Магазин стоит слева от дороги, пересекающей весь летний лагерь дивизии, боком. Перед ним метрах в ста - длинный одноэтажный барак со множеством дверей. С другой стороны магазина на таком же расстоянии тоже барак, от которого несется сейчас мерный гул ужинающего полка или какой-нибудь другой боевой единицы. Мимо магазина наискосок от одного барака к другому идет тропинка. Вот такая диспозиция. Да, еще ящики пустые, небольшой штабель за магазином.
Грачик сел покурить рядом с сверхсрочником. Последнему это явно не доставило удовольствия. Но повода для придирок нет - Грачик на пост еще не заступил, может и подымить. А что касается правила о том, что солдат должен курить только в специально отведенных местах, то оно и на сверхсрочников распространяется. Даже можно сказать, что Грачик внял немому призыву младшего командира - "делай, как я!".
А может, сверхсрочник и не задиристый. Может, ему сейчас интереснее всего посчитать, когда он получит новые сапоги, и обдумать, какой брать размер, так как носить их придется зимой, на шерстяной носок. Но, как известно, сапоги, взятые с запасом, снашиваются быстрее, и при такой дилемме чем-то нужно жертвовать - удобством или прочностью, или, переведя разговор в другую систему единиц, красотой или пользой.
Мандарин в это время принимает по описи оборудование в караульном помещении - самой крайней комнате барака. Стол, две скамьи, табурет, телефонный аппарат, бак с водой, три кружки алюминиевые, шахматы, лампа керосиновая, два стекла к ней, фонарь, пожарный инвентарь (висит на стене магазина, увидишь), замок от двери караульного помещения, веник, опись предметов под стеклом в раме (в руках держишь, балда)...
Продавщица запирает магазин. Сверхсрочник отряхивается. Дежурный опечатывает дверь. Такой-то пост сдал... Такой-то пост принял...
- Мальчики! - кричит уже с дороги продавщица. - За ящиками приглядывайте. На посылки тащат.
А что отсюда посылать? Золотое оружие им, что ли, выдают? Или они бронетранспортеры по частям продают? Проявим бдительность.
Стоять будете через два часа по два, - говорит Мандарин, когда мы остаемся втроем, - так в Уставе. Кто первый?
- Давай по четыре, - предлагает Грачик, - на два часа ложиться неинтересно.
- Ложиться никто не будет, - чеканит Мандарин, - пост двухсменный.
- А ты, значит, будешь прохлаждаться?
- Стоишь первым, - говорит Мандарин, - не попадись с курением. И за ящиками следи.
- А песни петь можно?
- Я тебе спою!
- Вот дела! - изумляется Грач. - То сами просят, то петь не дают...
Мы с Мандарином сидим в караулке. На улице еще жарко, а у нас прохладно и чуть сыро. Делать нечего, говорить не хочется.
- Давай в шахматы! - предлагает Мандарин.
- Не играю.
Он долго и напряженно думает, потом говорит:
- Тогда давай в шашки!
- Не будь Ноздревым.
- Нет, - не отстает Мандарин, - ты мне объясни! Почему вы с Грачом все время выступаете? Или вы лучше других?
- Кто выступает? Грач доблестно охраняет магазин. Я сейчас буду чесать тебе пятки.
Мандарин весь извивается, чтобы увидеть в открытую дверь Грача. Тот, как ни странно, стоит около крыльца и даже папиросу прячет в кулак. Крыть Мандарину нечем. Ах, как трудно быть командиром! Даже младшим.
2
А солдатом, в общем, ничего, жить можно. Наша летняя стажировка идет к концу. Капитан Останин после смотра любит нас если не как родных детей, то уж никак не меньше, чем племянников. Гречишкин, правда, все еще зверствует на строевой и физической, но и та и другая бывают только по разу в неделю. Полковник Панин все так же истязает нас на учебно-тактических занятиях и растит наше стратегическое мышление у ящика с песком, но делает, он это ровно, без крика и нарядов, и, хотя хвалить нас он не считает нужным, мы чувствуем его спокойную доброжелательность. После того как выпивших засадили на двадцать суток, после истории с "Сюзанной" мы не выпендриваемся. Мы все поняли, и зря Мандарин в чем-то подозревает меня и Грачика. Мы уже привыкли к этой лямке и знаем что тянуть ее все равно нужно.
Девица в белом халатике, который колышется на ней так, словно под ним ничего нет, семенит от столовой по тропинке-диагонали к нашему бараку. Девица, прямо скажем, ничего, по крайней мере издали. Я толкаю задумавшегося Мандарина, он сразу схватывает суть момента, складывает губы бантиком и громко чмокает, подманивает. Но девица - то ли глухая, то ли ей надоели эти глупости - размеренно пересекает наше поле зрения, равномерное прямолинейное движение, как учили в школе, и даже длинная мандариновская шея, которая все тянется и тянется над моим плечом к двери, не в силах угнаться за ним.
Его кадык с хрустом дергается у меня над ухом. Холостой выстрел, пом комвзвод!
- Стой! Кто идет? - слышим мы бодрый возглас Грача, и это уже так интересно, что мы оба вываливаемся из караулки.
Грач стоит перед магазином, уперев руки в бока и выставив живот с кинжалом, и безо всякого снисхождения рассматривает девицу.
- Ты, салага, очумел? - бодро дает она ему сдачи. - Мы тут всегда ходим!
- А теперь не будете! Двадцать метров правее, и не пререкаться с часовым.
Он решительно идет на сближение. Замысел у него довольно прозрачный. Кинжал, конечно, в ход не пустит, ну а руками покомандовать не откажется.
Девица сворачивает с тропинки, уступая приказу.
- Часовой! - хлещет она Грача по незащищенным местам. - Салага ты зеленая! Долдон старательный!
- Иди-иди, кочерыжка! - мужественно отбивается Грач. - Я вам тут наведу порядок. По воздуху будете летать.
Мандарину активность подчиненного нравится, но он делает Грачу замечание за лишние разговоры - часовой имеет право только на несколько уставных фраз: "Стой! Кто идет? Караул на месте, разводящий ко мне! Ложись! Стрелять буду!"
- Так точно! - говорит Грач. - Следующую буду стрелять без разговоров.
- В восемь часов я сменяю Грача. Вечер накатывается быстро, через полчаса будет совсем темно. Барак светится, как пароход, хотя, наверное, однопалубные не бывают такими длинными. Но можно представить, что это трехпалубный и сейчас он тонет, осталась только одна палуба, на которой бурлит предсмертная суета.
- Чтоб муха не пролетела! - напутствует меня Грач и ржет. - А я вздремну маленько.
Мандарин заботливо поправляет мне пояс с кинжалом, но никаких указаний не дает. И я понимаю, что он уже не в восторге от Грачиной активности, но формально Грачик был прав - постороннему подходить к посту ближе чем на двадцать метров запрещено, и упрекать Грача Мандарину не за что. Я бы сказал Грачу, что я думаю про этот энтузиазм, но ругаться с ним при Мандарине мне не хочется, и я злюсь про себя и жалею, что в подходящую минуту от этой злости ничего не останется.
Не успели мы еще с Мандарином вернуться тогда и караулку, как Грач опять кричит - следующую заворачивает. И пошло. Работа у них кончилась, что ли, женщины и девчонки шли одна за другой, а Грач уперся и не дает идти мимо магазина. Одному ему с этой массой было не справиться, и мы с Мандарином вернулись и тоже кричали. Занятие малоприятное.
А Грач как обалдел. То ли застоялся, то ля власть так его опьянила - вещает на всю округу. Нас, конечно, тоже ругают последними словами. А Грач тем, кто потише, кто спокойно спрашивает, почему новый порядок, доверительно сообщает, что в магазин завезли импортные кофты и поэтому стеречь приказано особенно строго. Самым покладистым он шепчет, что записывать на кофты будет он лично в шесть часов утра.
- А ну отходи! - для конспирации он тотчас переходит на крик. - Часовой есть личность неприкосновенная, а также знамя и хоругвь!
Последнее уже совсем не по Уставу, и Мандарин опять делает ему замечание.
Но к восьми, когда я заступил, поток женщин уже иссяк. Помощи не требовалось, и Грач пошел чесать Мандарину пятки, чтобы разрешил поспать. Я постоял на опустевшей тропе войны, решая, что буду делать, если на ней кто-нибудь появится.
Кричать не хотелось, но и не кричать тоже нельзя - Мандарин и Грач подумают, что я испугался, скажут, что роняю марку. Но, с другой стороны, если я начну кричать, едва ли они прибегут мне на помощь - Грач хоть сидя, но дремать будет, а Мандарину это орево тоже надоело. Получается, что, не желая осрамиться в их глазах, я окажусь без их поддержки. А если сделаю так, как им удобнее, то есть не закричу, то они меня дружно запрезирают. Ничего себе, коллизия! В стиле греческих трагедий - что бы ни сделал герой, он все равно обречен. Вот ведь какой грецкий орешек!
Но, наверное, и в греческие времена существовал такой расчудесный выход, как компромисс. Это когда не делаешь ни того, ни другого, а велишь закладывать колесницу. По-русски это звучит так: "Плохи твои дела, Иван-царевич! Садись на своего Серого Волка и катись к ядрене фене!".
Рассуждая таким образом, я оставил эту тропу и решил отдать все свои силы охране пустых ящиков, которые сложены с другой стороны магазина.
Ящики явственно белели в наступавших сумерках. Они лежали тихие и спокойные, кричать на них не требовалось, и можно было присесть и закурить. Так как ужин уже кончился, барак стоял темный и никаких провокаций с этой стороны не ожидалось. Хотя, конечно, нельзя было забывать предостережений полковника Логинова, который вел у нас войну на первых двух курсах, о возможности нападения с внезападной стороны.
Так сидеть можно было долго, если бы не опасность уснуть. Прегрешение наверняка бы осталось без последствий, если не считать визгливого мандариновского мата - дежурный едва ли захочет проверить наш пост. Но важен был принцип, уже вошедший в сознание, - не выступать. Не тянись и не отставай - и тогда служба будет идти сама, и ее тяготы, показавшиеся сначала невыносимыми, станут вполне сносными правилами игры. Вот ведь голодали мы в первые дни, Трошкин с ввалившимися щеками торчал все личное время у продовольственной палатки в надежде перехватить пятерку или пряник в натуре. А сейчас научно обоснованные нормы нас уже вполне устраивают. Если мы пробудем здесь еще месяца два, то каждый наест себе будку, как у солдата срочной службы.
Главное - не нарушать эти правила. Конечно, Мандарин сатрап, чинодрал и офицерский прихвостень, но раз сказано, что через два часа по два и без сна, то так оно и будет, даже если веки придется держать подпорками. А посему пойдем посмотрим, как выглядит фасад объекта, именуемого в целях маскировки промтоварным магазином, не ведет ли кто под него подкоп и не накапливаются ли здесь силы для штурма. И, что тоже важно, не повредила ли какая-нибудь собака пластилиновую печать на двери, что грозило бы нам всем вместе и каждому в отдельности губой тотчас и другими неприятностями впоследствии.
Печать была цела. Темные силы, если они и замышляли что-то на этом участке борьбы, полностью растворились в их любимой темноте и не были видны без приборов ночного видения, и это делало их особенно опасными и требовало повышения бдительности, роста боевого мастерства и полной политической зрелости.
В этой тишине и темноте, словно специально для того, чтобы отвлечь наше внимание от выполнения боевой задачи, сверкал и гремел барак. Все окна были открыты и двери тоже - а барак был устроен так, что дверей в нем было штук десять, и в освещенных квадратах и прямоугольниках под соответствующий крик мелькали женские головы, плечи, руки. Всего этого было так много, а ты стоял в темноте такой одинокий и незаметный, что исчезала реальная ситуация и можно было думать, что барак напротив - это не общежитие поварих, продавщиц, прачек и т. д., а, например, такой особый зверинец, где их показывают с наступлением сумерек за умеренную плату и просят не дразнить и детей на барьер не ставить ввиду крайней опасности.
Выражения раздавались действительно вольные и достаточно громкие. Мандарин выглянул из караулки пару раз, и уши его явственно горели. Но я думаю, что это не от стыда и гнева, а просто потому, что лампочка светила ему в затылок. Один раз он меня окликнул, чтобы убедиться, что не растерзали.
В некоторых комнатах переодевались, но девки, конечно, были ученые - сначала они закрывали дверь и надергивали занавески. Поэтому самое большое, что можно было увидеть - это задранные руки и бретельку на плече.
Зато у ящиков все было тихо. И лучше было сидеть к этому бараку спиной и не оборачиваться, памятуя печальную участь любопытной жены Лота.
- Стой! - закричал я и вскочил, потому что какая-то фигура мелькнула метрах в десяти.
Он от неожиданности споткнулся и спросил:
- Ты чего?
- Стой! - еще раз крикнул я.
- Дальше что?
А вот этого я сказать ему не мог, потому что напрочь забыл весь свой текст. Я крикнул и вскочил со страху, а не по долгу службы. Все служебные предписания застряли в самых далеких извилинах, и я только знал, что пускать нельзя.
- Ты подумай, - сказал он, - после скажешь.
- Не пущу! - крикнул я не по тексту.
Но он двинулся и тотчас упал, потому что кто-то налетел на него сбоку.
- Что за шум? - спросил Мандарин у меня за спиной и зажег фонарик.
- Нарушитель задержан, товарищ начальник заставы! - доложил Грачик, сидя на неизвестном.
- Встаньте! - сурово приказал Мандарин.
Грач для острастки рубанул ребром ладони задержанному по шее и слез с него. Парень поднялся. Не успел он еще разогнуться, как нам бросились в глаза офицерские полевые погоны - мягкие, зеленые, с двумя маленькими звездочками и одним просветом. Вляпались! Просили Грача кидаться!
- Студенты? - спросил лейтенант, он был молоденький, лет двадцати. - Да не свети ты, обрадовался!
Мандарин погасил фонарь, парень сопел в темноте, отряхиваясь. Одеколоном от него пахло, наверное, за километр. Из темноты вышли еще двое таких же.
- Серега, ты чего? Что здесь такое? - спросили они нашего.
- Споткнулся. Набросали тут всякого.
- А ты раньше всех хотел!
- Летел к своей Ниночке!
- Пошли! - сказал наш лейтенант. Они двинулись к бараку с девушками. Проходя мимо меня, лейтенант только сплюнул, хотелось ему, конечно, большего. Но за моей спиной была шахтерская ярость Мандарина и подмосковная удаль Грача. А что за его спиной? Два таких же сопляка, как он.
3
Я отдежурил к десяти, но менять меня пришел не Грач, а Мандарин.
- Ладно, спите, - сказал он, - только дверь оставьте открытой, чтобы я услышал, когда захрапите. И телефоном не балуйтесь.
- Петь, - сказал я, - душа жаждет! Позволь любимой девушке в Кинешму позвонить. Ты ее знаешь, наверное, - она на первом курсе самая дылда, и все зубы стальные, целуешь, как к дулу прикладываешься. Начфин такой расход выдержит. К тому же ночь, тариф льготный. Прояви заботу о солдате!
Мандарин приказал отставить Кинешму.
Телефон нам этот нужен, конечно, как собаке зонтик. А насчет храпа Мандарин заврался. Тут не только храпи - одноименные стихи В. Маяковского читай во весь голос, частушки пой про Семеновну, о которой поют везде, он ничего не услышит, потому что в комнате прямо перед магазином шла гулянка. Многие окна уже совсем погасли или притухли - на лампочки что-то накинули или занавески задернули, а это пылало во всю. И радиола надрывалась. Лейтенанты гуляли.
- Рядовой Шаров пост сдал! - крикнул я погромче.
- Принял! - сказал Мандарин без энтузиазма. - Долго они еще орать будут?
В караулке Грачик устроил себе комфортные условия: одну шинель постелил на пол, скатку, положил под голову, а третьей накрылся. А я, значит, ложись на голую лавку.
- Двигайся, - сказал я, сдирая сапоги.
- Гуляй! - начал выкобениваться Грач. - Ты бодрствующая смена. Вот когда я Мандарина сменю, ты ляжешь, а Мандарин будет сидеть. Устав читать надо.
- А ты читал?
- Умные люди рассказывали.
- Тебе повезло. Тогда отдавай шинель, а мандариновскую пополам разорвем.
- Военное имущество, - возмутился Грач и отодвинулся к стене, освобождая мне место, - как можно!
- Спишут. А ты думал, что после такого козла эту шинель еще кто-нибудь оденет?
- Ладно, - пошел Грач на мировую, - давай про что-нибудь интеллектуальное поговорим.
- Давай. А про что?
- Про что! - передразнил он меня. - Подумать надо. Давай про Шуберта.
- Кто начинаем?
- Ты начинаешь.
- Давай, - сказал я, - хороший композитор.
- Мировой! А что он написал?
- Романсы какие-нибудь, квартеты.
- И арии, - добавил Грач. - Они все арии пишут.
- Да. А ты его недооценивал. Теперь понимаешь, как ты был неправ?
- Почему недооценивал? - возмутился Грач. - Я про него всегда хорошо думал. Только случая не было сказать. Редко удается с культурным человеком поговорить.
- Мне тоже. Хорошо, что мы с тобой встретились.
Мы помолчали, переживая каждый про себя эту удачу. Потом Грач сказал, кивнув на открытую дверь, в которую все так же пер грохот радиолы:
- А они про Шуберта и не слыхали.
- Куда им! Одни буги-вуги. Дом они не подожгут?
- Нет, наверное, - выразил надежду Грач, - но ты на всякий случай не спи - ты бодрствующая смена.
Он отвернулся, засопел, но чувства, вероятно, превозмогли в нем сон, и он сказал:
- А все-таки хорошо мы с тобой поговорили. Спасибо тебе, что ты есть.
- И тебе спасибо. Я сейчас решил, что познакомлю тебя с девочкой из Кинешмы. Пусть она тебя любит, если ты такой хороший. Ты лучше меня.
- Ну да? А как зовут? - оживился Грач, он даже повернулся, но поговорить на эту тему нам не удалось, потому что послышались шаги и в комнату заглянула пожилая женщина в темном сарафане.
Нас она не видела, потому что стол загораживал, а мы ее из-под стола отлично наблюдали. Тетка обвела взглядом стены и постучала в открытую дверь.
- Мамань! - позвал Грач. - Кого ищешь? Коза, что ли, убегла?
- Тьфу, как напугал! А я думаю, куда они подевались?
- Посты проверяешь? - спросил Грач и полез из-под шинели. - По совместительству работаешь или как общественность?
- Да ну тебя! - отмахнулась тетка. - Спать я хочу. Мне в пять часов вставать, а они моду взяли - всю ночь гулять. Вызови дежурного, пускай их вздует.
Нам эти козлы тоже надоели. Но капать все-таки не хотелось. Грач посмотрел на меня.
- Товарищ сержант, - сказал я, хотя Грачу даже ефрейторская лычка не светила, но бабке наверняка все погоны были без разницы, - со связью у нас непорядок. Тараканы у телефона середку съели.
- Разгильдяй! - рявкнул на меня Грач. - А ты, мамань, садись. Побеседуй с воинами. Мы о штатских соскучились. Как у вас жизнь на гражданке? Трамваи еще ходят или теперь все вертолетами летают?
- Некогда мне сидеть. Мне в полшестого на работу.
- Видишь, уже в полшестого, а говорила - в пять. Еще посидишь - и к девяти пойдешь.
- Брехун ты, - сказала тетка, - а мне целый день у плиты стоять.