой я не обижусь, хе-хе! Но шутки в сторону! С Любой у меня некоммуникэйшн, понимаешь? Ну, а на сеструху ее я нажал крепко - верь, дела твои скоро на лад пойдут. Хотя я от души бы советовал тебе, старче, завяжи ты с ней пока не поздно, пользуйся моментом, что этот обалдуй Новиков появился! Ты ему памятник нерукотворный воздвигнуть обязан за то, что он принимает огонь на себя! Спасайся, Серый, пока не поздно!
А из института Любовь твою, наверное, попрут. Как и меня, хе-хе! Но ты там не отчаивайся и всегда помни, что дембель не за горами! Всегда с тобой твой верный друг Мих. АН. Квасцов, 28.06.199…г.".
Ребров с тоской поглядел в проясняющееся небо. Нет, Мишка есть Мишка! Он скомкал письмо и с силой бросил его в зев четырехугольной зеленой урны. Оставалось одно - ждать Любиного ответа.
А время шло, оставалось полторы недели до присяги.
Командир части, полковник Кузьмин, человек плотный, костистый и усталый, вызвал к себе старшего лейтенанта Каленцева. И теперь тот сидел в его небольшом, отделанном деревом кабинете и недоуменно покачивал коротко, почти под нулевку, остриженной головой.
Юрий Алексеевич держал в руке листок ученической бумаги в клеточку. На листке было порывистым почерком выведено следующее:
"Командиру воинской части…
Здравствуйте! Извините, не знаю Вашего имени-отчества. Но моей рукой движет очень серьезная причина, и потому обрaщаюсь к Вам! Человек, с которым я собираюсь соединить свою жизнь, служит в Вашей части. Его зовут Ребров Сергей Владимирович. И о нем пойдет речь.
Вы сами знаете, наверное, как сейчас неспокойны матери, братья, сестры, невесты тех парней, что попадают в армию. Столько всяких страстей говорится о извращениях, насилиях, глумлениях "дедов" над молодыми солдатами, что боязно за близких людей, подвергающихся беспрестанным издевательствам и совершенно не защищенным командирами от преступников! Все газеты пишут о зверствах "стариков"! Но я не об этом. Я хочу лишь сказать, что мало всего этого, так ребята попадают под командование своих гражданских недругов или соперников, которые вымешают на них свою злость, досаду, пользуясь положением. Разве допустимы такие вещи?!
Я не хочу никого обвинять или осуждать. Может, каждый по-своему хорош, каждый в одиночку отличный человек. И все же я прошу Вас, убедительно прошу перевести Реброва в другой взвод или роту, я не знаю как там в армии все это называется, может, батальон. Но не подумайте, что сержант Новиков чем-то плох или что он нарушает что-то, нет, я не хочу, чтобы вы его наказывали. Просто надо изменить положение, и все! Развести по разным углам тех, кто все равно не уживется вместе. Надеюсь на Ваше положительное решение.
С уважением Любовь Смирнова, 28 июня 199…Г.".
- Ну-у, что скажете? - спросил Владимир Андреевич Кузьмин.
- В первые дни Ребров подавал рапорт… Потом, наверное, передумал. Может, сгоряча что-то и было по гражданской памяти между ними. Но, видно, все прошло! - ответил Каленцев после непродолжительного раздумия.
- Хорошо, но поговорите с обоими, потом доложите, сказал напоследок Кузьмин. Он вновь склонился над бумагами, лежавшими на столе.
Каленцев пошел к двери. Но он не успел выйти, полковник окликнул его.
- Постойте, Юрий Алексеевич! - Кузьмин стоял теперь у окна и смотрел вдаль. - Есть у вас такой боец по фамилии Черецкий?
- Так точно, в моей роте.
- Что он из себя представляет?
Каленцев немного замялся, но ответил четко:
- Жалоб нет на него, исполнительный, дисциплинированный, немного себе на уме - но это от характера. Парень как парень. Я думаю, из него выйдет неплохой сержант.
- На а как человек?
- Тут сложнее. Задиристый малость, с товарищами не всегда ладит. Но характер твердый. А все наносное, думаю, сойдет.
- Ясно. Можете идти.
Кузьмин сунул в рот "беломорияу". Облокотился о подоконник.
За окном, на плацу, отрабатывали строевые приемы.
Был обычный учебный день.
Кузьмин отыскал глазами Черецкого. "Парень как парень", - колыхнулось в мозгу. Он глубоко затянулся и выпустил клуб сизого дыма в распахнутую форточку. За сержанта Николая Новикова и его подопечных Кузьмин был спокоен.
"Сереженька!
Извини меня, я знаю, тебе там очень нелегко. Но что делать! Письмо я твое получила, и с Квасцовым-негодяем говорила - он этот разговорчик надолго запомнит, подлец! Но я не верю, что это ты его ко мне подослал. Не верю!
Эта сволочь поганая и с сестрой, с Валей, говорил - так Валька два дня как помешанная ходила. Неужели это все правда? Ведь Николай никогда не был таким подлым! Он и сейчас не такой! Но из-за этого клеветника твоего она и слышать не желает о Новикове, меня из дому не выпускает - всему поверила, представляешь?! А я и сама, не знаю даже - верить или нет, все перемешалось, бедлам какой-то!
Только мне теперь уже все равно. И ты меня прости, но мне никто больше не нужен, все осточертело. Я хочу только покоя. Как я устала ото всего, как устала! Прости! И я больше не могу быть между вами, хотя я ему сдуру обещание, дала, все так и было, ты не поверишь. Но теперь все! Никто, никогда!
Пусть тебе будет хорошо в жизни. Ты будешь еще и счастливым и любимым. А я - нет.
Прощай, Сережа!
Люба, 30 июня 199…Г.".
Это письмо добило Сергея. Ему захотелось войти в темную и пропахшую сапожной мазью каптерку и там в одиночестве и мраке повеситься. Но каптерка была заперта. Ключи лежали в кармане у каптерщика. Больше же вешаться было негде - кругом ходили, стояли, смеялись, хмурились, курили или отрабатывали очередные приемы его сверстники. И даже в самой тягостной ситуации не хотелось представать перед ними безвольной тряпкой.
- А у тебя губа не дура!
Слепнев стоял, широко расставив ноги, заткнув большие пальцы обеих рук за ремень, улыбался, подмигивал. Черецкий резко шагнул к нему.
- Щас у тебя губа дурой будет! Понял?!
- Ты чего, Борька? - остолбенел Слепнев. - Я же насчет Оли, библиотекарши, дочки кузьминской, а ты…
- И я про то же, - Черецкий позеленел, - меня, как хошь, крой, а про нее чтоб ни слова и ни звука, понял?!
- А что я такого сказал? Ну ты псих, Боря.
Черецкий уже слыхал пересуды о себе и Ольге. И его теперь приводило в бешенство одно лишь упоминание ее имени. Он позабыл все свои дрязги и болячки, ничего не хотел, кроме одного… Но и это единственное казалось Борьке чем-то несбыточно далеким, как та придуманная жизнь в книгах, которые Ольга подбирала ему.
Вчера вечером он невольно подслушал разговор двух солдат из второго взвода. Они говорили, стоя за кустами, в трех метрах от курилки, и не подозревали, что тот, о ком велась речь, здесь, рядышком.
До сих пор в ушах у Черецкого стояли их голоса.
- Слыхал новость? - вопрошал приглушенный басок.
- Какую? - спрашивали голоском потоньше и похлипче.
- Ну даешь! Черецкий-то, хмырь этот дерганый, знаешь, клеит дочурку командира части, библиотекаршу нашу! - Не болтай! Это, наверно, параша очередная, слухи!
- Точно! Сам их два раза видал рядышком. Меня не проведешь!
- Ну и как?
- Чего как? Он малый шустрый - как веник, он своего добьется!
- Да, а деваха-то ничего, хороша!
- Не на мой вкус, - отрезал бас. - Мне бы кнлограммчиков жа двадцать пять поувесистсе! Но вот Кузьмин, батя, командер-то наш верховный! Пристроил ври себе дочурку-то!
- А чтв, не положено, что ль?
- Положено - не положено… а зарплата идет, смекай.
- Усек! - ошарашенно пискнул тенорок.
В этот миг Черецкого будто сковала какая-то сила - во рукам и ногам. Он не мог пошевельнуться. Только сердце отбивалo дикую чечетку а груди.
Но пoсле вечерней поверки, в туалете, он прихватил обладателя баска за грудки, прижал к стене и прошептал ему прямо в ухо. Прошептал так, чтобы слышали все, кто там в это время находился.
- Еще услышу, надла, что ты параши распускаешь - убью! - В это мгновение ему самому верилось - убьет. И прав будет, без всяких там объяснений. - А та, кого ты, сучонок вшивый, грязью поливаешь, не за зарплату вкалывает, а так, на общественных началах, за бесплатно! Понял?! Для таких дураков, как ты, время схое гробит!
Черецкий ткнул парня кулаком в брюхо, толкнул в стену. И тут же отвернулся, ушел.
И хотя знал он, что болтовня она и есть болтовня - пустое сотрясение воздуха, а слухи и есть слухи, или, как их тут называли - параши, но не мог себя сдерживать.
Новые заботы и хлопоты пришли на смену прежнем.
Но этих новых Черецкий не променял бы нм на что на свете - слишком глубоко в сердце запала светловолосая библиотекарша.
Стоило ее увидеть, и язык немел, руки и ноги становились ватными. И властный, самолюбивый Черецкий, знающий себе цену, готов был выполнить любую прихоть новой знакомой, бежать за ней куда угодно…
Жаль только, что прихотей никаких не было и бежать она его за собой не звала.
В эту ночь Сергей, наверное, свихнулся бы от бестолковых и мрачных мыслей, заполнивших его голову. Но вместе с мерным Славкиным голоском, бубнящим свое, к нему пришла картина давно забытого, а может, и вообще никогда не бывшего, придуманного, но картина оттого не менее реальная, взаправдашняя и что-то очень напоминающая. "Вот так сходят с ума!" - подумал Сергей, перед тем как впасть в полузабытье. Но это было вовсе не сумашествие и даже не его приближение, это было просто грезой или полусном, расслабляющим и дающим покой усталому сердцу.
Зачем Радомысл вынес его с поля боя? Ну зачем?!
Ведь мог бы и бросить там - было бы не восемь погибших из десятка, а девять, разница небольшая - никто бы и не заметил! Бросил бы, и его Любава, навсегда его. Ну, конечно, коли сам бы уцелел в немилосердных сечах. Но на то воля Рода да его воля! Вех не мог ответить на свой вопрос. Но и он бы поступил точно так, честь дороже всего, честь да совесть!
Всю ночь Вех провел со Снежаной. Но она не допустила его к себе, они не были близки в эту ночь.
- Береги силы, воин! - насмешливо шепнула она ему на ухо.
И он не стал настаивать.
Снежана вышила ему льняную сорочку, купленную у старухи-болгарки, красными цветами. Но Вех надел ее перед самой сечей, утром - на смерть нужно было идти в чистом.
- С тобой ничего не случится, - сказала она, припадая к нему всем телом, дыша в лицо. - Я предчувствую, верь мне.
Но голос ее предательски дрогнул. Она не была сама уверена в своих словах.
Вех не стал показывать, что он понял. Нет, с ним ничего не случится совсем по другой причине - потому что он будет лезть в самую гущу, не будет прятаться, а смелым Перун помогает! Он выведет его живым и невредимым из битвы. А ежели они проиграют этот спор, так лучше и не жить!
- Я тебе все прощаю, все-все, даже эту твою, что оставил в Киеве. Бог с тобой. Вех! Знай, что в бой ты идешь чистым! - сказала она.
Он поцеловал ее. И заглянул в глаза. Нет, она все же была еще совсем девчонкой, девочкой - пухлые детские губы, эти чистые и открытые широко-широко глаза, этот лоб, на котором нет не то что морщинки, а даже намека на ее появление в будущем! Как рано она повзрослела. Как рано она завянет! Ему стало горько. И, как всегда в минуты печали, явилось ему видение Любавы. Нет на свете ничего прекрасней северной красоты.
Любава далеко. Кого она ждет? Может, положилась на судьбу и загадала на того, кто вернется в родные края? А может, и позабыла про обоих да живет себе с любым муженьком - ведь не один год они в походах?! Не узнать, далеко земля Русская!
Летняя ночь коротка. Не приносит она отдыха тем, кто назавтра должен вынуть меч из ножен, кто с трудом смыкает веки в эту свою, может быть, последнюю ночь.
Из уцелевших в сечах Радомысл собрал новый десяток. Сколько от него останется на сей раз?
И вот уже утро. Дует с Дуная-реки прохладный ветер.
Вновь становятся друг против друга "стена" и "фаланга". Вновь звенят трубы и бьют барабаны. Вновь колышутся разноцветные стяги, знамена. Святослав на коне объезжает строй, а на лице у него светлая улыбка. Красное корзно бьется на ветру, и солнце переливается в его складках. Трава, по-июльски высокая, прячет тонкие ноги скакуна, волнами изгибается под порывами ветра…
- Ну вот и слава Перуну! - выдохнул Радомысл. - Наконец-то!
У Веха пересохло горло, свело судорогой губы, и он не смог ответить. Хватит ли сил для битвы, вот о чем сейчас бы задуматься. Вот о чем бы сейчас позабыть!
Ромеи оставили лагерь далеко позади. Их полки вытянулись черной стеной, мрачным заборолом. А из-за полков торчали горбатые камнеметалки - на этот раз враг был в полной силе и мощи.
Когда Вех на заре поднимался на стену крепости, он видел - с севера подошли к берегу ромейские лaдьи, из них высаживались воины, быстро выстраивались в боевые порядки, проверяли оружие, слаженность. Кольцо смыкалось все туже! Сколько оставалось жить под земным солнцем?