Задние поднажали и протолкнули Сергея в караулку как пробку внутрь бутылки.
- Куда прете? Ноги вытирайте? - не вытерпел Славка.
- Ша! - пробасил Слепнев. - Ссокуха, поломойка ты наша!
Прямо на глазах вся наведенная им чистота исчезла бесследно: c сапог обсыпались комья глины, липкие листья ночью шел дождь. Славкин голос потонул в гуле. Еще бы, после двух часов вынужденного молчания все старались наговориться всласть. Им было не до Славки и его хозяйственных забот. Сергей прихлопнул по плечу:
- Ну ты молоток! Один и такую чистотищу навел!
Сейчас это прозвучало как издевательство - в коридоре была грязь, дальше некуда. Ответ застрял у Славки в горле. А пришедшие разносили сор по комнатам. На шум выбежал Новиков.
- А ну, на улицу сапоги чистить! - погнал он всех. Ребята неохотно поплелись к дверям.
- Самого-то на пост не загонишь - проворчал Слепнев под нос. - Постоял бы с наше!
Новиков уставился на Славку.
- Придется еще разок попотеть! - сказал он и захлопнул дверь.
Не было печали! Славка в сердцах поддел ногой валяющуюся посреди коридора тряпку. Та покорно взлетела к потолку, разбрызгивая по стенам черные капли. "Так-с, и ты туда же! Никакого просвета!" Он опять засучил рукава, сдвинул за спкну подсумок и пошел в бытовку, где его поджидали старые знакомые здоровенная деревянная швабра и ведро с двумя выведенными масляной краской буквами: КП - караульное помещение.
"Привет, Серега!
Пишу тебе от полнейшей безысходности и глубочайшей печали, так что не обессудь! Дела мои швах! Сессию я даже не сдавал, не допустили. Надежда на поддержку предков лопнула. На днях прилетел пахан - все разузнал, осерчал до посинения, говорит: "Крутась сам, как знаешь! А на меня не рассчитывай, тунеядец!" Ему тут напели: и соседи, и знакомые - все выложили, паразиты! Так что теперича можно прямо и смело сказать, что насчет губы не такой уж и пустой треп был. Отчислить меня, конечно, до будущей сессии хрен удастся, но мне от этого не легче - рано или поздно вышвырнут! А тогда одна надежда на тебя (ха-ха!). Короче, если не осенью, так уж будущей весной точно забреют. Пропади все пропадом тогда, сдохну я на казенной каше!
Матери твоей лекарство достал через отца, какое она просила. Но это все не главное, пишу тебе по другой причине. Любовь твоя экзамены тоже не сдавала, я ее в институте и не встречал. Раз видел на улице, дня три назад - не узнал: потухшая она какая-то стала, идет ничего не замечает, растрепанная. А ведь как за собой следила-то, а? В общем, что-то здесь не ладно. Меня аж совесть грызть начинает, - может, переиграл где? Палку перегнул? Но мне к ней подкатывать - бесполезняк. Приезжай сам! Вот такие дела. Гляди не опоздай!
Твои друг Мих. АН. Квасцов
7.07.199…Г.".
Сергей перечитал Мишкино письмо, сунул его в карман. Отвечать он не собирался, но что-то в этом послании поразило его. Может быть, непривычный для Мишки тон? Сергей не мог понять.
В сушилке было тепло, жар добирался до костей. От промокших в утренней росе сапог несло кисловатой кожей.
Над головами висел сизый табачный дым.
Сергей не вслушивался а разговор, сидел, помалкивал. Сурков, так здорово навредивший ему, сидел рядышком.
Он, казалось, и позабыл вро свой поступок, про губу, а о том, что подвел Реброва и не подозревал. Упрекать Леху Сергей считал пустым занятием, да и что толку после драки кулаками махать.
До следующего воскресенья оставалось пять дней. "Какнибудь дотерплю!" - решил он. Терпелось плохо.
- А ты чего заснул, служивый?! - обратил внимание на молчащего Слепнев.
- Да пошел ты! - отрезал тот.
- Не ласковый какой-то, - поддержал Мишку Черецкий.
- Сейчас приласкаю! - Сергей в шутку показал кулак.
Он понял, что многие обращают внимание на его угрюмость, чувствуют, что это неспроста. "Нет, вида показывать нельзя, - подумал он, - а то вообще заклюют".
Он встал, вышел из сушилки, надев вместо сапог тапочки на деревянной подошве. С сочувствием посмотрел на возящегося со шваброй Славку, но помощи не предложил, бочком, по краю коридора побрел к выходу.
С улицы пахнуло свежестью - после сушилки показалось даже прохладно. Сергей вышел, ирисел на скамеечку, закурил. И опять невольно вернулся мыслями к Мишкиному письму. Тот писал неспроста, это было ясно. Что же могло случиться с Любой? Сергей не знал. Спросить Новикова, ведь он часто бывает в увольнениях, наверняка виделись они? Ну уж нет!
Когда вернулся в сушилку, Славка сидел там и о чем-то вдохновенно рассказывал. "Опять он за свое!" - подумал Сергей, стал прислушиваться.
- Любава не знала, кого выбрать, - вещал Славка. - Оба хороши! И оба далеки. Парней в посаде почти не осталось, ушли со Святославом. Были и те, что несли сторожевую службу на границах. Еще - малая дружина. Но Любава старалась не засматриваться на молодых войной. Надо было ждать. Она за обоих клала жертвы перед деревянными богами в кумирне. Ходила и к большим идолам, стоящим за городом посреди площади, с восемью полукруглыми рвами. Смотрела в вечногорящий священный огонь, бросала в него горсть пшеницы, лила вино. Перун, Велес, Даждьбог, Стрибог и богиня Макошь должны были помочь воинам.
Но Любава понимала, что боги богами, а жизнь тех, кого она ожидает, в их собственных руках…
- Язычниками были, стало быть? - прервал Славку Сурков.
- Стало быть, так.
- Плохо, - неожиданно заключил Леха.
- Ого, - Славка оживился, - а ты что, христианин, что ли, мусульманин?
- Да нет, - засмущался Сурков, - просто язычники, идолопоклонники - чего в этом хорошего?
- Всe народы, Леха, были в свое время язычниками. Не нам их судить. Это вера коренная, исконная. Она и до сих пор во многих обрядах осталась, так что не хай предков, не надо.
- Ну, а Святослав как?
- Святослав признавал старых богов. Когда его мать, христианка Ольга, предложила креститься, Святослав отказался, сказал, что над ним дружяиа потешаться будет.
- Надоел ты со своими бредовыми рoссказнями! - взорвался Сергей.
Славка изумленно посмотрел на друга.
- Зарылся в прошлое, а ничего видеть не хочешь!
- Не нравится - не слушай! - обрушился на Сергея Черенецкий.
- А ну вас всех! - сквозь зубы процедил Ребров, коротко махнул рукой, вышел.
Слаакин рассказ был скомкан. Но он не опечалился.
- Переутомился, видать, Серега на посту-то! - с улыбкой сказал и вышел следом.
Сергей корил себя за вспышку и потому встретил Славку довольно-таки дружелюбно.
- Ты хотя бы имя своей героине другое придумал, сказал он нервно, - каждый раз как услышу, так прямо за живое цепляет!
- Извини, - Славка сунул руки в карманы, - не знал, что это тебе будет неприятно.
В сушилку они вернулись вместе, - Что ж ты, Серый? На службе, да еще в караулке, так волноваться вредно - тут и оружие под рукой. Сам понимаешь! - съязвил Мишка. - Закатаешь кому-нибудь пулю в лоб, что тогда?!
Хлебников посмотрел на него, и Слепнев прикусил язык. До смены оставалось десять минут.
- Караул! В ружье!
Спросонья Сергей не понял: что? где? куда бежать?
"Ни днем ни ночью покоя нет!" - промелькнуло в голове. В карауле спали одетыми: шинель под себя на топчан, пилотку под голову.
Слепнев в суете пнул своей длинной ногой прямо в щеку. Сергей с размаху шлепнул ладонью по голенищу его сапога:
- Очумел, сонная тетеря!
Выяснять отношения некогда. На ходу протирая заспанные глаза, побежали к пирамидам. Началась возня, путаница - не так просто отыскать в такой толчее свой автомат.
Тревога, конечно, учебная, но за медлительность Каленцев по голове не погладит. Из спального помещения выскочили в коридор, только грохот стоял. Выстроились в две шеренги вдоль стены. Начальник караула прохаживался вдоль строя.
- Спите как на печи в деревне, у родителей под боком, - недовольно сказал он. - Дежурный должен только "Караул!" крикнуть, и чтоб стояли здесь. Штыками! А вы? Ну да ладно, даю вводную: противник напал на караульное помещение, занять свои места!
Стараясь ни с кем не столкнуться на бегу, Сергей пробрался на свое место в бытовке, пристроился так, чтобы снаружи не было видно. Автомат - с плеча дулом вперед, рожок примкнут. Остальные разбежались кто куда, у каждого свой угол.
- Так, хорошо, - послышался голос Каленцева. - Сурков, пригнитесь немного - мишень, лучше и не придумаешь!
Караулка превратилась в подобие музея восковых фигур. Кто на корточках, у окна, как Сергей, кто лежа, спрятавшись за дверной косяк, кто стоя в укрытии, притаились.
Лишь старлей ходил взад-вперед, проверял, поправлял. Через двадцать минут "обороны" Сергей почувствовал, как затекли у него нoги. Миллионы тонюсеньких иголочек впивались в мьшщы, наполняя их болью. Он осторожно переменил положение. С тоской подумал о прерванном сне.
Не часто виделись ему такие хорошие сновидения. А всего что и виделось, будто спит у себя дома на мягкой постели, спит и знает твердо, что никто не сможет нарушить его покоя. Захочет - еще часиков восемь будет валяться под уютным верблюжьим одеялом, захочет - тут же встанет, никто не заставит застилать по ниточке постель и драить до блеска полы. Благодать! Хороший был сон!
- Отбой, - скомандовал Каленцев.
Сергей потер затекшую спину, вздохнул. Поглядел на Сурхова - у того был такой вид, будто, лежа за дверным косяком, он успел придавить немного, - глаза красные, словно у кролика.
"Какой там, к черту, отдых!" Сергей поглядел на часы оставалось пятнадцать минут. "Опять на посты! Повезло тем, кто сейчас караулит. Они-то ух выспятся по-человечески, навряд ли ротный будет устраивать вторую тревогу за ночь". Он подбрел к толчкам.
- Невезуха кaкая-то! Под все мероприятия попадаю, - посетовал Черецхий. - Хоть не уходи с поста, мать их!
Серега кивнул, прошел мимо.
Слепнев сидел на топчане, упершись руками в колени, зажав лицо в ладонях, покачивал головой. Бессмысленный взгляд блуждал по зеленой стене спального помещения.
- Ты чего? - спросил Ребров.
- А ничего! Бессоница замучила! - злорадно, с ехидством проговорил тот и отвернулся.
"Здравствуйте, Николай!"
Не удивляйтесь моему письму: пишу Вам по необходимости - надо что-то делать! С трудом разузнала Ваш адрес: ведь Люба старается держать все в тайне. Но сейчас ей это уже не удается - все написано у нее на лице. Николай, если вы любите ее, вы не должны ничего скрывать - безвыходных положений не бывает, всегда можно найти решение, даже в сложнейшем вопросе. Я убеждена, что все вы окончательно запутались. И что самое ужасное - ничего не предпринимаете. Так нельзя! С Любой творится что-то нехорошее, она чахнет день ото дня. Почему Вы никогда не показывались мне во время увольнения и встреч с ней? Ведь я же знаю, что вы часто виделись. Почему последнее время Вы вообще не приходите? Если она Вам надоела, если Вы разлюбили ее - так дайте знать об этом. Я просто не знаю, с какой стороны к ней подступиться. Ведь это невероятно тяжело и даже нелепо: видеть, как мучается, страдает близкий тебе человек, и ничего не делать, равнодушно взирать на агонкю душевную.
Приходите, приходите обязательно! Я не желаю Вам зла. В моих интересах, чтобы все шло нормально. Я очень хотела бы переговорить с Вами. Да и постарайтесь наконец выяснить свои отношения с Ребровым. Ведь вы же мужчины, как не стыдно переваливать все на девичьи плечи.
Один из вас просто обязан отказаться от глупого, постыдного соперничества. Решите же между собой - кто! Я пишу Вам, потому что демобилизация Ваша близка: осень не за горами, а Ребров только-только начал, и мне не хотелось, чтобы эта неопределенность в Любиной жизни тянулась еще полтора года. Приходите, поговорим, обсудим. Какникак, но и сестра в таком деле не последний же человек? Надо решать скорее, я не говорю о Любиной учебе, это дело десятое, даже если с институтом будет совсем плохо - не трагедия!
Я очень надеюсь да то, что вы откликнитесь на мое послание.
Смирнова Валентина Петровна июля 199… г.".
Николай не придал особого значения опасениям Валентины Петровны - сестра есть сестра, кому как не ей переживать за младшую. А с Любой все будет нормально. Если не сейчас, то к осени, стоит ему только вернуться - все утрясется. Тем более что при всем желании он просто не смог бы теперь по письму, пусть даже в нем отчаянный крик души, вырваться из части - запрет на увольнения касался и его. А с Сергеем говорить - что толку? Тому и так дано было понять, что третий лишний - именно он, Ребров, а не кто иной.
И все же Николай в силу давно выработанной привычки быть обязательным во всем, не откладывая на потом, сел за стол, написал ответ, в котором постарался успокоить Валентину Петровну, успокоить и обнадежить. Письмо вышло короткое, но в нем была уверенность, твердость. Писать Любе он не стал - воскресенье было близко, а стало быть. и встреча близка.
Радомысл ерзал на пологом твердом ложе, не мог устроиться. Его бы воля, лег бы сейчас на травушку - и удобно, и мягко. Но под сводами шатра не было травы. Землю предварительно утоптали хорошенько, потом выстлали циновками, а поверху разложили ковры. Уж лучше прямо на коврах! Но Радомысл не хотел выделяться. И он терпел, подкладывая под бока подушки, упираясь локтем, переваливаясь.
- Ну как тебе? - спросил его Бажан.
- Поглядим еще, - дипломатично ответил Радомысл.
Шатер был огромен. Ничего подобного русич никогда не видывал. Несколько десятков столбов-колонн удерживали тяжелый, расшитый серебряными нитями купол - и было до его сводов не менее десяти человеческих ростов. Когда Радомысл запрокидывал голову и смотрел вверх, Бажан его одергивал. Негоже было вести себя приглашенному на великий пир со случаю дарования победы столь дико и непристойно.
- Не верти головой-то! И глаза эдак прикрой малость, будто видал сто раз! - советовал Бажан, почесывая густую черную борсду.
Но Радомысл нет-нет да и скидывал взглядом внутреннее убранство императорского приемного шатра. Народу собралось много, ближе к центру - царские сановники и полководцы, в следующем кольце посланники и гости торговые, подальше воины, отличившиеся в сражениях, болгарские воеводы, прислуга… Всех не вместил шатер.
Но многим все же честь была оказана.
Радомысл с Еажаном возлежали во втором ряду, среди купцов. Радомысл еще не совсем окреп, раны мучили. Но для присутствия на пире не требовалось особых усилий. И он согласился, когда приятель, с которым познакомились еще в Доростоле, позвал его сюда. Правда, пришлось выдать Радомысла за свейского торгового гостя. Ну да не беда!
Наутро войско Святослава, после небольшого отдыха, должно было двинуться в родные места. Радомысл к утру думал поспеть. Да и что ему тут рассиживаться - поглядит, послушает, осушит пару-другую кубков… и к своим.
Будет что рассказать дома! Враг-то - он враг, конечно, но изнутри на него посмотреть не помешает.
Под шатром мог бы разместиться конный полк. Но был здесь у каждого свой конь - жесткое и низкое ложе. Бажан рассказал, что это идет еще со стародавних времен, от цезарей римских и что Церковь Христова борется с языческими игрищами этими, но пока ничего поделать не может - традиции сильнее. Это при Константине, как старики вспоминали, святость была. А ныне опять - содом да гоморра! Впрочем, и сам император и его ближние искупали грехи постом да молениями, Церковь им прощала, ибо и по сути своей была всепрощающей. А вообще-то в империи с подобными забавами было строго.
Ложа стояли вразнобой - одни гордыми корабликами, в одиночку, другие сомкнувшись боками так, чтобы старинные друзья могли пообщаться, не прерывая пиршества, поглядывая на арену, где что-то готовилось. Первыми заполнили шатер те, что попроще, потом стали приходить в третий ряд, во второй. Знатные вельможи из первого пришли перед самым началом. И их приход сопровождался барабанной дробью и пеньем рожков. Неторопливо разлеглись сановники и полководцы у краев арены.
Здесь все было не так, как в цирках империи, в цирках Рима, там зрители сидели на высоте, а арена была внизу.
Здесь арена возвышалась - и всем все было видно. На арене же стояли по кругу двенадцать низких тяжелых подсвечников. И торчали из них длинненькие, какие-то не сочетающиеся с массивной бронзой свечечки. И все.
- Эх, был я разок на таком вот пиру, - поделился Бажан, прикрываясь ладошкою, - только в самом Константинополе, Царьграде по-нашему, не поверишь, Мыслиша, потом год не мог отплеваться!
Но глазки у Бажана при этом так сверкнули, что Радомысл улыбнулся.
- Ты чего? - обиделся Бажан.
- Вспомнилось кое-что!
- Ты слушай, вот сижу я там, окосел уже порядком, а ничего интересного, одни бабы сменяют других, обносят напитками, кушаниями, на арене нехристи прелюбодействуют… и вдруг появляется…
В этот миг под сводами шатра появился сам базилевс.
Все поскакали с мест, закричали, загомонили, ударили в ладоши, какая-то женщина истерично визжала от избытка чувств, барабанщики зашлись в неистовых ритмах, сопельщики дули, не жалея щек, все словно с ума посходили.
Встал и Радомысл - за неуважение к императору можно было головой поплатиться.
Он разбирал отдельные выкрики, команды, даже длинные фразы понимал. За время похода и осады Радомысл выучил несколько сотен слов. Правда, сам плохо говорил. Но и его понимали. Да что, в конце концов, возьмешь со свейского купца! За него толмач дорогу наладит. А изъяснялась вся великая необъятная империя на странной смеси греческого языка и языков славянских, вплетенных и словами и целыми понятиями в основу ромейскую. Не так уж и трудно было общаться в этом столпотворении вавилонском. Тот же Бажан говорил, что еще пять-шесть веков назад со славянами и не считались почти на окраинах Восточной империи, но потом, как пошло-поехало дело вели кое, как стали оседать здесь род за родом и племя за племенем, так и изменилось многое. И еще бы - славян теперь в империи большинство. Из них и императоры бывали, не говоря уж про военачальников да сановников, философов да священнослужителей. Впору переименовывать империю из ромейской в славянскую. Да сильны традиции, куда от них денешься!
Цимисхия внесли на больших открытых носилках. И прежде чем опустить изукрашенные носилки на специально возведенный постамент у арены, двенадцать черных, сияющих лепной мускулатурой носильщиков вздели их вверх. Император встал, поднял обе руки, потряс ими. И рев стал сильнее - казалось, столбы-колонны не выдержат, свод тяжелый рухнет вниз, на приглашенных.
Но император же и утихомирил собравшихся. Он поднял два пальца, сверкнули перстни.
- Бог даровал нам победу! - сказал он. - Возблагодарим же его!
И снова все потонуло в реве.