- Без меня - меня женили?! Здорово! - Борька даже присвистнул. - Это что ж - в таком виде я тебе не гожусь?
- Дурак!
- Ищи умного!
Ольга отвернулась к спинке скамейки, облокотилась на нее обеими руками. Плечи ее затряслись.
- Прости, - сказал Борька, не поворачивая головы, - только не забывай, что и у других самолюбие имеется.
Всхлипывания стали еще громче.
- Вот и оставайся со своим самолюбием, - проговорила она сквозь слезы.
- Та-ак. Ну мне пора, - сказал Борька вставая. - Привет маме!
Ольга не повернула головы, не ответк. та. Чeрецкий пошел прочь, давя салогами те самые блики, которыми любовался не тах давно. Внутри у него все кипело. Зацепившись ногой за вырвавшийся из-под земли корень, он чертыхнулся, пнул его в досаде другой ногой и чуть не упал. Пальцы нащупали в пачке сигарету, торопливо сунули ее в рот.
Спичка вспыхнула ярко, огонь опалил ресницы. Но Борька не заметил этого. "Что же я делаю?! - вдруг всколыхнулось в мозгу. - Вот ведь идиот!" Он щелчком отбросил сигарету, с хрустом сжал в руке коробок. Обернулся:
Ольга сидела все там же.
Подбежав к лавочке, Черецкий упал коленями в песок, схватил ноги девушки руками. Оля испуганно повернула голову. Борька молчал, но в глазах его было написано все, что он не был в состоянии сказать. Ее легкая рука легла на стриженую голову.
- Ну и слава богу, - облегченно вздохнула она.
Борька кивнул, сел рядом, обнял ее за плечи.
- Я сделаю все как ты хочешь, - сказал он.
- Я хочу… - Ольга не могла подобрать нужных слов, - чтоб мы оба хотели одного, чтобы ты сам хотел этого, сам!
Борька покорно кивал, губы его слепо тянулись к Олиным щекам, шее. Он боялся, что если заговорит, то предательская дрожь в голосе выдаст его.
- Не молчи, говори мне что-нибудь, ну говори же; а я прошу.
- Мы будем вместе, Олюнь, будем, - прошептал Борька и прижался своими губами к ее губам, чувствуя, ках они дрожат.
Ольга откинула голову, прикрыла глаза. Ей уже казалось, что никакой ссоры не было и быть не могло, ведь рядом с ней сидел самый лучший, любимый человек. Ведь это он был самым сильным и добрым, самым ласковым и самым желанным.
И если бы Борька узнал о этих мыслях, то у него бы закружилась голова от счастья: неужели свершилось то, на что он в жизни своей уже не надеялся и чего боялся - полюбили его, со всеми его недостатками и сомнительными достоинствами, цену которым он все же знал и которых страшился, его, обрекшего себя внутренне на вечное одиночество?!
"Здорово, Леха!
Насилу отыскал тот клок бумаги, на котором ты адресок тогда записал. Помнишь? У меня тут за тебя вся душа изболелась - чего с тобой дальше-то было? Ну и влипли мы! Вперед умнее будем, так что ты не горюй, а я тебя жду, заходи, как выберешься. Правда, теперь тебя не скоро отпускать будут. Здесь, конечно, прости, моя вина, не уследил, черт бы меня побрал! Но, вообще-то, все это мелочи, ерунда житейская - сам помню: с губы не вылезал - то самоволка, то как у нас с тобой, то еще чего. Так что не ты первый, не ты последний. А о деревне своей (и моей, к сожалению, тоже) ты и думать забудь: еще чего не хватало - губить свою молодость в навозе и бескультурье! Так и отпиши своим, мол, после службы не ждите. И прямым курсом к нам в общагу. Приютим, приветим, не пропадешь! Заживешь настоящей жизнью. А служба, она быстро летит мигнуть не успеешь, как чемоданчик собирать придется.
Ну ладно, больше не о чем. У меня все в ажуре: днем пашешь, вечером гуляешь. Вот примостыришься к нам, тогда сам узнаешь, а пока не грусти и не держи обиды, ейбогу, зла не хотел, так само вышло.
До встречи!
Твой земляк Григорий С.
(число не проставлено)".
Долгожданный день наступил. И это была суббота. Каленцев сам подошел к Сергею, сказал:
- Радуйтесь, Ребров, на два дня выхлопотал для вас отпуск. Вот увольнительная записка, - он протянул сложенный двое листок бумаги. - С одиннадцати ноль-ноль вы свободны. Успеете собраться?
Сергей не знал, как ему благодарить старшего лейтенанта: ведь тот и в самом деле сделал все, что мог. Слова благодарности застряли в горле, остались невысказанными.
Он лишь кивнул, улыбнулся. Каленцев понимающе поглядел в глаза, похлопал по руке и ушел. Ему надо было проводить занятия: ведь сегодня не выходной день и никто их не отменял.
Хлопоты перед увольнением - приятные хлопоты. Для всех. На какое-то время даже Сергей забылся в них - внутри все пело: после долгих дней - наконец-то! Собраться он, конечно, успел, и причем гораздо раньше одиннадцати. Показался прапорщику. Тому спешить некуда, человеком он был дотошным и всегда лично осматривал отпускников, примечая даже мельчайшие изъяны. Он приглядывался и так и этак, но придраться было не к чему. Прапорщик дал добро, только напоследок сурово пробурчал, раздвигая моржоаые усы:
- Глядите, сурковских подвигов не повторяйте. Ясно? - еще раз проверил, на месте ли ременная бляха. - Домой, небось, к родителям?
- А больше и некуда, - беззаботно ответил Сергей.
- Ну-ну. - Прапорщик довольно-таки недоверчиво помотал головой и привздохнув, ободрил: - Валяй, пехота!
Впервые за три месяца Сергей вышел за ворота контрольно-пропускного пункта не в строю, с ротой или батальоном, а в одиночку.
Целые два дня! Не верилось. Это же вечность, это же…
И солнце сияло ярче, и ветер дул какой-то животворный, напоенный кислородом. Хотелось пуститься вприпрыжку.
И когда серебристые ворота с красными звездами на каждой створке остались за спиной, Серегей почувствовал примерно то же, что чувствовал Сурков, выходя из полуподвала гауптвахты. Мир захлестнул его, ударил в глаза, в уши, в нос. Краски, многообразие звуков - мельчайших, тишайших, еле слышимых в тишине подмосковного безлюдья, но чистых, не заглушенных ничьим дыханием, сиплым от бега, аромат трав, хвои и еще чего-то, чему Сергей и не мог подобрать названия, - все это обрушилось на него внезапно, ошеломило. На секунду он даже приостановился вглядывался, вслушивался. Но длилось это совсем недолго. Со стороны можно было подумать: вот вышел солдатик на дорогу да и вспомнил про что-то забытое, но тут же отмахнулся от мыслей, мол, и так обойдусь, и бодро зашагал дальше.
Предаваться воспоминаниям было некогда. Надо было успеть на станцию, пока не наступил часовой перерыв, с половины первого до полвторого - движении поездов.
Сергей чуть ослабил галстук, чтобы дышалось вольготнее, и торопливо пошел по дороге туда, откуда, еле слышный, доносился дробный перестук колес.
Звонок по-прежнему не работал. "За полгода никто и пальцем не пошевелил!" - подумал Сергей, забыв о том, что и сам ничего не сделал для починки несложной штуковины. Постучал согнутым пальцем. Подождал, постучал еще. Ответа не было. Неужели никого дома нет? Стоило так спешить, чтобы не застать Любы?
Сергей выждал еще полминуты и забарабанил в дверь кулаком.
Послышались шаркающие шаги. Дверь распахнулась.
- Мне бы кого-нибудь из Смирновых… - начал было и осекся.
Стоявшая перед ним женщина, непонятно как попавшая в Любину квартиру, смотрела мимо, не замечая Сергея. Из-под наброшенного на голову серого платка торчали в стороны нечесаные всклокоченные волосы. Старушечья безвольная фигура, застывшее в безразличии лицо.
Сергей окаменел, чувствуя, как выступает на спине пот.
- Здравствуйте, Валя… - Язык его еле шевелился. Женщина вгляделась в лицо стоящего перед ней солдата. Что-то живое на миг блеснуло в ее глазах, но тут же потухло.
- Здравствуйте, - вяло проговорила Валентина Петровна, не приглашая войти, но и не прогоняя.
Сергей не знал, что ему делать, - уйти он не мог, но и продлевать это жуткое зрелище было неловко, нелепо.
- Я к Любе, собственно… - сказал он, - ее дома нет?
Женщина несколько раз энергично мотнула головой, отчего платок сполз ей на плечи. Не поправляя его, а лишь придерживая у плеча рукой, Валентина Петровна, отступила на шаг назад, давая понять, что приглашает зайти. На глазах ее появились мелкие мутноватые слезы.
Сергей вошел, затворил за собой дверь. В прихожей, как и прежде, царил полумрак. Но если раньше он создавал впечатление уюта, домашности, то теперь ото всего этого веяло чем-то неприятным, гнетущим. Сергей повесил фуражку на крючок, прошел в комнату.
Он не заметил ни беспорядка, ни задернутой, несмотря на ясный день, шторы, ни прочих непривычных мелочей - внимание его было целиком приковано к Валентине Петровне, уже сидящей на стуле возле стола, плачущей. Плачущей тихо, беззвучно, будто наедине с самой собой.
Сергей пожалел, что зашел. По и уйти, не выяснив, что же случилось, в конце концов, он тоже не мог. Оставалось одно - ждать. Ждать, пока Любина сестра не придет в себя.
Сергей прошел вдоль стены, уселся на диван, так и не поняв до конца: узнала ли его Валентина Петровна? В сердце начинали закрадываться смутные предчувствия, но он гнал их, решив, не поддаваться эмоциям до тех пор, пока все не прояснится.
Валентина Петровна молчала, спрятав лицо в ладони, вздрагивая всем телом, но, видно, не могла усмирить конвульсий. Сергей знал, что в такие минуты любое слово сострадания, любая выявленная жалость лишь усугубят положение, и потому молчал, тяжелым взглядом упершись в бурое разляпистое пятно на сиреневой скатерти. Он не мог оторвать глаз от него и, даже сознательно пересиливая себя, поворачивая голову в сторону, не мог избавиться от наваждения - глаза тянулись к пятну, не подчинялись воле.
Так и сидели молча, пока женщина, начинавшая постепенно брать себя в руки, не поймала взгляда гостя. Она ухватила со спинки стула висевшее там несвежее полотенце и набросила его на пятно.
- Не обращайте внимания, - тускло проговорила она, - кофе вчера пила и пролила всю чашку, руки не слушаются совсем. - Валентина Петровна будто извинялась.
Сергей облегченно вздохнул. Встал с дивана, пересел поближе, на другой стул, стоящий у стола. "Все в порядке, нервы шалят, уж готов рисовать ужасы всякие. Сейчас, еще немного, все поймем!"
- Вас в увольнение отпустили?
- Да, на двое суток, - живо ответил Сергей. Валентина Петровна как-то резко и неожиданно всхлипнула, так что Ребров внутренне сжался, приготовился к возобновлению рыданий. Но она сдержалась, только спросила с горечью в голосе:
- Где же вы раньше были? Почему не пришли на три дня раньше?!
Сергей замялся, не знал, что и ответить на такое.
- Ведь вы же должны были прийти неделю назад? Ну почему? Почему все так нескладно, почему?!
- Раньше я никак не мог, - начал оправдываться Сергей, понимая, что оправдания эти бесполезны и никому не нужны. - Что-то с Любой? Почему вы не говорите мне ничего, Валя?
- Вы ведь знаете, как я относилась к ней? - не могла уняться женщина. Она не слышала вопросов, да и, наверное, не совсем хорошо понимала в эту минуту происходящее.
Сергей чувствовал, что внутри у нее идет какая-то напряженная борьба, сменившая первоначальную отрешенность.
- Все складывается очень плохо, но я вас не виню. Ни в чем не виню. Я, только я виновата, упустила… - Валентина Петровна вновь заплакала.
- Скажите мне, я вас очень прошу! - повысил голос Сергей, он почти кричал:
- Где Люба?! Что с ней?!
Еще секунда, и он бы схватил ее за плечи и начал трясти до тех пор, пока не узнал бы правды, - больше терпеть он не мог. Все сдерживаемое внутри, все накопившееся и не имевшее выхода долгое время хлынуло наружу.
- Отвечайте же!
Валентина Петровна, не отрывая платка от глаз, встала, покачнулась, но вовремя уцепилась за спинку стула и благодаря ей удержала равновесие. Она подошла к серванту и вынула из верхнего ящика бумажку, помятую, оборванную по краям.
По дошла к Сергею.
- Вот!
Сергей чуть не силой выдернул из подрагивающей руки листочек, разгладил его на ладони. В листке значился адрес какой-то окраинной больницы. "Жива, значит, жива! - подумал он с неожиданной радостью. - Все остальное приложится!" На ходу он обернулся и еще раз поглядел в лицо странной женщине, Любиной сестре, - оно было вновь безжизненно отрешенным.
"Кто бы мог подумать? - прокрутилось в мозгу. - Старшая сестра, не мать даже, и вдруг такие переживания?!" Сергей хлопнул дверью, быстро скатился по лестнице вниз. "Нет, наверное, она была ей матерью, больше того - наверное, видела в ней себя, продолжение свое, все то несбывшееся в своей жизни, что суждено было достаться ей, Любе. Она должна была дожить жизнь своей старшей сестры. И вот… Да, наверное, все именно так, иначе не может быть. Ну и сволочь же я - накричал, не сдержался. На нее! Подумать только. Но почему? Если она такая, почему я, почему мы не замечали этого?!" Жизнь текла своим чередом - по улице шли оживленные прохожие, мамаши выгуливали чад, бабки сидели по своим лавочкам, сплетничали, откуда-то издалека раздавались дробные перекаты забиваемого "козла".
В больницу Сергея впустили не сразу. Пришлось повоевать с медсестрами, нянечками, вахтерами и прочими облеченными властью.
Наконец в наброшенном на плечи халате, весь дрожащий от охватившей тело слабости, тиская в руках фуражку и проклиная себя за то, что не догадался прикупить по пути каких-нибудь гостинцев, он пошел в палату.
- Пять минут - и чтоб духу вашего здесь не было! - крикнула в спину рассерженная, а может и постоянно сердитая, недовольная жизнью, старшая медсестра.
Женщины, находившиеся в палате, притихли, заулыбались. Сергей не мог сосчитать, сколько их там было, во всяком случае не меньше пяти. А вот Люба, где же…
И тут он увидел ее, лежащую у окна, не глядящую на вошедшего, бледную, совсем непохожую на себя.
- Здравствуй, - тихо проговорил он, не доходя трех шагов до кровати.
Девушка, не поворачивая головы, шепотом, еле слышным, чуть просвистевшим в тишине, ответила:
- И ты здравствуй, Сережа…
А все было так.
В среду утром она проснулась в наипрекраснейшем расположении духа. Тело было невесомым, душа рвалась навстречу тоненьким лучикам рассветного солнца, пробирающимся в комнату сквозь занавесь тюля. Этот день был, наверное, первым днем за последние полгода, когда все вдруг исчезло, растворилось в прошлом. А в настоящем остались лишь солнечные блики и ощущение невесомости, непричастности ко всему земному.
Сестра должна была приехать к вечеру, а стало быть, день целиком и полностью был в распоряжении Любы.
Чем его заполнить? В этот день хотелось чего-то необыкновенного, сказочного, такого, чего не встретишь в действительности.
И Люба размечталась: вновь видела она себя маленькой девочкой, у которой вся жизнь впереди, а потому и счастья невпроворот и надежды. Даже не надежды, а предчувствия того, что с каждым мигом, с каждым часом, днем, годом радости будет больше, счастья будет прибывать безудержно, неостановимо и единственная предстоящая трудность - не захлебнуться в этом праздничном мире. Ведь все, что было, или даже то, что есть, - суета, мелочи. Разве достойны они того, чтобы обращать на них внимание, сжигать себя в пламени собственных страстей, мучиться, а вместе с тем и стариться?! Нет! Люба этого не хотела. Хватит, пускай другие терзаются, изводят себя, но не она. Достаточно!
И какая разница - было ли все или только пригрезилось, смахнуть как залежавшуюся пыль на комоде - и не вспоминать. Ведь живут же люди, просто живут без всяких иллюзий, порывов, без траты самих себя в ненужных передрягах. Почему же и ей не жить так же? А на прошлое наплевать и забыть. Забыть и наплевать! Пора, в конце концов, заняться и собой - сегодня же в институт: в меру учебы, в меру нехитрых развлечений, какими живут, да и до сих пор жили, ничего не испытавшие в жизни подруги ее. Бывшие подруги. Ну и плевать, что бывшие. И не нужны никакие друзья-подруги. Есть знакомые - и достаточно. Остальное - суета сует и всяческая суета. Ни к чему обременять себя. Жить легко, спокойно, как живет бабочка, как живет трава, которую еще не успели вытоптать, вот так и жить. А все былое - сон, страшный сон. И слава богу, что он пошел. Пора просыпаться - ведь впереди жизнь.
Вставать с постели, умываться, собираться, идти куда-то не хотелось. Любе казалось, что теперь все само собой должно прийти к ней. И она лежала, отбросив одеяло, расслаблено раскинувшись на тахте, оглядывая свое молодое, здоровое и полное жизни тело.
Нет, рано себя записывать в старухи, все видавшие, все пережившие. Еще будет многое-многое. Но будет потом.
Когда потом. Люба не знала, знала, что не уйдет.
А теперь… Только покой. Раствориться в самой себе, вслушиваться в себя, улавливая лишь добрые, такие необходимые сейчас сигналы собственного тела, души. Вслушаться в них, постараться понять их, полюбить и во всем следовать им. И ничего иного. Хватит.
В соседней комнате, там, где обычно спала сестра, зазвонил телефон. Люба лежала и безмятежно слушала пронзительные трели - пускай названивают, ей-то что?! Звонивший не унимался минуты две. Затем телефон смолк. Вот и хорошо, Люба перевернулась на бок, полежала немного так, потом спустила ноги с тахты, откинулась на спинку и сладко, с истомой, потянулась - пускай хоть весь мир рушится, горит, скрывается в пучинах морских, а уж ее-то не трогайте! Не надо!
Телефон растрезвонился опять. Люба встала, сбросила с себя ночную рубашку и накинула, не вдевая руки в рукава, легонький пестрый халатик. Прошла в ванную, скинула халат. Телефон названивал вовсю. Люба включила душ - все внешние звуки потонули в его шуршанье. Тело под тугими струями напряглось, ожило. Невесомость прошла, но на смену ей пришло ощущение своей силы, молодости, готовности преодолеть тысячи преград, если понадобится. Но не понадобится! Хватит преодолевать! Пускай другие преодолевают, а с нее хватит! Люба нежилась под иглами прохладного искусственного дождя, закидывала голову кверху, подставляя под струйки лицо. Где-то есть мир? Да ну?! Если он и есть где-то, так только в ней самой. И нигде больше.
Так прошло минут сорок. А на выходе из ванной ее опять встретил надоедливый визг телефона. Оставляя за собой мокрые следы, босиком, Люба, прошла в сестрину комнату. Приподняла трубку и тихонько надавила ей на рычажки. Неужели непонятно, что никого дома нет или… или с вами никто говорить не хочет? Неважно почему, просто не желают, и все!
Люба нацепила тапочки и пошла на кухню, заглянула в холодильник. Есть не хотелось - но привычка, что с ней поделать? Разогрела вчерашнюю котлету, поставила чайник. Отдернула шторки, и на кухню ворвалось во всем своем неистовстве солнце. Голова слегка закружилась…
Сергей подошел ближе. Присел на краешек, у ног.
Кровать скрипнула под тяжестью его тела, панцирная сетка прогнулась.
- Вот ты и пришел, - чуть слышно проговорила Люба.
Сергей кивнул, с готовностью, не зная, как начать. А начинать было нужно.
- Зачем ты пришел сюда, ты был дома?
- Да, Любаш, был, прямо оттуда.
- Валя, наверное, все успокоиться никак не может? - Голос звучал тускло, без искреннего любопытства.