Афанасий Мамедов
На круги Хазра
Повесть
Памяти Юрия Владимировича Томашевского
Баку окутан облаком пыли.
Здесь все белое, известковая пыль лежит на людях и животных, она покрывает дома, окна, редкие цветы и невысокие деревья в парке. Это какой-то безумный мир, в котором все только белое. Я написал несколько букв на запыленном столе у нас в гостинице, и тут же новая пыль легла на них, и они исчезли под ней.
Кнут Гамсун. Путевые заметки
Слухи ползли по Городу, заглядывали в самые отдаленные уголки, с каждым днем набирая силу.
Слухи эти, большей частью преувеличенные, вот уже несколько месяцев будоражили бакинцев, проникали в армянские дома, семейными усилиями превращаясь там в один на всех горловой сгусток обиды.
Придавленный вынужденной немотой, ком этот продолжал жить и расти в людях с той удивительной мощью, какая свойственна почему-то всему убогому. Рептильная живучесть отличала его. Мог он претерпеть и цепочку превращений, в каждом из которых фальшивил, как расстроенная кеманча. Оборачивался он и третьим замком на дверях, с каким-то испытанно-путаным, одним лишь хозяевам известным секретом, и подачей документов в ОВИР, и томительно напряженным ожиданием чего-то смертельно страшного… Иногда он все ж таки обретал голос, например - после звонка в дверь, когда хозяин с тайным трудом, сглатывая тяжело проходимую слюну, выговаривал наконец: "…то там?", а неподатливое "К" уже летело, уже падало в беспросветную мглу, на сосудистое седло сердца, пуская его в мыльный галоп. Случалось, ответа не следовало и на второй раз голоса просто не хватало, и длилась бесконечно долгая пауза, пока тот, кто за дверью, не прерывал молчания. Спрашивать можно было на любом языке, только не на армянском. На армянском мог быть ответ. В этом случае гремели засовами, долго щелкали замками и звенели дверными цепочками - николаевскими, НАДЕЖНЫМИ.
Одним словом, в народе происходило открытие давно уже забытого, густо поросшего шерстью края генетической памяти. Впрочем, для чемпионов-долгожилов, помнивших еще приход Нури-Паши, брата Ататюрка Анвера, шотландских стрелков и, в особенности, Одиннадцатой красной армии, после которой в Городе разразился страшный тиф, край сей вряд ли являлся открытием, но сколько их там осталось, обойденных вниманием геронтологов, да и кто бы стал их слушать?..
Даже евреи, нет, не ортодоксы, вполне обычные, просто не успевшие или не сумевшие сменить фамилии, на всякий случай, в срочном порядке покидали Город. А это означало… О! это много о чем говорило.
Но только не ему. У Афика, как всегда, своих "забот" хватало.
Он сходил на Кубинку, купил у спекулянтов - лилипутов-сеидов - "Житан"-капорал. В хлебном магазине напротив Кемюрчинского базара взял обжигающий пальцы тендир-чурек. Сам на большой чугунной сковородке приготовил себе "яичницу" из бараньих яиц с помидорами и консервированными шампиньонами. Слегка посыпав сверху зеленью - мелко-мелко нарезанным рейханом, полил мацони с чесноком. Когда помидорный сок разошелся кольцами, чуть-чуть пузырясь, он снял сковородку, чтобы в белом мясе оставались кровь и нежность. Потом, поставив пластинку Вагифа Мустафа-Заде , сел за стол, откупорил бутылку настоящего "Кемширина" из давнишних маминых запасов и принялся вкушать пищу. Через некоторое время закурил под кофе с лимоном "крепкую цыганку" и, когда сигарета подобралась к трудно различимому белому фильтру, понял, что от последней его любви - восемнадцатилетней практиканточки Марины, с которой они вместе оформляли музей Двадцати шести бакинских комиссаров, - все, что осталось, это детская припухлость стопы у основания пальцев, аккуратных и длинных, как зернышки ханского риса, рифленая полоска от колготок чуть повыше пупка и звездная россыпь светлых, как веснушки, родинок в районе оспенных прививок. Он еще напрягся, вдохновляясь бокалом красного вина и очередной сигаретой, но и теперь вместо Марины виделся обтянутый замшей обод для волос - "мозгодержалка" и пудреница с поломанной крышечкой, перетянутая черной аптечной резинкой…
В их романе было слишком много "если". Если она… Если он… Немудрено, что так все кончилось. И так быстро. А сколько наговорили, сколько всего наобещали друг другу, думали, словами прилепятся. Раньше ему казалось, самое тяжелое в расставании, когда сам для себя еще не решил - уходишь или нет, а потом, если решил… уходи, уходи и ни о чем не думай, но сейчас - как будто котенка, как будто щенка на улицу вышвырнул. Ест совесть, ест. Афик даже поискал телефонный номер в записной книжке, хотя без труда бы вспомнил его и так, но потом отчитал себя: ничего с ней не случится, выживет. Лучше всего…
…И он надел серый, в тонкую полоску костюм (двойку), накрахмаленную белую рубашку с планкой и двойными манжетами, туфли фирмы "Одилон", выбрал из дюжины галстуков любимый - глубоко черный, от Диора, чуть надушился одеколоном "У.Д.В.", последний раз взглянул на себя в зеркало и - ужаснулся…
…У него был вид брачного афериста.
Решил немедленно переодеться.
Теперь в дело пошли "Ливайс-501", голубой, на "болтах", в обтяжку до треска. На голое тело - черный свитер кольчужной вязки. Достал из коробки новые остроносые полуботинки. Кожаную куртку набросил на плечи…
Убедившись, что прозодежда уличного пилигрима идет ему больше, - вышел из дома.
- Ты куда? - крикнула Бела-ханум, выглянув в парадное.
- Я?
- Ты. Ты. А кто же.
- Вниз. К Зуле…
- …уже и до нее добрался?! Иди-иди. Я с тобой потом поговорю.
Афик тихо огрызнулся.
Новая соседка, Зуля, въехала в освободившуюся двухкомнатную квартиру на первом этаже. Дворник Семен (Рыжий Семка) после одного из самых продолжительных за всю историю его проживания в нашем дворе запоев, вызванного бюрократическими проволочками чиновников из ОВИРа, наконец-таки перебрался в городок Бат-ям. Он уехал с двумя чемоданами эпохи культа личности, один из которых, с крутыми лошадиными боками, был до отказа набит старинными еврейскими книгами, купленными в букинистическом магазине на улице 28 апреля, книгами уже совсем рассыпающимися и потому бережно спеленутыми в пару просоленных тельняшек.
Не успела проветриться от винных паров Семкина квартира, не пришло еще из Израиля первое письмо (к всеобщему удивлению, отправленное на имя Марии-хромоножки), снабженное скороспелой фотографией с характерным поляроидовским огоньком в глазах, как туда въехала Зуля.
Зуля окончила медицинский институт в Ленинграде. В аспирантуру не пошла и в "четвертое лечуправление" тоже не захотела идти. Зуля решила работать на "скорой помощи".
Одни в нашем дворе, с подачи Нигяр-ханум, называли ее не иначе как "урус гэхпэ" , другие, их было большинство, жалели, рассказывали, будто она крепко поссорилась с предками, пережила безответную любовь в Питере и даже собиралась покончить жизнь самоубийством. И правда, случалось, Зулейха очень грустила. В такие минуты она часто вспоминала институтские годы и говорила: "…а у нас в Петербурге" или, сужая географию тоски до одной улицы: "…а у нас на Карповке…"
Молодежь тянулась к Зуле.
В полуподвальной квартирке, которая всего за несколько месяцев успела превратиться из "Семкиной" в "Зулькину", собирались чуть ли не весь наш двор и улица.
Особенно часто бывала у нее Майя Бабаджанян с Третьей Параллельной. Майя заканчивала местный филфак. Тянула на красный диплом. Она как две капли воды походила на Мирей Матье, носила в точности такую же прическу, пела в университетском вокально-инструментальном ансамбле песенки из ее репертуара, на ее же языке, с ее же модуляциями голоса.
По этим двум барышням сох, сходил с ума практически весь Октябрьский район. Воздыхателей была тьма-тьмущая. Иногда на нашей старой, кривобокой улице "скрещивались шпаги". Эти рыцарские турниры, нарочито шумные у низенького, зарешеченного окна, очень скоро пресекал наш участковый - Гюль-Бала. Сам, кажется, не без интереса к Зуле (еще бы, стать зятем зампредисполкома, поди, плохая перспектива?!), он, как в стародавние времена, радостно сверкая глазами, участливо выкручивал руку очередному любителю ристалищ, все время произнося одну и ту же сакраментальную фразу: "Яица цыплята пищат? Будэм ломат!"
Не так давно Афик тоже попробовал приударить за Зулей. То ли чувствуя, что роман с молоденькой практиканточкой уже подходит к концу и он вот-вот останется один (так этого всегда боялся!), то ли, впрямь увлеченный новой соседкой, бросившей вызов родителям, адату, шариату (по крайней мере, по утверждению молвы), он решил попытать счастья - подарил ей сюрные графические листы и очень редкую пластинку Билли Холидей.
Графические листы она ему возвратила, сказав, что это несомненно бесография и от нее исходит черная энергия, а у самого Афика наверняка аномальное магнитное поле; на пластинку Билли Холидей ответила не менее редкой - Вагифа Мустафа-Заде, которого очень любила. Уверяла, что, когда слышит трели этого пианиста, перед ней как на ладони встает наш Город: семнадцатиэтажка с падающим облицовочным туфом, раскаленные добела минареты Тэзэ-Пира, Девичья башня, остров Нарген, издали похожий на большую библейскую рыбу, треснувшие, истекающие соком гейокчайские гранаты, мужчины на рынках в кепках-"аэродромах", в любую погоду сидящие на корточках и перебирающие четки с числовым скачком на последних зернах (2+1= для кого-то слава Богу, а кому-то не дай Бог) и непременным перебросом; девушки с кувшинами на плечах… Агамалиев же, думая о том, как обрусела Зуля, как оторвалась от корней за годы учебы в Ленинграде, прерывал ее, внутренне улыбаясь: "Зуль, а Зуль, ну скажи мне, где ты видела в Баку девушек с кувшинами на плечах?" И соседка злилась, краснела: "Какой ты все-таки противный. У тебя просто идиосинкразия на лирику!.."
Он толкнул застекленную дверь с белыми занавесками. Оказалась запертой. Постучался:
- Зуль, ты дома?
Долго никто не подходил. Потом послышались шаги. Потом хозяйка открыла дверь.
- Проходи скорее…
Слова ее утонули в сладковатом степном запахе, почти тут же вызвавшем у него знакомый спазм в желудке и сильное ощущение голода.
Афик не ошибся. Когда вошел в комнату, увидел измазанные губной помадой хвосты папирос, торчавшие, как корабельные пушки, из пепельницы.
- Между прочим, - сказал Афик, щурясь от дыма и разгоняя над головой конопляную тучку, - войди сюда наш Гюль-Бала, он бы сразу все понял…
- …да? интересно, интересно… и что бы это Гюль-Бала понял? - Майя облизнула пересохшие от анаши губы.
- А то, что вы тут планчик шабите и винцом сухим запиваете.
- Ой-ей-ей… да ты постучался только, а я уже Зульке говорю: "Иди открывай, дефлоратор нарисовался".
- !!!
Джамилю, тихонько сидевшую в уголке на диване, при этих Майкиных словах бросило в краску.
Афик не ожидал увидеть ее здесь и поэтому, наверно, внутренне весь как-то подобрался: "…вдруг Зуля уже рассказала им, что я к ней… вот и пластинка Билли Холидей в конверте с дарственной надписью в сторонке от других лежит, наверняка и показывала, и хвасталась…" А потом: "Неужели Джамиля тоже планчик покуривает? И глаза у нее блестят, и взгляд заторможенный".
Надо было срочно разрядить обстановку. Афик вспомнил, что Майка - по гороскопу Рак, и… Он перечислил признаки кармичности февраля для многих Раков, обещал повышенную жизнеспособность в третьей декаде, предупредил о вероятности простудного заболевания, и вообще пусть она поделится с ним планчиком, а то он сдаст их Гюль-Бале, и все они за наркоту загремят, да-да…
- Дочь зампреда он не тронет, - Майка эротично сощурила глаза и провела рукой по своей ноге, чуть поднимая юбку, - он на молоденьких западает.
- Тогда натурой с вас и возьмет.
- Между прочим, и Львы в этом месяце переживут очень много романтических состояний и экзальтации чувств…
- Я в этом не сомневаюсь, - сказал он и украдкой взглянул на Джамилю.
В ответ она тепло скосила глаза. Но в то же время недоверие выражалось в ее взгляде, какое-то глубоко затаенное недоверие и упрек.
"Просто мы оба сильно переменились с ней за это время", - успокоил он себя.
Зуля забралась с ногами на старенькую железную кровать, устроилась поудобнее под портретом Зинаиды Гиппиус в костюме пажа.
У Зинаиды Николаевны были такие же худые ноги, как у той практиканточки, вместе с которой Афик оформлял музей Двадцати шести бакинских комиссаров. Из-за этого нахлынули неприятные воспоминания, всплыли в памяти обрывки их последнего с Мариной разговора.
Нет, он не позвонит больше никогда. Судьбе перечить, возвращать прошлое - все равно что слоном карабкаться по вертикали. Нет - он не слон. А Джамиля?.. Ну, Джамиля - это совершенно другое дело.
- Говорят, тебя невеста бросила? - угадала его мысли Майя.
- "Невеста?!" - Афик хмыкнул. - Просто мы с ней расстались, решив, что так будет лучше для нас обоих.
- Ах-ах-ах… - И надтреснутым от анаши голосом: - Джема, ты слышала? Они "расстались". Джемка, не теряй время зря!
- Май-Май, ты что - совсем обхумарилась?! - одернула ее Зуля.
- А что, - обиделась та, - разве я не права?
Зуля укоризненно покачала головой.
Джамиля сжалась в уголочке. Опустила глаза.
Теперь у него была возможность хорошенько разглядеть ее лицо, такое знакомое и когда-то такое любимое, с веснушками на носу, совсем как в далекие школьные времена…
Встречались с ней на улице чуть ли не каждый день, но вот так, ТАК, в одной компании, лицом к лицу, они оказались впервые за много-много лет.
Джамиля чувствовала его взгляд, теребила пальцами тоненькую золотую цепочку, подносила кулон в виде ромбика ко рту и медленно, очень медленно водила им по губам, так медленно водила она, что Афик сразу понял: "Между нами опять что-что будет, не знаю ЧТО, но это уже не зависит ни от меня, ни от нее".
- А почему мы без музыки сидим? - спросил он. - Зуля, поставь Билли Холидей.
А сам, решив, что сдержанность и серьезность во все времена только украшали мужчину, пересел со стула на диван, поближе к Джамиле, уже на полжизни взрослее.
Он непринужденно поинтересовался, что нового у нее наслучалось за эти годы, причем таким тоном, будто они расстались вчера и не было никакой размолвки между ними много лет тому назад.
А как здоровье Билала-муаллима, вышел ли он на пенсию? Оставил ли школу, дети, это ведь так утомительно, они забирают столько сил… Да, кстати, а как растет твоя (ваша) очаровательная девочка?.. И тут он сбился, воздуха хватнул. Когда она играет во дворе, все время вспоминается другая девочка, та, что когда-то давным-давно, на гранитных в крапинку ступеньках мелом рисовала свое понимание жизни, и от сильных ударов сердца тяжелела веселая в персиковом пушке рука, и крошился, крошился мел…
Так, как бы непринужденно и свободно беседуя с ней, он, во-первых: ни разу не назвал Джамилю по имени (его обращение на "ты" грозило вот-вот обернуться в обидное для бывшей возлюбленной "Вы") и, во-вторых: не обмолвился ни одним словом о ее муже, Таире. Этими двумя, казалось бы, незаметными штрихами он в то же время давал понять, что Таира для него не существует, что чувства его к ней не угасли и затянувшуюся на многие лета разлуку он переживает, может быть, даже посильнее, чем она.
Интуиция его не подвела. Он оказался прав в выборе стратегии.
Джамиля отвечала робко, невпопад, дыхание ее часто сбивалось.
Правда, и он тоже чувствовал себя не лучшим образом. Голос противно дребезжал, боязнь допустить ошибку - сковывала. Руки холодели. А под свитером было потно… В довершение всего он курил одну сигарету за другой.
Все это происходило на глазах Майи и Зули. И хоть девушки были расположены к нему, оступись он на полшага, тут же бы вспыхнула естественная в таких случаях женская солидарность, и тогда трудно бы ему пришлось…
Но Майка выручила, сняла напряг. Забила косячок, сделала громче проигрыватель, и вся из себя трепетно-нетерпеливая, теперь уже "списывая в ноль" (ее любимое выражение) черный, блюзовый голос Билли Холидей, вставила:
- Хоре болтать! Танцевать будем? Жизнь быстрее пяти дней летит.
А дальше просто удивила, показала, что в искусстве обольщения старше него лет на сто, как минимум. Подошла и говорит:
- Джем, ты, конечно, извини, но я его у тебя уведу.
Джамили едва хватило на улыбку.
Пока они танцевали, Майя так притягивала его к себе, так заглядывала в глаза, обещая столько всего (сколько может наобещать только витрина секс-шопа господину Азиату в европейской одежде), что он не на шутку испугался, как бы она не охладила Джамилин интерес к нему.
Только почти в самом конце блюза Майя с большой неохотой уступила Афика Джамиле.
Они танцевали один танец, другой… Джема только положила ему на плечо руку, а уже захотелось оградить ее от всего мира, псом бешеным бросаться на любого, кто только осмелится к ней подойти, совершить какой-нибудь героический поступок, все равно какой…
Вместо героического поступка - банальное неудобство в джинсах, отмеченное участившимся дыханием партнерши.
Потом они ушли на кухню. Там он притянул ее к себе. Обнял. Вдавил свой живот в ее живот, и, наконец, губы их сблизились…
Тяжело дыша, она вдруг выдернула руку из его руки и…
- Ты почему плачешь? Я обидел тебя?
- Тебе этого не понять.
- Скажи - я пойму.
- Не обращай внимания. Просто мне хорошо… с тобой.
- Зачем тогда плакать?
- Я же говорила, тебе этого не понять.
Он присел на корточки и медленно приподнял ее платье.
- Афка, Афка, а вдруг он узнает. Я боюсь его…
- Если он узнает, это даже лучше.
- Нет, не лучше. Я за тебя боюсь.
- Перестань. Тоже мне - Таир-убивец…
Но тут раздались Зулины шаги. Он поцеловал ее в холмик под трусиками, опустил платье, поднялся с корточек. Зуля, дойдя до двери, почему-то решила повернуть назад.
- Да, убивец.
- Ну хорошо, хочешь, будем держать связь через Зулю?
- "Держать связь"?! Морзяночник, "СОС" отстучи!
- Я только этим сейчас и занимаюсь.