2
Утром мы просыпаемся от духоты. Солнце накалило брезент, а Трошкин на ночь застегнул все, что было можно, только замок не повесил. Китайский мандарин Ли-си-Цын, облаченный в казенные кальсоны - помкомвзвод пока единственный, кто добровольно изменил личным трусикам, - откидывает полог и осторожно, на четвереньках высовывается. Из-за мандариновской спины видна парадная линейка, песчаная полоса метров в двадцать шириной. Она тянется километров на семь, вдоль всего лагеря, и ни один охламон не имеет права ни днем, ни ночью ступить на нее своей кирзухой - только командир дивизии, и то не для моциона, а с рапортом генералу, если он приедет инспектировать, а также министру обороны, который может приехать сюда просто так, удовольствия для, как на дачу. Это нам тоже объяснили. Нижнему чину за каждый шаг по святой земле, конечно, наряд вне очереди.
Мандарин распрямляется и смотрит на часы.
- Трошкин! Тебе подъем. Через десять минут должен быть на кухне.
- Не учи ученого! - мужественно отбивается тот и натягивает одеяло на голову, но это уже дохлый номер.
- Мандарин! У тебя руки чистые? - осведомляется Грачик, но помкомвзвод оставляет этот вопрос без внимания.
- Ребята, - выступает он, - а что, если сейчас всем встать по-тихому и пришить подворотнички? Днем некогда будет.
- Вспомнил! - отзывается молодцеватый Серж Никонов - у него уже, конечно, пришито.
- Петя! У тебя руки чистые? - опять задушевно спрашивает Грачик.
Трошкин, матерясь - поспать не дают - сбрасывает одеяло, тянет отсыревшие за ночь галифе на волосатые ноги. Серж, лежа на спине, разглядывает свою гимнастерку, растопырил руки на полпалатки.
- Ты что, не мог их снаружи повесить? - накидывается Мандарин на Трошкина, который вытащил из сапога портянку и самозабвенно обматывает ступню.
- Мне батя значок отличного пожарника дал, - говорит Грачик. - Никто поносить не хочет? Дорого не возьму - три воротничка. Показать, Серега?
- В ларьке купишь.
- А "ворошиловского стрелка" он не дал. Бережет как память. Показать пожарника?
Трошкин, закусив губу, толкает пухлую ногу в сапог.
- А маршальской звезды, извини, нету, - продолжает Грачик. - Хотя у одной девушки папаня герой. Когда приедем, могу на день достать звездочку. Но не больше, а то они вопрос ребром поставят.
- Трошкин, на выход! - командует Мандарин. - И бегом. А то еще схватишь.
Трошкин срывает портянки, сует их в сапоги, прижав сапоги к груди, как букеты, роется в постели - пилотку потерял. Портянки пенятся в сапогах, это похоже на шампанское в бокалах.
- Лодыри, - гундосит он, - сегодня каша гречневая с подливой. Кровать уберете - не пожалеете.
- А может, у тебя руки чистые? - спрашивает Грачик, но Трошкин только пятками босыми сверкнул.
- Вам нужно старлея позлить? - вопрошает Мандарин меня и Грачика. - Нормально вы жить не желаете?
- Желаем! - вопит Грач. - А условий нет. У меня пузырь разрывается - не добегу. А отнести никто не может - все неумытые.
- Довыступаешься!
А вот и труба.
После завтрака старлей Гречишкин командует построение. Полковник Панин здоровается с нами. Мы кричим: "Здражелам!", а дальше кто по уставу - "товарищ полковник", кто от себя - "отец родной". Главное, чтобы громко было. А что кричишь - хоть здравицу английской королеве - никто не разберет.
- Сегодня учебно-тактическое занятие, - говорит Панин. - Взять оружие, скатки, противогазы, лопатки. Построение через пять минут. Разойдись!
Все-таки человек у нас полковник! Ничего хорошего вроде не сказал - невелика радость в такую жару скатки напяливать. И тон у него не слишком сердечный. Но стало как-то приятно, когда он подошел. Соскучились, что ли? Или обрадовались, что хоть он на горло не берет? Или уверенность его понравилась - если он так серьезно говорит, значит, не зря мы здесь крутимся.
У нас в каждой группе (а для военной кафедры группа - это взвод) свой полковник. Есть бешеный, со сросшимися бровями Шевченко. Когда он орет, сразу думаешь, какое счастье, что полковники на занятия без оружия приходят - этот выстрелить может. На экзаменах он своим ниже четверки не ставит.
Есть выдумщик Сакеев. Он ребятам такие вводные дает, что прямо война с марсианами. А они и рады стараться. У них во взводе, который на ящике с песком обозначается только фигурной скобкой, у каждого солдата есть фамилия и про каждого солдата известно, что он может. Ручной пулеметчик у них Герой Советского Союза. Его то и дело в засаду посылают, и он им целую роту противника кладёт. Почему-то у них в составе взвода самоходка действует - трофейная, говорят, от начальства спрятали. Они ее в атаку не посылают (заметят и сразу отберут), но при бое в глубине обороны противника или при отходе на заранее подготовленные позиции она их крепко выручает. Заиграются и на перерыв не выходят.
Есть лысый, маленький Скоков. Он, дав обстановку, поднимает и спрашивает: "Ваши личные ощущения?" Тут можешь выдать поток сознания, можешь говорить хоть час - не перебьет, только на самом деле представь, что все это началось. Он все выслушает - про мать, соседей и последнее свидание, а потом скажет: "Понятно. А задача, по нашим сегодняшним представлениям, будет решаться так..." На экзаменах он всем ставит трояки, но если тебе важна отметка - на повышенную тянешь или ты общественный деятель и тебе лишняя тройка ни к чему, то скажи заранее - поставит пять.
А у нашего Панина нет никаких странностей. Аккуратный и точный. Встает каждое утро в шесть - сам говорил. Каждую неделю ходит в парикмахерскую. Прическа у него одна и та же - мальчишеский полубокс, который никак не скрывает прямоугольный, как патефон, затылок. Держится ровно, без выкрутасов. Ставит двойки, тройки, четверки - кто как отличится. Пятёрки у него получает только Серж Никонов, он весь ВУП наизусть выучил. Одна особенность, правда, есть - он никогда ничего не забывает.
Мандарин орет: "Выходи строиться!", а я никак не могу застегнуть ремень с надетой на него лопаткой. То под ремень лезет хвост от скатки, то противогаз, то эта хреновая труба-гранатомет. Все это хозяйство, висящее сзади, я норовлю приподнять, как баба подол, чтобы протянуть ремень, и, когда это у меня наконец получается, оказывается, что ремень я держу не той стороной. А Мандарин надрывается! Как бы ящик для гранат не забыть.
3
Мы похожи на новогодние елки - увешаны со всех сторон и звезда у каждого на лбу. Хорошо, что идем лесом - не жарко, но эта скатка обнимает жарко, как негритянка. А может, и жарче - не знаю я негритянок, я дома живу.
Но и в общежитии негритянок не густо. На нашем факультете их, например, нет совсем. Есть, кажется, на экономическом. И еще на филологическом - у них там кого только нет. Значит, нужно идти на другой этаж, в чужую гостиную. А танцы начинаются как следует только в одиннадцать. А без пяти двенадцать тебе уже нужно быть в бюро пропусков, иначе (раз не проживаешь в общежитии и задержался) ты получишь свой студенческий билет только в учебной части и распишешься, что с приказом о выговоре познакомился. А разве за пятьдесят пять минут успеешь? Потом еще нужно будет вспомнить, в какой комнате оставил плащ, а к хозяину тоже, может, уже так просто, не попадешь. Нет, не успеешь - лучше не пробовать.
Так ведь и попробовать не дадут. Во-первых, их мало. Во-вторых, так она тебя, принца, и ждала, у нее наверняка хахалей навалом. А потом - оперативный отряд.
Откуда только они берутся? Нет, я серьезно. Вот мы юристы, через год, как раз в это время, будем спихивать госы, а дальше... что ж, друзья, душой и сердцем чисты, как в песенке поется, начнем вкалывать. Ребята пойдут в прокуратуру и милицию, почти все на следственную работу. Про нее мы уже кое-что знаем - и теоретически и практически и согласны ею заниматься. А в оперативном отряде, где работа самая сыскная, нет ни одного юриста.
Наверное, потому, что заниматься нашей работой - если по-честному, то грязной и неприятной - можно только вооружившись чувством долга. Даже не вооружившись, а нужно, чтобы ты был на растяжках этого чувства, как труба какой-нибудь артели, нужно, чтобы ты был распят этим чувством. Причем чувство долга, чтобы держать тебя, должно быть двояким. Общественным - ты знаешь, что от твоей работы зависит общество, что ты ему необходим. И личным - ты должен зарабатывать, кормить мать, жену, детей. Ты должен быть общественно и лично привязан к этой работе. А любительский интерес к ней - эта работа не из чувства долга, а из любви к искусству - есть что-то безнравственное и непорядочное, как подглядывание в замочную скважину.
Но и вооружившись чувством долга, оснащенные юридическими нормами и служебными предписаниями, мы все-таки не можем безнаказанно нарушать нравственные основы человеческого общежития, вламываться в заповедники чужих мыслей и чувств. Мы не только грабим других - мы грабим самих себя, заглушая в себе естественное чувство стыдливости, нравственные начала глохнут в нас, уступая место беззастенчивости, ухарству, развинченности.
Шинельное сукно липнет к щеке, оно намокло - от дыхания, что ли? - и кажется живым. Не такое уж это удовольствие - идти по лесу. Хребтины корней - в земле им места мало - то и дело подставляются. Из-за скатки не видишь, и спина впереди закрывает - споткнешься и тычешься в эту спину, и сзади кто-то тычется. И все эти украшения на тебе болтаются, а у меня еще и сумка из-под гранат. Хорошо, что пустая, легкая, но нескладная - висит и хлоп под коленки, хлоп. Грачик заржал, как жеребец:
- Тяжело в походе - легко на привале!
Полковник наш шагает впереди. Говорить в строю можно - не орать, конечно. И петь не заставляет, Я же говорю, человек!
Но что у нас все-таки - марш-бросок? Растянувшись, не соблюдая строй, мы еще шлепаем километра два, пока не выходим на опушку. Впереди пустое, с реденькой травкой поле, измятое танками. С поля тянет жарой, так и хочется отступить, повалиться в разлапистый папоротник и закинуть подальше все эти железки, нагревшиеся, как утюги.
- Взвод! Становись! Равняйсь! Смирно! - возвращает нас к суровой действительности Панин. - Мы прибыли на место занятий. Можно снять скатки. Перерыв пять минут. Можно курить.
Через десять минут он выстраивает нас по краю уже отрытой кем-то траншеи и устраивает легкий опрос по теме "Стрелковая рота в наступательном бою". Мы, конечно, ни хрена не помним, записей - чтобы заглянуть и отличиться - ни у кого нет, и Панин, демонстрируя сверхспокойствие, целый час без перерыва прохаживается перед нами по ту сторону траншеи и терпеливо рассказывает, как должна вести себя эта рота с начала артподготовки и до занятия первой линии обороны противника. Так он ходит и ходит и даже не потеет, а у нас уже коленки трясутся. Мне еще ничего. Моя труба легкая, а у ребят автоматы с магазинами (слава богу, без патронов) - не сахар. Серега, доблестный водитель, застыл с ручным пулеметом на плече. Пулемет-то уж можно было положить или взять к ноге, но Серега, конечно, счастлив. А вообще зачем мы стоим с оружием?
После перекура мы спускаемся в траншею. Полковник теперь располагается сзади. В траншее тоже жарко, пахнет почерневшим на солнце дерьмом - обжитая траншея, но, если привалиться спиной к стенке и сдвинуть пилотку на глаза, все это кончается, и ты уже где-то в парке на скамейке, а она опаздывает еще только минут на пять, но это даже к лучшему, потому что есть время подумать о том, что можно предпринять, если в кармане у тебя всего три рубля, а нужно еще купить курева - хотя бы "Дукат" за семьдесят копеек. Остается два тридцать. Значит, рубль на метро. Лучше всего, конечно, в Сокольники. Но неизвестно, в каком она придет платье - если оно будет уж очень изысканное или очень светлое, самые тихие уголки Сокольников окажутся ни к чему, и тогда уж лучше и ЦПКО, чинно фланировать по асфальтированным дорожкам, издалека осуждать примитивные аттракционы, легкий обжим выше пояса, когда стемнеет, и эскимо за рубль десять в подтверждение самых нежных чувств. Но как возвращаться? Останется только двадцать копеек.
Полковник выручает меня: "Взвод! В атаку, вперед!" Траншея, оказывается, все-таки глубокая. Я прыгаю в ней, как собака за колбасой, ребята успевают отойти метров на двадцать, но я их быстро догоняю, потому что двигаются они не спеша, как будто атака психическая.
- Серега! - ору я. - Ура! Бей фашистских захватчиков!
Но Серега отваливает вправо и шипит:
- Дистанция!
Какая на фиг дистанция! Сейчас убьют. Ура!
Полковник свистит и крутит фуражкой над головой - все ко мне!
- Шаров! - говорит он, опять построив нас перед траншеей. Шаров это я. - Для кого я полтора часа рассказывал?
- Очень интересно рассказывали, товарищ полковник! - Грач спешит мне на выручку.
- Помолчите! Лисицын, назовите ошибки курсанта Шарова.
Ошибок я сделал целую кучу - не вырубил ступеньку и потому долго вылезал. Побежал, хотя до противника еще больше двухсот метров, и надо было двигаться ускоренным шагом. Кричал "ура", а "ура", мощное оружие советской пехоты, должно обрушиваться на противника неожиданно. Не снял чехол с гранатомета.
- Еще! - требует полковник. - Не знаете? - он нагибается и швыряет к моим ногам сумку для гранат. - Разгильдяй! Как вы пошли в атаку без боеприпасов?
- Но она пустая, товарищ полковник. Гранат мне не выдали.
- Молчать! Или я вам сейчас камней прикажу положить.
Правильно, булыжник - мощное оружие пролетариата. Он еще пару раз обзывает меня, а потом вламывает Сереге за засученные рукава - форму не соблюдаете! Расстегнуть одну пуговицу на воротничке - единственное, что нам позволяется.
И опять - "Взвод! В атаку, вперед!" Цепью мы проходим метров сорок, потом Мандарин что-то кричит и машет автоматом. Ага! Перестраиваться в колонну, чтобы преодолеть проход в проволочном заграждении. А попробуй перестроиться, если расцепились мы метров на семьдесят, а Серега из середины рванул к проходу так, будто ему там медаль повесят. Он первый, конечно, проскакивает этот коридор, обозначенный веточками, и, оглянувшись, видит, что мы бежим дружной толпой метрах в тридцати. Серега плюхается на пузо, раскидывает ножки пулемета и строчит, прикрывает наш подход. Полковник свистит отбой.
- Лисицын! - говорит он, когда мы взмыленные возвращаемся на рубеж атаки. - Вы сейчас положили весь взвод, тридцать жизней у вас на совести. Куда вы спешили, Никонов? Почему не дождались товарищей?
- Пусть бегают! - Серега еще не остыл после подвига.
- Бегать нужно быстрее! - соглашается полковник, и мы бежим в третий раз.
И опять мы только вырываемся из прохода - свисток, назад! Оказывается, мы должны держаться правой бровки, слева двигается поддерживающий нас танк. В четвертой атаке придурковатый Сапелкии так рванул с левого края, что влетел в проход со своим автоматом раньше Сереги - не считать, впереди должен быть ручной пулемет. В пятый раз нас возвращают опять из-за меня - я не успеваю пристроиться к Сереге, а в колонне мне надо быть вторым. В шестой раз все было правильно, мы преодолели эти самые заграждения, развернулись за танком, еще метров десять (а мы уже несемся изо всех сил), еще метров десять, и мы грянем "Ура!" и свалимся на голову неприятеля. Но свисток. Мы возвращаемся. Грачик лежит воронкой кверху перед заграждениями. Ладно, похоронная команда закопает. Мандарин берет его автомат.
- В чем дело, Грачиков? - спрашивает полковник, построив нас.
- А я убитый. Имею право?
- Из-за вас товарищи побегут еще раз.
- А я больше не могу. Я убитый. Ведь на войне это бывает?
- На войне не бывает "не могу", товарищ Грачиков, на войне есть слово "нужно"!
И последнюю атаку нас водил сам полковник. Иначе бы он нас не поднял. Он бежал за нами метрах в десяти, и мы все сделали правильно - враг был разбит, и победа была за нами.
Потом мы сидели в тени, неохота было даже разговаривать, и я решил, что поедем в Сокольники - наплевать мне, какое на ней будет платье, я ее пальцем не трону, буду лежать на спине под кустиком, и больше мне ничего не надо. А за обратную дорогу пусть сама платит, если поехала.
В лагерь мы шли под командой Мандарина - полковнику все-таки не надо было бегать с нами наперегонки. С полковником остался Сапелкин. Мы шли тихие и внимательные, и никто не рубил товарища по пяткам. Серж Никонов затянул:
Мы идем по полигону,
Солнце светит высоко,
Лейтенантские погоны
Заработать нелегко.
Никто не поддержал, хотя это была все та же "Сюзанна".
Вечером - а после обеда у нас еще было два часа строевой и два физической, - вечером, после отбоя, старшина опять гулял с нами в сторону леса. А нам уже было наплевать. Мы уже шли как пьяные и хохотали. И даже команда "Правое плечо вперёд!" казалась нам очень смешной, как будто мы ее в первый раз слышали.
- Нигилисты! - встретил нас Трошкин, когда это все-таки кончилось. Он сидел у палатки, подвернув босые ноги, и грыз украденный на кухне сахар. - Вы думаете, потомки вам памятник поставят? Покажите мне это место. Я орошу его солеными брызгами.