- Эта история расколет весь колледж сверху донизу на два лагеря. Каждый, кому приходилось иметь дело с таким вот обществом, прекрасно знает это. Люис знает не хуже моего. В результате здесь создастся невыносимая обстановка, и вдобавок кое-кому из нас все это, несомненно, повредит. Есть и еще одно обстоятельство, о котором я хочу вам сказать. Я не буду спокоен, если не скажу вам о нем ясно и определенно, прежде чем вы решитесь очертя голову взяться за это дело. Если вы за него возьметесь, вы должны быть готовы к тому, что без последствий для вас лично это не пройдет. Вы непременно привлечете к себе внимание. Вам непременно придется говорить вещи, которые далеко не всем будут по вкусу. Вероятнее всего, вы сильно себе напортите… Да что тут миндальничать! Я знаю, вы хотите, чтобы ваше членство было возобновлено, после того как истечет его срок. Я знаю, вам хотелось бы прочно обосноваться здесь. Я тоже хотел бы этого. Но если вы окажетесь чересчур назойливым, на репутации Скэффингтона появится пятно. Я не хочу сказать, что они сделают что-нибудь вопиюще несправедливое или, во всяком случае, несправедливое с их точки зрения. Будь вы Рутерфордом, или Блэкеттом, или Рэби, или Дж.-И. Тэйлором, вас оставили бы в членах совета, даже если бы вы каждый божий день хамили ректору. Но большинству из нас далеко до них. В отношении почти каждого из нас всегда можно задать в той или иной степени оправданный вопрос: а так ли уж он незаменим? И вот тут-то, если на вашей репутации появилось пятно, им может прийти в голову мысль - и кто станет их за это судить, - что, может быть, вместо того чтобы продлевать срок вашего членства, лучше предоставить шанс кому-нибудь другому. Точно так же им может прийти в голову - и не без основания, - что найдется с десяток людей, из которых получится такой же, а может, даже и лучший, проректор, чем я. Поэтому, если они будут иметь что-то против нас с вами, все это кончится тем, что Скэффингтону придется покинуть колледж, а Эллиоту оставить мысль о продвижении.
- Какая же из всего этого следует мораль? - спросил Скэффингтон.
- Просто я хочу, чтобы вы знали. В тех случаях, когда я сам иду на какой-нибудь риск, я люблю заранее взвесить все за и против.
- Вы что, серьезно думаете, что какое-нибудь из этих соображений может удержать меня? - Скэффингтон снова покраснел и посмотрел на Мартина с плохо скрытым презрением.
- Нет, этого я не думал.
- Значит, вы все-таки хотите по уши залезть в эту историю? - спросила Скэффингтона Айрин.
- Что ж, по-вашему, я еще могу сделать?
Внезапно она повернулась к мужу и спросила:
- А ты?
Мартин ответил не задумываясь:
- Ну что же мне остается? Придется помогать ему, насколько это в моих силах.
- Я так и знала! Я так и знала! - закричала Айрин с радостной укоризной, сразу помолодевшая от мысли, что он собирается выкинуть что-то смелое.
Из всех нас действительно поражен был один только Скэффингтон. Он сидел, чуть приоткрыв рот, и я невольно подумал - интересно, помнит ли Мартин, что наша мать определяла такое выражение лица словом "очумелый"? На мгновение мне даже показалось, что Скэффингтон нисколько не рад тому, что у него появился союзник. Лицо его приняло обиженно-недовольное выражение, как будто Мартин поставил его в дурацкое положение. Ему нравился Мартин, а он считал, что, раз человек ему нравится, он должен поступать так же, как и он сам, - просто и благородно. Скэффингтона смущали отсутствие в Мартине прямоты, его все более укоренявшаяся с годами привычка скрывать свои истинные чувства.
Сам я считал, что Мартин решил взяться за это дело по двум причинам. В отношении людей наиболее близких он часто бывал безжалостен, черств, скрытен, расчетлив. Он так мало считался, например, со своей женой, что дома у них иногда создавалась просто неприятная обстановка. Ну и, конечно, он не мог удержаться от того, чтобы не обдумывать на два хода вперед положение на шахматной доске, где разыгрывались битвы за власть. Я не сомневался в справедливости ходивших о нем слухов - он просто не мог удержаться от того, чтобы не начать разрабатывать всякие комбинации к предстоящим выборам главы колледжа. Я не сомневался в том, что, по его мнению, стоило попытаться провести Брауна в ректоры, хотя бы для того, чтобы в случае удачи самому получить должность проректора.
Все это было так. Но этим дело не исчерпывалось. Была у Мартина и еще одна черта, которая делала его непохожим на других. Человеколюбия в основе ее, возможно, было заложено не больше, чем в основе качеств, в силу которых из него получился законченный эгоист. Тем не менее именно благодаря этой черте он оказывался способен на неожиданные выходки и добрые дела. Скорее всего это было своего рода себялюбие. Мартин не хуже окружающих знал, что он черств, эгоистичен, болезненно осторожен. Но знал он еще - о чем никто, кроме него, не догадывался, - что порой ему хотелось быть совсем другим. Именно себялюбие, с "романтическим", если угодно, уклоном, дважды в жизни толкало его на неожиданные поступки. Он поступил неблагоразумно, когда женился на Айрин, прекрасно сознавая, что вряд ли кому-нибудь брак с ней может показаться удачной партией. Он поступил более чем неблагоразумно, позволив гуманности взять верх над остальными чувствами в тот момент, когда ему в руки давалась настоящая власть и когда он, отказавшись работать в атомном центре, вернулся в колледж и целиком погряз в его делах.
Теперь он собирался сделать то же самое. Собирался отнюдь не из высоких, благородных принципов с некоторой примесью презрения, которые руководили Скэффингтоном. Мартин, который по характеру вовсе не был высокомерен, не презирал своих ближних. Нет, здесь как раз и проявилось это своеобразное себялюбие и еще чувство долга, неразрывно связанное с ним. Ему вовсе не улыбалось быть выбитым из колеи. Он не хотел нарушать мерного течения заранее рассчитанной, вперед продуманной жизни - жизни по небольшому счету, но такой, которую можно строить заранее, за несколько лет вперед. Теперь с этой жизнью придется распроститься. Ему вовсе не улыбалось это, потому-то он и злился так вчера вечером. Но обстоятельства выбивали его из колеи, и остановиться он уже не мог.
Это была одна причина. Другая, как мне казалось, была много проще. В закулисной игре Мартин чувствовал себя как рыба в воде. В колледже, кроме Артура Брауна, ему в этом отношении не было равных. Как и всякий человек, Мартин любил применять свои таланты. Сейчас ему представлялась для этого великолепная возможность. Он чувствовал себя как игрок в крикет, которому не терпится погожим утром ощутить в руке мяч. Положение было словно специально для него создано, Скэффингтон, без сомнения, провалил бы все. Если кто мог довести дело до успешного завершения, то это был, конечно, Мартин.
Но есть тут и еще кое-что, думал я. Обычно Мартину приходилось пускать в ход свои таланты для достижения каких-то собственных целей - подчас мелочных и эгоистичных. Для него было ни с чем не сравнимым удовольствием (и мне кажется, чтобы разобраться и в нем самом и в других людях, искушенных жизнью, понять это чрезвычайно важно) знать, что теперь он наконец-то имеет возможность применить их для достижения хорошей цели - цели просто хорошей, без всяких оговорок и неясностей.
Глава X. Знаменитый ученый слишком занят
После того как Айрин выкрикнула: "Я так и знала! Я так и знала!" - Мартин сразу же принялся разрабатывать план кампании. Он повторил то, что уже раньше говорил Скэффингтону, а именно, что убедить большинство членов совета в необходимости пересмотра дела - это только начало. Такого рода спорный вопрос нельзя решить простым "подсчетом голосов". Чрезвычайно важно привлечь на свою сторону людей "с весом". Не мог бы Скэффингтон или, скажем, сам он, Мартин, уговорить Найтингэйла сохранять нейтралитет? По мнению Мартина, даже после вчерашнего вечера имело бы смысл попытаться. Но главная загвоздка была во Фрэнсисе Гетлифе. Стоит ему взяться за дело, и все ученые - вплоть до ректора - должны будут прислушаться.
Через полчаса Мартин созвонился с Кевэндишем, и мы трое - он, Скэффингтон и я - отправились туда. Сперва меня несколько удивило, что Мартин не то что попросил, а потребовал, чтобы я ехал с ними. Но потом я сообразил, что для этого у него были основания. Он хотел, чтобы во время разговора Фрэнсис был как можно более доступен. И он знал, что только со мной Фрэнсис, стряхнув годы, еще бывал иногда тем молодым человеком, которого я знал с двадцати лет и каким, вопреки очевидности, он до сих пор казался мне. В представлении же своих младших коллег, даже Мартина, он был совсем иным. На их взгляд - и это явилось для меня неприятным неожиданным откровением, какие выпадают иногда на долю людей среднего возраста, - он был человеком сухим и недоступным.
Однако, когда мы, поднявшись по лестнице старого Кевэндиша и пройдя грязноватыми коридорами, вошли к Фрэнсису, мы нашли его в замечательном настроении. Комната, в которой помещался только его кабинет, была темна и невзрачна. От такой комнаты отказался бы даже мелкий государственный служащий. На стенах были развешаны диаграммы, схемы, портреты ученых, среди них Рутерфорд. Сбоку стояли два пыльных ящика. На письменном столе, освещенном двумя наклоненными под углом лампами, были приколоты кнопками длинные полосы, похожие на фотографические отпечатки, прочерченные четкими белыми волнистыми линиями.
- Вы только посмотрите на это! - кричал Фрэнсис. И в этот момент вряд ли кто-нибудь решился бы назвать его сухим. - Какая красота!
Он объяснял свое открытие Мартину и Скэффингтону, он объяснял его мне, как будто я разбирался в этом не хуже их.
- Это новый тип источника, - говорил он. - Я до последней минуты боялся поверить. Но вот он перед нами.
Все трое говорили быстро; Мартин и Скэффингтон забрасывали его вопросами, для меня совершенно непонятными. Из всего этого я заключил, что он "занимался одной штукой", - может быть, не столь важной, как его основная работа, но которая дала неожиданные и очень интересные с научной точки зрения результаты. Имя он себе создал исследованиями в области ионосферы, но уже с начала войны переключился на радиоастрономию. Ему было уже за пятьдесят; он продолжал заниматься практическими исследованиями в возрасте, когда большинство его сверстников уже оставляют их. Я смотрел на его длинное, сияющее от удовольствия лицо и думал о том, что это открытие, пожалуй, доставило ему не меньшую радость, чем те, которые он делал двадцать лет тому назад, - возможно, даже более чистую радость, потому что, не в пример тем годам, честолюбие его было теперь удовлетворено полностью и, следовательно, ничто не мешало ему наслаждаться самим открытием.
- Нет, какая красота! - повторил он и улыбнулся всем нам, несколько смущаясь своей радости.
Затем, сделав над собой усилие, он резким, отрывистым тоном сказал:
- Хватит, однако, а то я могу так проболтать все утро. Ведь вы, кажется, хотели поговорить со мной о чем-то, Мартин?
- Я бы предпочел послушать еще об опыте, - ответил Мартин.
- Ну, это может подождать… в том случае, если вы приехали с важным делом. Оно важное?
- В известном отношении - да. Но тут нам нужен ваш совет.
- Что ж, тогда говорите!
Фрэнсис ловко и бережно прикрыл отпечаток куском плексигласа; он все еще внимательно изучал линию и не поднял глаз, даже когда Мартин заговорил:
- Собственно говоря, главная роль тут принадлежит Джулиану, а не мне.
- За чем же дело стало?
Скэффингтон стал рассказывать, не добавляя почти ничего нового к тому, что он поведал нам в рождественский вечер. Рассказ его звучал теперь значительно более гладко - у него было достаточно времени, чтобы отработать его. Лишь только он сказал, что обвинен был человек ни в чем не повинный, Фрэнсис поднял глаза от отпечатка. Он уставился на Скэффингтона, но ни словом, ни жестом не прерывал его и только время от времени потягивал свою трубку. Постепенно выражение его лица - радостное, приветливое и радушное при нашем появлении, резко изменилось, и неизвестно было, что можно от него ожидать.
Когда Скэффингтон остановился, Фрэнсис резко спросил его:
- Это все?
- Да, мне кажется, что картина вам должна быть ясна, - ответил Скэффингтон.
- Вы это называете ясностью? - вспыхнул Фрэнсис. - Да я в жизни своей не слышал ничего более невероятного. - Он даже покраснел от возмущения. Его обычной, чуть церемонной вежливости как не бывало. В его голосе, когда он обратился к Скэффингтону, зазвучала та особая враждебность, с какой обычно встречают людей, приносящих дурные вести. По правде сказать, говорил он так, словно Скэффингтон - и только он один - был виновником всего случившегося, словно он обязан был как-то опровергнуть принесенные им дурные вести и восстановить мир и покой этого утра.
- Что, собственно, невероятно? - с готовностью переспросил его Мартин. - Вы хотите сказать - невероятно, что все мы оказались такими дураками?
- Хотелось бы мне знать, когда мы наконец перестанем быть дураками, - огрызнулся Фрэнсис. Затем он попробовал взять себя в руки. Ровным, рассудительным тоном, но все еще с суровым выражением лица, он сказал Скэффингтону:
- Неужели вы сами не понимаете, что согласиться с вашим объяснением очень трудно?
Теперь уж разозлился Скэффингтон.
- Значит, вы можете объяснить все это лучше? - спросил он запальчиво.
- Судя по тому, что я от вас слышал, это не такая уж непосильная задача.
- Если бы мы так считали, - ответил Скэффингтон, - мы бы не приехали сюда отрывать вас от работы.
Я сказал было что-то, но Фрэнсис оборвал меня:
- Ну знаешь, Люис, ведь ты-то не физик.
- Если бы вы изучали эти данные, какой вывод сделали бы вы из всего этого? - спросил Скэффингтон. Он начал объяснять положение Фрэнсису очень почтительно, и даже теперь, несмотря на весь гнев и раздражение, какая-то доля почтительности еще сохранялась в его голосе.
Фрэнсис игнорировал вопрос; холодно, взвешивая каждое слово, он сказал:
- Неужели вы не хотите понять, какое впечатление это произведет на всех колеблющихся?
- Мало сказать хотим - мы обязаны, - ответил Мартин.
Привела ли его реакция Фрэнсиса в такое же недоумение, как меня, или нет? Мартин знал его хуже, чем я: возможно, поэтому он не был так сильно озадачен. Во всяком случае, он, по-видимому, просто не знал, с какого конца подойти к Фрэнсису, и теперь старался осторожно выяснить это.
- Напомните мне, - сказал Фрэнсис Скэффингтону, - кто рецензировал диссертацию Говарда, когда мы его избирали?
- Был один внешний рецензент - старик Пелэрет, естественно. И один внутренний - Найтингэйл. Наряду с Найтингэйлом попросили написать заключение и меня. Но, конечно, я тогда еще сам был новичком.
- И вы же с Найтингэйлом делали доклад о его работе, когда мы его увольняли? Что ж, это справедливо. Но, когда вы теперь неожиданно заявляете, что ваши с Найтингэйлом мнения вдруг резко разошлись, то, посудите сами, звучит это не слишком убедительно.
- Его возражения совершенно беспочвенны.
- Ну это вы бросьте! - возразил Фрэнсис. - Ведь он же знал все обстоятельства дела не хуже вашего?
- Да!
- И вы показали ему эти новые данные и высказали свое мнение, и все же он не нашел в них ничего особенного?
- Он вообще ничего в них не нашел, - ответил Скэффингтон.
- Ну вот видите! - сказал Фрэнсис. - Если вы собираетесь оскорблять память заслуженного старого человека, вам нужно опираться на что-то более определенное.
- Факты вполне определенны! - вспылил Скэффингтон.
Мартин заговорил спокойно и беспристрастно, все еще не теряя надежды заставить Фрэнсиса говорить в том же тоне.
- Во всяком случае, трудно рассчитывать на более определенные факты. Если бы только фотография была на месте…
- При условии, что эта поддельная фотография вообще существовала, - заметил Фрэнсис.
- При этом условии. Мне кажется, будь у нас эта фотография, даже суд признал бы ее достаточно убедительным доказательством. Как ты считаешь, Люис?
Я тоже решил быть беспристрастным.
- Обычному суду было бы чрезвычайно трудно разобраться в этом деле. Пришлось бы почти всецело полагаться на мнение технических экспертов. Но, пожалуй, я согласен с Мартином. По-моему, если бы фотография была на месте, суд счел бы ее достаточным основанием для оправдания Говарда. Но без нее… без нее, надо полагать, шансы за и против были бы равны.
Фрэнсис перевел взгляд с Мартина на меня, однако было незаметно, чтобы он испытывал желание пойти нам навстречу. Он обратился к Скэффингтону:
- Насколько я понимаю, все факты, известные вам, известны теперь и Найтингэйлу?
- Он все видел.
- И все-таки фактов не признает?
- Я уже сказал вам об этом в самом начале. Я вовсе не собирался вводить вас в заблуждение. Найтингэйл не пожелал признать в разговоре со мной - и, как я слышал, он высказывался на этот счет еще решительнее, когда вот они двое были на обеде у ректора, - он не пожелал признать, что эти факты позволяют сделать какие-то выводы.
Несколько секунд Фрэнсис молчал. Где-то в комнате часы негромко, исподтишка пробили один раз; еще входя в комнату, я обратил внимание, что они где-то тикают, однако сейчас искать их взглядом я не стал - я следил за выражением лица Фрэнсиса. Несмотря на большую силу воли, ему не хватало умения скрывать свои чувства - качество, которое я привык видеть в людях, занимающих высокое положение. По сравнению с этими людьми его нервная организация была слишком тонка. Выдвинуться среди них во время войны он сумел исключительно благодаря силе воли и духа, а никак не выдержке, которой большинство из них обладали в полной мере. Сейчас, столкнувшись с положением, которое мои коллеги, вроде Гектора Роуза, приняли бы совершенно хладнокровно, так сказать, не моргнув глазом, он не сумел скрыть одолевавших его мыслей - они отражались у него на лице, что для человека, занимающего высокий пост, уж совсем недопустимо. Выражение лица его было донельзя расстроенное и напряженное, такого огорченного лица я не наблюдал даже у Мартина со Скэффингтоном в эти последние дни. Он продолжал сидеть мрачно насупившись, поджав губы, с таким видом, будто вспомнил еще о чем-то, раздосадовавшем его хуже прежнего.
Наконец он сказал, положив перед собой на стол руки и стараясь говорить в тоне дружеского напутствия:
- Что ж, пожалуй, ничего больше пока что не придумаешь.
И продолжал все в том же тоне, указывавшем на то, что аудиенция закончена, но медленно, словно подбирая слова:
- Мой вам совет, - теперь он обратился к Скэффингтону, - напуститесь-ка вы как следует на Найтингэйла и посмотрите, не сможете ли вы вместе разрешить вопросы, которые все еще висят в воздухе. Самое лучшее - это если бы вы с ним смогли сообща представить доклад. Чрезвычайно важно, чтобы вы двое договорились до чего-то. И тогда, я уверен, почти все мы примем вашу рекомендацию, независимо от того, посоветуете ли вы оставить все без изменений или предпринять какие-то шаги. По правде говоря, я уверен, что это единственный выход, который может удовлетворить как вас самих, так и всех нас.
- А вы думаете, это возможно? - резко спросил Мартин, впервые заговоривший с такой настойчивостью.
- Этого уж я сказать не могу.