Андриуцы он доискиваться не стал) в безусловной тайне – и слово сдержал. Не знаю, что и как он говорил участникам истязания
Матвейчука. Но не только не повторялось больше ничего подобного, а вообще сержанты наши стали вести себя как-то мягче, от чего вся обстановка во взводах боевого обеспечения лишь выиграла.
Хотя, может быть, какие-то сведения все же просочились, потому что я почувствовал на себе какую-то отчужденность сержантов, их ко мне настороженность. Однако к тому времени я уже готовился к сдаче экстерном офицерских экзаменов, потом сдал их – и запахло для меня досрочным увольнением в запас.
Я этих сержантов здесь даже не назвал ни разу по фамилии, они остались для читателя просто бесплотными пятнами, фигуры не имеющими. Но для меня облечены в живую плоть воспоминаний.
Вот, например, сержант Гришин. Как-то раз на занятии по строевой подготовке этот маленький носатенький деревенский паренек с семью классами образования обучал нас, молодых, оружейным приемам с автоматом Калашникова. Но пользовался при этом наставлением по автомату ППШ. Этот автомат носят за плечом на ремне стволом вниз, а
"Калашников" – наоборот, стволом вверх. Поэтому строевые приемы с ними совершенно разные. Сержант этого не учел,. и у него получалось, что. "Калашниковы" должны были в определенный момент очутиться у нас стволами вниз. Это было явное недоразумение, и я, желая его натолкнуть на осознание допущенной ошибки, стал одолевать его вопросами. Не понимая логику моего рассуждения, он с сердцем сказал:
– Какой же вы тупой, Рахлин!
Младший сержант Здобнов, могучий сибиряк, был одного со мной года призыва, но – весеннего, и успел побывать в Китае – в Порт-Артуре или Дальнем, откуда вскоре советские войска были выведены по просьбе китайского правительства. Группу солдат оттуда перевели тогда в наш полк – среди них и Здобнова. Это был горлохват, на сборах радистов он пил на моих глазах разведенный в кружке тройной одеколон. Звание
"младшого" ему присвоили без учебы в сержантской школе – за ретивость в службе. "Обучать" Матвейчука им помогал ефрейтор третьего года службы Кочеров – удивительно способный радиотехник, но нахальный и беспринципный человек. Их бы воля – уж меня бы не пощадили. Шутовских это понимал – и принял какие-то свои меры. Как видно, крепко их напугал. Авторитет партии как всесоюзного
"организующе-мобилизующего" пугала был еще достаточно велик.
Бедный, бедный Матвейчук! Тогда мне удалось отвести от него неправый гнев сержантов и "стариков". Но Бог ли, Сатана ли, просто ли Судьба – кто-то над нами крепко его невзлюбил. Однако об этом рассказ впереди.
Глава 21.Солдатскаянаходчивость
Анекдот о том, как сержант Петров сделал то, что не удалось самому Эйнштейну – совместил время с пространством:
– Взво-од, слушай мою команду: вот вам шанцевый инструмент, и копайте канаву – от забора до обеда!
Но тут, по крайней мере, орудия труда налицо. А что нам было делать, когда в первый день по прибытии, едва обмундировав, приказали:
– Подмести территорию!
– А – чем? – задали мы резонный вопрос. Ведь ни метелок, ни веников…
Но резонным этот вопрос считается "на гражданке". В Советской
Армии на него ответ, если и последует, то всегда в одной и той же формуле: – Прояви солдатскую находчивость!
В случае с метелками выход и в самом деле был: в Приморье растут буйные травы. Веники из них, правда, никудышние: с сорванных будыльев осыпается на землю всяческая дрянь, подметание превращается в мартышкин труд. И все-таки приказание выполняли: мели – аж пыль столбом!
Но что было делать в более серьезных случаях: когда, например, нам с Петром Поповичем было приказано перед серьезнейшими учениями оборудовать себе в кузове взводной машины рабочее место и установить на нем радиостанцию?!
Надо было изготовить и закрепить столик или полку, – да не хлипко, абы как, а прочно, чтобы и на тряской дороге не обрушился вместе с приемопередатчиком и упаковкой питания. Но ни Петро, ни я плотничать не умеем, да и нет у нас ни инструмента, ни материала.
Где-то раздобыли или выпросили (но, возможно, и украли) толстую и широкую доску, несколько прочных реек. Влезли в кузов нашего взводного "студера" и начали обмозговывать: как соорудить такую конструкцию, чтобы и станцию установить, и машину не разрушить?
Я и так, и эдак примерял – ни до чего не мог додуматься. Петро вдруг выхватил у меня топор – и обухом стал что есть силы загонять толстый брусок между двумя дощечками переднего ограждения кузова – возле кабины. Вогнал, подпер снизу другим куском бруса – получился приличный, а главное – прочный кронштейн. Так же сделали и второй, а на них сверху уложили и закрепили доску. Все-таки Петька – мужик, хотя и работал геодезистом.
(За этим столиком я в самом начале учений "отличился". Полковая колонна машин выстраивалась на дороге, я, сидя в кузове за станцией, установил связь с батареями в микротелефонном режиме (это значит: не азбукой Морзе, а обычным разговором, голосом). Перегновариваюсь с одним из парнеров по связи (радисты говорят: "корреспондантом")
Ваней Бирюковым – длинным, сутулым, корявым, неуклюжим и вместе с тем ужасно старательным украинским парнем по прозвищу "Ось".
Вообще-то он по паспорту русский, но говорит только по-украински:
"Ось послухай…" Русские ребята, на Украине не бывавшие, слово
"ось" ("вот") воспринимают в его предметном русском значении: как ось телеги или автомобиля. Вот и прозвали они Ивана "Осью". Он, должно быть, даже не понимал, почему: ведь русская "ось" – по-украински "вiсь".
– "Иголка"! Я "Чемайдан"! – кричит мне из эфира мой корреспондент
Ваня "Ось". – Як мэнэ чуеш? Прыем!
– "Чемодан"! – отвечаю я Ване. – Слышу на четыре. Дайте настройку! Прием.
В это время, совершая перестроение, машина четвертой батареи, в которой сидит Ваня "Ось", поровнялась с нами. Мне это не видно – я с головой ушел в работу и кричу в трубку:
– Как теперь меня слышите?
За моей спиной вдруг ребята из нашей машины разразились хохотом.
Оказывается, из соседнего "студера", почти вплотную, борт о борт, подошедшего к нашему, кричит с ликованием Ваня Бирюков:
– Зараз чую на п'ятiрку!!!)
Солдату выдавалось (на зимний сезон) по две пары портянок и по полотенцу в неделю. Полотенце, как и все белье, еженедельно меняли.
Днем оно, сложенное в треугольник, лежало сверху на одеяле, составляя непременный элемент заправленной солдатской постели.
Полотенца полагалось равнять в одну, безупречной прямизны, линию – как и служившие пододеяльниками простыни, сложенные несколько раз и обнимающие собой нижний край матраса в ногах у каждой постели.
Отсутствие хотя бы одного полотенца прерывает выстроенную линию треугольничков и немедленно бросается в глаза. Так что не выложить полотенце снаружи, припрятать его под подушку, в тумбочку или куда-нибудь еще – не получится: сразу же заметит старшина, командир взвода, батареи – да любой, кому по должности положено следить за порядком в казарме.
А между тем. именно полотенца солдаты безбожно друг у дружки воровали. В армии выяснилось, что родился я если и не в рубашке, то в носках: у меня совершенно не потеют ступни. Выгоды этого замечательного их свойства стали ясны первой же зимой: мне не так угрожало обморожение ног, да и не было необходимости на любом привале спешить к печке или костру, чтобы просушить намокшие портянки. (Прошу прощения у читателя за неароматность этой прозы!)
У ребят, страдавших от потливости ног, быстро приходили в негодность портянки, и надо было взамен искать другие. Для этого вполне годились полотенца. "Проявляя солдатскую находчивость", ребята "тырили" полотенца с коек своих товарищей. При этом, будучи патриотами своего подразделения, верными подданными своего старшины, старались украсть не в своей батарее, а у соседей…
У нас в одной казарме помещалась одна батарея, да еще парочка отдельных взводов. Так что возможность увести чужое – была. И то, что каждое из этих подразделений выставляло свой наряд дневальных, помогало не абсолютно: чуть дневальный зазевался – злоумышленник, проходя за рядами двухэтажных коек, отчасти закрывающих собою свободный обзор, успевал в одно мгновение схватить полотенце…
Дошла очередь и до меня: возвратившись в казарму, своего полотенца я на месте не увидел. Докладываю о пропаже нашему помкомвзвода Крюкову, спрашиваю:
– Что делать?
– Проявить солдатскую находчивость, – отвечает мой командир с хитрой улыбкой на круглом курносом лице. Я уже знаю, что это синоним глагола украсть (стырить, слямзить и других – похуже…)
Но в меня мои атеистические родители с младых ногтей вложили библейскую заповедь "Не укради!" В уже полуголодном 1942-м, в вятской деревне под названием Содом, бабка моя, страшная горемыка с несчастным опытом ранней вдовы, в одиночку воспитавшей трех дочерей, сорвала с соседского огорода и принесла нам. внукам, два огурчика и две морковки. Я со скандалом заставил ее вернуть огурцы на грядку и вставить морковки в землю.
А теперь вот – вынужден взамен украденного у меня полотенца украсть другое, чтобы Крюков, выполнявший во взводе хозяйственные обязанности старшины, мог сдать на прачечную полное количество полотенец, – а иначе мне не получить от него в бане новое…
И что ж вы думаете? Украл! Запишите мне через полвека явку с посинной…
Не ручаюсь, что за время службы согрешил подобным образом лишь раз. Сколько полотенец пропадало у меня, столько раз мне приходилось… проявлять находчивость.
Мы строили для взвода каптерку. Легче всего было выкопать яму для землянки. Но для кровли нужны балки, слеги, стропила, стены надо обшить досками… Раздобыть центральную балку оказалось нетрудно: до войны в гарнизоне была зачем-то (как видно, для вагонетки) проложена рельсовая колея, ее остатки сохранились – вот отсюда мы и взяли рельс, послуживший центральной балкой. Остальное воровали, где только могли. Труднее всего оказалось достать материал для обшивки земляных стен. Нанесли, что называется, с бору по сесенке. Половину украли у танкистов (а они при случае не стеснялись воровать у нас).
Один из элементов обшивки выглядел особенно выразительно: то была широченная и толстенная доска с двумя или тремя большими овальными отверстиями. Вид ее сомнения не вызывал: уперли со строительства туалета… Хорошо, если не выломали из уже построенного "объекта"!
Позже те дыры чем-то залатали. Тоже, должно быть, продуктом
"находчивости"…
А разве не проявляла такую "находчивость" вся страна? По древней русской формуле: "Вор у вора дубинку украл"
Глава 22.Товарищи офицеры
Командир полка подполковник Якимов – высокий, худощавый, стройный, строгий, – ну, прямо киношный, а ко всему этому похож лицом – ну, прямо как двойник! – на известного киноактера Олега
Жакова. С солдатами немногословен, жесток (не жесток!), шутит редко, никогда не заигрывает, личный состав, как и положено, боготворит его и боится; рядом лишний раз стараемся не возникать, а обходим десятой дорогой, памятуя одно из золотых правил Советской Армии: "Всякая кривая в обход начальства короче любой прямой,. ведущей через точку, где оно находится".
За все время службы мне с "батей" (так, по традиции, называют командира части его подчиненные) довелось говорить не больше трех – четырех раз. Тем не менее, он меня знал и помнил – этому содействовала, конечно, моя неординарная анкета. Кроме того, отдельные мои особенности – как положительные (успешная стрельба), так и отрицательные (неуспешное физо) тоже могли привлечь его начальственное внимание.
Например, однажды во время кросса на трехкилометровую дистанцию он, стоя у финиша, встретил меня, добежавшего лишь на самолюбии, не сошедшего с дистанции только усилием воли, но явившегося в числе последних, – встретил сперва подбадривающими словами и возгласами, а потом, когда я, едва добежав, весь измученный, истекающий потом, хватал воздух, как рыба на песке, – принялся весело хохотать. Я ничуть не обиделся, – должно быть, и в самом деле со стороны было смешно.
В другой раз я очутился случайно возле штаба в момент, когда там шло укрощение упившегося вдрабадан старослужащего солдата. В штаб как раз направлялся "батя". Остановился возле бушующего ханыги, стал с ним строго разговаривать. А тот принялся выламываться, куражиться,
"выступать" – обложив матом самого командира полка.
– Да я тебя сейчас… – сказал подполковник, оглянулся по сторонам, -. как видно,. в поисках подмоги,- увидел меня и приказал:
– Рахлин! Вяжи его!
Мне сроду не приходилось кого-либо вязать, и я растерялся.
Командир полка решил действовать сам. В одно мгновение он через подножку свалил парня наземь, заломил ему руки за спину, а дальше подоспели – уж не помню, кто и связали пьяному руки и ноги.
О других моих встречах с "батей" – в свое время и в другом месте.
Правая рука командира части – "зампострой": заместитель по строевой подготовке. В начале моей службы на этой должности сидел подполковник Моган. Вот именно, что – сидел: почти не вмешивался в течение полковой жизни, большую часть дня проводил в штабе, изготовляя какой-то затейливый макет боевых действий, – с горами и долами, с укрепленными пунктами, туда и сюда снующими танками, замаскированными зенитками… К солдатам обращался кротко и ласково:
"Сынок", совершенно ни к кому и никогда не придирался… Статью своей и ликом он был, как говорится, "настоящий полковник": осанистый, плотный, с густыми усами… Солдаты вполголоса рассказывали о нем, со слов офицеров, вот какую историю.
Полковник Моган был незадолго перед нашим прибытием начальником гарнизона Спасска-Дальнего, – того самого, о котором в песне:
"Боевые ночи Спасска, волочаевские дни…". Он командовал там какой-то воинской частью и возглавил гарнизон по Уставу внутренней службы как старший по званию. Впрочем, может я неправильно помню, и был он в этом городе военным комендантом? Так или иначе, полковник навел там образцовый воинский порядок, бывал неоднократно отмечен командованием – словом, преуспевал. Как вдруг каким-то образом выяснилось: на фронте воевали честно и доблестно два родных брата:
Моган и Моган, – отличавшиеся друг от друга лишь именами и званиями.
Оба не были обойдены наградами, но по званию один был ступенькой ниже другого. И вот старший по званию на фронте погиб. А младший… воспользовался его документами, чтобы подняться в звании… Поступок неприглядный, и когда через семь-восемь лет по окончании войны случайно все выяснилось, полковника Могана судили офицерским судом чести – и приговорили: понизив в звании на одну ступень – уволить с воинской службы. Офицеры наши говорили: другому пришлось бы хуже, но суд офицеров учел боевые заслуги провинившегося, его запоздалое, но искреннее раскаяние.
И вот теперь подполковник в нашей глуши дожидался утверждения министром обороны приговора суда. Дождался – и тихо отчалил из части.
Ему на смену явился маленький, черноволосый, говорящий резким фальцетом подполковник Русин – ужасный грубиян. Мы уже в этой повести с ним встречались: это он путал меня с Манеску и каждому кричал: "Пять минут – побриться – доложить!" Помню свое изумление от первой встречи его с личным составом: перед строем всего полка он даже не кричал, а выл:
– Сгною-у-у на гауптвахте!!!.
Это было его любимое выражение. Но на самом деле он оказался не так страшен, как сам себя малевал. Солдаты это быстро раскусили – и не слишком перед ним трепетали.
О заместителе по политической части, подполковнике Койлере, я уже рассказывал. Медлительный, с типично еврейским лицом, умным взглядом хитроватых маслянистых глаз, он часто появлялся в казармах, тихо и спокойно шел по центральному проходу, иногда останавливаясь возле дневальных, чтобы что-то спросить, делал тихим голосом замечания, никогда не устраивал разносов… На время моей службы ему досталась непростая задача "разъяснять" личному составу небывало смятенные события: то были "оттепельные" годы, одно за другим сыпались разоблачения, реабилитации, "закрытые письма" ЦК КПСС… И, вместе с тем, новое возвышение Жукова, его атака на институт замполитов, стоившая прославленному маршалу не только министерского поста, но и государственно-политического статуса… То был период ратификации парижских соглашений, резкого противостояния НАТО и стран Вршавского договора, вспыхнувшей на Ближнем Востоке войны вокруг Суэцкого канала… Замполиту надо было бдительно держать нос по ветру1 и в этих условиях он лично для меня сделал огромное дело: в ответ на мою просьбу отпустить меня домой – повидаться с вернувшейся по амнистии матерью, ответил: "Поедешь!" – и слово сдержал.
У командира полка – две правых руки: одна – зампострой, а другая
– начальник штаба. У нас на этой должности был подполковник
Данилевский – вкрадчивый, очень сдержанный, суховатый, но к солдатам относившийся тепло и, как правило, с симпатией. Наши взвода боевого обеспечения были штабными. Правда, взвод разведки непосредственно подчинялся начальнику разведки полка майору Емельянову, но
Данилевский тоже много с нами возился. Например, проводил у нас комсомольские собрания, читал нотации – надо ему отдать справедливость,.не слишком нудные.
Об остальных старших офицерах мои воспоминания отрывочны, но о некоторых еще будет рассказано в эпизодах.
Солдатский труд довольно часто использовался нашими старшими начальниками для обслуживания хозяйственных нужд их семей. Бывало, утром в неучебные периоды года на хозяйственном разводе кто-то из офицеров или старшин выкликает: "Два человека – на рытье котлована под овощехранилище! Три человека – на ремонт казармы! Пять человек – в распоряжение майора Емельянова! Два человека – в распоряжение подполковника Данилевского!".
И вот – Емельянов уводит с собой пятерых пилить дрова возле его дома. мы двое (с Поповичем0 идем вслед за подполковником… С Женей, его женой, я вчера в полковой библиотеке обсуждал свежие номера толстых журналов, она очень внимательно и с уважением прислушивалась к моим оценкам, в беседе участвовала и библиотекарь – жена капитана
Савельева – тоже Женя…
Данилевская встретила нас на крыльце домика. Увидав меня – ужасно смутилась: не ожидала, что перенести в сарай доставленный вчера машиной уголь ей пришлют этого интеллигента… Но я не разделял ее смятения – хладнокровно вдвоем с Петром перетаскал уголь в сарай.
Вечером в курилке шло обсуждение: майор Емельянов – хороший: каждому из пиливших ему дрова дал по пачке папирос, а его жена угостила всех пирожками.
– А вам чего дали у Данилевского? – спросил кто-то из ребят. Ну, что было ответить? Интеллигентная Женя постеснялась. И я ее понимал..