Через разбитое окно просматривался второй этаж дома на противоположной стороне улицы, каменный балкон и женщина, в бигуди и прямо в халатике выскочившая поглазеть на них. Этот дом как-то очень выпирал темным острым углом, тихими огнями квартир, лез на Агамалиева, нарушая законы перспективы, и женщина с ее нескрываемым восточным любопытством тоже казалась ему словно нарочно поставленной сюда Режиссером, но, может быть, это из-за ветра-Хазри, так свободно гулявшего по автобусу, из-за мокрого снега, таявшего на сиденьях.
А вообще, подумал он, через запыленные стекла мир лучше, мир взрослее и умнее как-то…
Автобус был помят. Из радиатора торчал электрод. У передней двери - брызги крови.
Чернел и лоснился асфальт, вспучивая мускулы ближе к тротуару.
Из-за спины, неся за собой красные хвосты стоп-сигналов, проносились автомобили.
Промозглый ветер вольничал между одеждой и телом, добираясь до самых костей. (Разбушевался старик Хазр. Разбушевался…)
Новые энергоемкие фонари, как бы сговорившись, неохотно делились с улицей охранительной желтизной, такой необходимой в это время и в этот час.
Он несколько раз безуспешно попробовал поймать такси. И хоть от стадиона "Спартак" до его дома - пятнадцать, ну, от силы двадцать минут неспешной ходьбы, Афику хотелось как можно скорее пресечь одиночество.
Он постоял еще немножко на дороге, а потом накинул на голову капюшон аляски, повесил пакет на кисть, чтобы можно было обе руки углубить подальше в карманы, и пошел.
Шаг, и перед глазами медленно проплывают искаженные от страха лица попутчиков. Еще один шаг, и он на секунду представил себе, что могло случиться, если бы им удалось ворваться в автобус или перевернуть его. Еще шаг к дому, и уже воображение, пугая своей правдоподобностью, продлевает неуклюжую невесомость пассажиров в момент сальто автобуса. "Но ведь меня же нет среди них, - успокаивал себя Агамалиев, - вот я тут весь, иду целый и невредимый. Все в порядке. Когда приду домой, быстро переоденусь, спущусь к Зульке, она, кажется, сегодня не дежурит, разопьем с ней шампанское…"
Чем ближе оставалось до дома, тем больше он остывал, потихонечку приходя в себя.
На углу дома между Третьей и Второй Параллельными маячила чья-то фигура.
"Странно, - удивился Афик, - почему этот "кто-то" стоит один?"
Обычно здесь или ниже, на следующем углу, вне зависимости от времени года и погодных условий, собиралась вся местная компашка. Стояли, курили, болтали ни о чем, коллективно проходивших мимо барышень глазами ощупывали, и нахальство множилось на количество повернувшихся в одну сторону голов.
Пройдя вниз еще несколько шагов и узнав его по длинному, до пят почти, кожаному плащу и какой-то особой приблатненной сутуловатости, Афик решил: "Наверное, Джамильку вышел встречать. Ждет. Беспокоится. А она там, она - в Сумгаите! Нет, надо было мне тогда сойти с автобуса, не оставлять ее…"
- Салам, Афик, - остановил его Таир, - давно не видел тебя…
- …кручусь. Дела. - Из-за Джамили, из-за неожиданно возникшего чувства вины он старался не смотреть Таиру в глаза.
- Хорошему мужчине - большие дела. Тут вот как раз одно наклевывается, так что давай, беги скорее за ребятами, собирай наших, на Похлу-Дарьинку идем, с армянами разбираться будем.
- Я не пойду. Я не могу.
- В отказ? Ссышь, да? Очко играет, жим-жим делает? Гондон, забыл, сколько раз улица тебя поднимала?
- Я хорошее не забываю. Просто не хочу. Отвали. Мне домой надо.
И тут взгляды их неожиданно встретились. И Афик по глазам Таира понял, что тот уже все знает о них с Джамилей.
У Таира в глазах… но потом он взял себя в руки, ладонью глаза протер и рот свирепо скривил…
- Ты!.. Ты!.. ты в Сумгаит к ней ездил, да? Сука!.. Бля… Лох… Что, приехал, а ее там нет, да? Думал, я молчать буду, думаешь, проглочу, да? Да?! Думаешь, мне фиолетово все…
- …ничего я не думаю… - Афик попробовал остановить этот поток, и один раз у него даже получилось миролюбиво улыбнуться.
- Она моя! - у Таира скрежетали зубы. - Башку тебе за нее отвинчу… порву на части… кишки свои жрать будешь… - И он мать пошел топтать, чтобы Агамалиеву назад уже ходу не было, и живых его вспомнил и мертвых.
Конечно, Афику надо было тут же его и ударить. Но после Сумгаита не поднимались руки. Что-то случилось… А еще это чувство вины перед ним… Нет. Не дралось ему сейчас. Он только за грудки схватил, отшвырнул Таира.
- Афик, бля буду, я тебя, гниду, прямо здесь казню.
Агамалиеву мешал пакет.
- Убери руки… хочешь, идем во двор, там поговорим?
- С кем? С тобой, козлом, говорить? - и Таир пустил в ход уголовную мимикрию.
- Со мной… со мной… - (а сам подумал: "Может, по-мирному разойдемся, может - повезет… вот и у него самого нет-нет, а губы вздрагивают, когда на меня смотрит…").
- Ну идем. Идем. Ты все равно труп. Тебя и так замочат…
- …о-о-ой, Таир, только без этих дешевых понтов.
А он рассмеялся, нехорошо так спросил:
- Что, не веришь???
Они зашли во двор на Третьей Параллельной.
Это был двор, в котором жила Майя Бабаджанян. Он хорошо знал этот двор. В их дворе этот двор почему-то всегда пренебрежительно называли - ДРУГИМ ДВОРОМ, хотя в этом самом ДРУГОМ ДВОРЕ были точно такие же деревянные лестницы, подвалы, полные крыс, также нестерпимо воняло из двух туалетов… и рядом с ними тутовое дерево… точно такое же, точно такое же… Он даже знал, как зовут злую собаку в этом ДРУГОМ ДВОРЕ - Пэлэнк ее зовут…
Они зашли во двор, а у крана - Айдын и с ним еще двое каких-то ребят, моют лица, пофыркивают, как тюлени, и громко ругаются. Судя по их говору и мохнатым шотландским шарфам, заправленным в двубортные пиджаки (причем одинаковые), ребята эти деревенские или, как называют у нас, - "чушки районские".
Увидев Айдына, Афик подумал: "…нет, Айдышка не допустит, чтобы у нас с ним до драки дело дошло".
А Таир:
- Эй, смотрите, я вам еще одного армянина поймал, - кричит на азербайджанском. И сразу какой-то веселый стал, будто не в его глазах только что слезы блестели.
Афик даже не понял сразу: он, Агамалиев Афик, и… вдруг - армянин!!
И Айдын, Айдын тоже стоит - то ли обкуренный вусмерть, то ли "ужаленный", глаза свои выкатил, ничего понять не может.
Таир подозвал одного из деревенских.
- Мужчина, расскажи ему, - говорит, - что там с вами армяне делали. Расскажи ему все. Пусть знает. И что они с нашими детьми делали, тоже расскажи…
- Ладно, Таир, что ты хочешь? - Вдруг Афику стало все безразлично.
- Я чего хочу?.. Я?! Я?! - Таир в гневе захлебывался, распалялся все больше и больше, искал слова, вел их от затылка к потемневшим глазам, словно окна распахнутым, вел и терял, терял и не находил и был похож на взбесившегося мальчика из пещеры Ташик-Таш. - Я хочу тебя, мразина, в землю втоптать… хочу тебе здесь могилу вырыть, сучара! - А когда руки его…
И Афик пропустил первый удар.
Зрение вернулось к нему, когда его уже повалили и били ногами.
- Гаси его, падлу! Гаси!..
Дальше темнота, световые вспышки, и боль… боль…
В голове, как на пластинке запиленной, все крутилось с подскоком: "Надо бы подняться, самое главное - подняться, встать поближе к мусорным ящикам, к стене, скорее к стене, чтобы спину прикрыть, а иначе забьют, забьют насмерть…"
Но ничего не выходило, не получалось у него. Только колени от земли - и почти тут же падал у мусорных баков, прямо в лужу с крысиным ядом, в которой плавала крышка от конфетной коробки.
Он пробовал поймать тяжелые ноги Таира, свалить его, но - бесполезно. Правда, через некоторое время ему все ж таки удалось ухватиться за мусорный бак, падая, стащить его. Тут же один из деревенских поднял бак, на мгновение задумался, сделал шаг вперед и бросил его на Агамалиева. Бак упал ребром. Афик сам, изнутри себя, услышал, как треснули кости его стопы.
Полузаплывшими глазами он искал Айдына.
Почему-то сейчас, когда все кружилось и сливалось, а в глазах плыли золотые кольца, красные и зеленые пятна, именно сейчас ему нужно было увидеть его. Очень. Очень нужно. Увидеть его и крикнуть на весь двор, что он - шакал.
Бросили в лужу крысиного яда.
Приставили к стене…
Таир расстегнул плащ…
- Опусти ствол! Ствол опусти! - услышал он голос Айдына через храпы, тяжелое дыхание, шлепанье ног…
Но Таир оттолкнул его. Щелкнул затвором…
Темный отполированный звук!.. Схватило под ложечкой и в паху все сжалось.
- На колени!.. - Таир навел самострел. - На колени становись, пидор гнойный!
"Нет-нет, не выстрелит он. Я же знаю этот двор… Я знаю этот самострел. Малокалиберный. Сам ведь ножку от стула отпиливал, подгонял под ствол, пристреливали его вместе с Айдыном… Нет. Он не выстрелит. Вон - дерево тутовое… голое дерево… один листочек всего скукожился… один, всего один, на все дерево… я знаю этот двор уже двадцать пять лет. Эти мусорные ящики… отрыжка двора: луковая шелуха, менструальная вата, поломанная шариковая авторучка, дохлая крыса с прилизанным боком, гнилые стебли цветов, яичная скорлупа, целлофановый пакет, женский сапог на платформе, окурки в селедочном жире… в нашем дворе наверняка такая же лужа крысиного яда… все дворы отрыгивают одинаково… в нашем…"
Айдын Таира за руку…
…движение по вертикали…
…успел крикнуть ему: "долбаеб"…
…выстрел… (растворился в колодце двора).
Душераздирающий вопль из окна:
- Милис-ссия! Милис-ссия! Вахсей! Убивают!!!
- Сизин анасыны… атасыны… ай, ограшлар… - и хозяин выпустил злую собаку, и та понеслась, понеслась, долгожданная, по деревянным ступеням, по деревянным ступеням, вниз, вниз, хриплым лаем заливаясь…
- Выйдешь отсюда через десять минут, - сказал Таир. - Запомни, я тебе все равно кишки выпущу.
Айдын попробовал отогнать пса, все норовил стволом в ее пасть хрипатую, а потом… потом выстрелил он.
Пэлэнк споткнулся. Заскулил, упал. И вдруг… смутился, будто стыдно стало за то, что скулит. И дальше лежал Пелэнк тихо и только вздрагивал.
Деревенские, отскочившие от собаки, теперь кинулись к воротам, за Айдыном и Таиром.
А хозяин собаки, почетный член клуба собаководов, дядя Ибрагим, наматывал на кулак брючный ремень и… Жена его, Джейран, хватала мужа за рубашку и звала милицию.
Больше всего Афику хотелось опорожнить мочевой пузырь.
Не обращая внимания на хозяина собаки, на его жену и соседей, теперь уже смело удовлетворяющих дворовое любопытство из раскрытых настежь окон, он сделал это прямо у тутового дерева. И пока не иссякла струя, пенившая землю, все смотрел и смотрел на тот, один-единственный лист на дереве. А потом, преодолевая боль в ноге, тихо поковылял вниз - к дому.
Через каждые пару шагов останавливался, дыхание переводил, смотрел, сколько еще осталось до угла.
Ой, но были же, были у него замужние женщины, и не раз, и ни разу раньше не возникало чувства вины, почему именно сейчас? Почему? Казалось, не возникни оно в самый неподходящий момент, разделал бы Таира под орех. Дрался же он с ним в школе и всегда выходил победителем. Не боялся, даже когда Таир из восемнадцатой школы на него ребят блатных позвал.
В правом ботинке хлюпало.
"Крысиный яд, - подумал Агамалиев, - но почему тогда в другом ботинке?.. ничего-ничего, надо только до дома…"
Он посмотрел на небо.
В разрывах туч так близко оно было.
Снег больше не шел.
Луна - скопление холодных атомов - висела над куполом цирка. Как раз над тем местом, куда звал его Таир, над Похлу-Дарьинкой…
Почти у самых ворот дома проезжавшие в сторону метро "Низами" два патрульных БТРа заметили его.
Одна машина остановилась, другая дала задний ход, развернулась, подъехала.
- Армянин? - крикнул офицер.
- Нет. Пока еще нет. - Агамалиев почему-то разозлился на офицера, уж больно хозяйский вид он имел, будто у него ключи от всех дверей Города имеются.
- Санек, глянь-ка на этого чайника, - сказал он второму, в неуставной вязаной шапочке до самых глаз, - ты же их отличаешь…
- На морду его посмотрите, как я отличу? А ну его… Чурека он и есть чурека.
- Эй, отморозок, тебе куда? Далеко? Дойдешь? Или как? А то смотри, можем к ментам или в больницу?..
- Не надо. Вот мой дом.
- Ну как знаешь. Давай, попилили, Санек! - скомандовал он.
Но сначала дуло пулемета на всякий случай молчаливо прошлось по этажам соседнего дома. И только потом БТР развернулся, не пожалев ни кустов, ни чугунной ограды винного магазина-подвальчика в нашем доме. Его лихо занесло на углу возле парикмахерской Лолы-Дили-Бош, и вскоре он скрылся за тем самым, ощупанным пулеметной немотой, зданием.
Фиолетовый дым рассеивался над перекрестком.
На стене, рядом с дверью, звонков - сколько ветра в Городе, но он отлично помнил, что нажимал на свой. Почему к двери подошла тетя Нигяр? Может, она сидела у них? Для нее ведь последнее время хождение по соседям не просто увлечение - смысл жизни. Теперь, когда о ней из-за новых слухов, будораживших весь Город, больше никто из соседей не говорил: "Нигяр слаба на передок, Нигяр слаба на передок…", она могла с чистым сердцем поливать грязью кого угодно. Нужно отдать ей должное, играла она на чувствах очень искусно, особенно на абстрактном страхе, жившем в каждом нашем соседе.
С трудом ворочая челюстью, Афик долго, обстоятельно объяснял ей, что за дверью не кто-нибудь стоит, а он - Афик, Агамалиев Афик, которого она, Нигяр, не знать просто не может, с которым каждое утро безрезультатно препирается из-за того, что он подолгу сидит, читает в туалете.
Наконец пальцы Нигяр-ханум извлекли щелканье из трех замков.
Заскрежетала старинная, николаевская еще цепочка, тихонько отворилась дверь и… Нигяр-ханум, не успев сменить выражение лица на подобающее моменту, как-то совсем пародийно охнула, закатила глаза и упала на могучую волосатую грудь своего очередного "квартиранта", очень кстати оказавшегося рядом, и почему-то с маленьким туристским топориком в руке…
- Бела, Бела, Бела! - звала Нигяр-ханум.
"Сейчас она устроит спектакль, - подумал Афик, - нагонит на мать страха, а потом побежит рассказывать соседям".
Пропуская его, Нигяр брезгливо поморщилась, быстро отодвинулась, чтобы он ее не задел кровью своею, крысиным ядом не испачкал, а потом опять через плечо бросила:
- Бела, ай Бела! Вай Аллах! Звери-Звери!..
- Ничего-ничего… - успокаивала всех Бела-ханум, - самое главное - живой. - А саму трясет всю, глаза за очками мечутся…
Молния на аляске застряла и никак не поддавалась.
Испачканную крысиным ядом куртку снимали через голову. Долго, осторожно.
- Ногу покажи мне, ногу… - просила Бела-ханум.
При матери снимать ботинок Афик не хотел.
- Я сам… я потом… потом…
Но Бела-ханум уже нагнулась, сняла и ботинок, и носок, увидела раздробленную кость, торчавшую рогаткой из большого пальца ноги, не выдержала, ушла в кухню.
А вот Нигяр, та, наоборот, уже опомнившись от первого потрясения, теперь просто кайфовала, разыгрывая из себя фронтовую медсестру. И суетилась, сбивая боками все на своем пути, и отдавала распоряжения "квартиранту", и смачивала ватные тампоны в чайном блюдце с теплой водой, смывала крысиный яд с его лица и протирала одеколоном "У.Д.В." (от которого Афика теперь тошнило), и даже морщилась за него, когда на ссадины дула: "Фууууу-фууууу-фууууу… щипет, джаник?"
Бела-ханум то убегала в кухню сменить воду и там уж вволю нареветься, то возвращалась, стояла за спиной у сына, поглаживая его голову, говорила:
- Ничего-ничего… Люди плачут - Бог смеется.
Нигяр, в последнее время ставшая истинной мусульманкой, "эсильмусульманкой", так она себя называла, во всем соглашалась с ней:
- Ай, Бела, правду-э говоришь, за Бога гореть буду, печенью его стану…
- Пойду лучше Зулю позову, - сказала мать, - может, она посоветует, что с ногой делать, врач все-таки.
Любовник тети Нигяр следил кисло, как та помогала раздеться. В его по-собачьи преданных глазах под густыми черными бровями без труда угадывалась ревность с тремя жирными вопросительными знаками, ведь теперь оставались только брюки.
Нигяр перехватила его взгляд, устыдила качанием головы, после чего ее очередной "квартиросъемщик" предпочел уйти.
Когда за ним хлопнула дверь на кухню, тетя Нигяр с облегчением вздохнула.
- Давай брюки помогу снять. Они все мокрые, в пятнах каких-то. Что "нет", а то ты в коридор в трусах не выбегаешь… а то я не видела… Давай, джаник, помогу тебе. Давай-давай…
- Не надо, не надо, я сам… Нигяр, не надо.
Все кружилось. Потолок. Голландская печка. Стены в графических листах собственного производства. Окно. Телевизор. Тошнило… Убийственный запах крысиного яда, смешанный с одеколоном "У.Д.В.", преследовал его, душил…
Ставя ногу на пятку, как на пляже, когда песок горячий, он ушел в свою маленькую комнату и закрыл за собой дверь.
- Ц-ц-ц! Звери. Звери. - Нигяр смотрела на закрытую дверь, будто та была прозрачной.
Афик переоделся. Закатал одну штанину. Когда вышел в гостиную, Зуля уже стояла под самой люстрой, облитая светом, с эмалированной миской в руках. Увидела его, сказала:
- Хорошо, что я не на дежурстве.
Осмотрела ногу.
- Открытый перелом пальца, возможно, перелом стопы. Снимок бы сделать. Зря ты переодевался, надо бы сразу в травмпункт… Давай, Афик, вместе сходим. Болит?
- Странный вопрос, не находишь?
- Нахожу.
Зуля достала из миски две ампулы. Сломала головку. Вылила прямо на торчавшую кость, сначала одну ампулу, потом другую.
- Так надо? - спросил он.
- Да. Это новокаин.
- Разве его не колют?
- А чего тебя колоть, если вон - все наружу.
Она попросила у Белы-ханум линейку. Сломала ее пополам, потом еще раз, сказала: "Кость трогать не буду, только снизу закреплю" и подложила под палец обломок линейки. Перебинтовала, после чего уже занялась его лицом.
Только сейчас Агамалиев почувствовал, что освобождается от чего-то очень страшного. Он вдруг отчетливо вспомнил вечер у Зули, первую встречу с Джамилей, как она водила кулоном по губам, как он тогда еще подумал, что между ними ЧТО-ТО будет и он не знает, ЧТО именно, но это не зависит ни от него, ни от нее, а ведь внутренний голос еще подсказывал - не трогай ее, уйди, не твоя женщина. Значит, неправда, что от него ничего не зависело, значит, было право выбора, и он выбрал… другое и испугался ответственности, видно, не дорос, не стал еще мужчиной, и себя подставил и ее.
Когда мать с Нигяр ушли на кухню выковыривать лед из холодильника и они с Зулейхой остались одни, та воспользовалась моментом, спросила непривычно тихим голосом:
- Кто это тебя так?
- Неважно. Не имеет значения.
- Понятно. Афик, у меня к тебе большая просьба…
- …валяй, - (а у самого сердце, как пинг-понговый шарик с мятинкой, заскакало гулко так: "Ну, что там еще").
- Ты же знаешь, как я к тебе отношусь…
- …знаю…
- …оставь Джамилю. Это самое лучшее, что ты можешь для нее сделать.
- Почему?