Фрэнсис снова углубился в свои мысли. Мартин встал и начал прощаться. Он понимал, что разговор этот ничего не дает и что было бы ошибкой добиваться чего-то от Фрэнсиса на этот раз. Но Скэффингтон, хотя он тоже встал, еще не сдавался. Нетерпеливым, огорченным тоном он сказал Фрэнсису:
- Вы сказали, что я могу еще изменить свое мнение. Неужели вы серьезно думаете, что это возможно? Неужели вы серьезно думаете, что теперь, после того как через мои руки прошли эти новые данные, я могу изменить свое мнение? Если вы считаете это возможным, почему бы вам самому не взглянуть на них?
- Нет, - ответил Фрэнсис, - я и без того слишком занят.
Его ответ прозвучал холодно. Открывая нам дверь, он сказал Скэффингтону, словно желая сгладить впечатление от отказа:
- Дело в том, что мои новые опыты отнимают у меня все время. Но если вы с Найтингэйлом составите доклад - сообща или каждый в отдельности, - я с удовольствием просмотрю его.
Глава XI. Всматриваясь в темноту
Вечером, после того как мы вернулись к себе в Лондон и дети улеглись спать, Маргарет сказала, что ей хотелось бы написать Лауре Говард. Так же как и Скэффингтону тогда, в рождественский вечер, ей не терпелось дать знать им, что она на их стороне.
- Ты ничего не будешь иметь против? - спросила она, глядя на меня ясными, безмятежными глазами. Она никогда не сделала бы ничего, что могло хоть как-то повредить мне, но видно было, что у нее чешутся руки, - она просто не находила себе места от нетерпения. Она была самой порывистой из нас…
- Мне кажется, не стоит откладывать это письмо в долгий ящик, - говорила в раздумье Маргарет, как будто разговор шел о нескольких неделях, а сама неуклонно, точно сомнамбула, пододвигалась все ближе к своей пишущей машинке.
В последующие недели она получила несколько писем от Лауры, благодаря чему я был хорошо осведомлен о ходе событий. Из идеи Фрэнсиса Гетлифа насчет совместного доклада ничего не вышло. Все знали, что оба - и Скэффингтон и Найтингэйл - готовят для ректора отдельные доклады. Не успели еще они подать эти доклады, как уже начали образовываться партии. Для того чтобы потребовать пересмотра дела, все еще не хватало трех-четырех голосов. К концу января стало известно, что доклад Скэффингтона закончен и представлен ректору. Говорили, что он составлен чрезвычайно подробно и насчитывает около ста страниц машинописного текста. (Непонятно, каким образом допустил это Мартин.) Доклад Найтингэйла, поданный несколько позже, был значительно короче. Содержание докладов в секрете не держалось, и каждый член совета мог при желании ознакомиться с ними. Чтобы уменьшить риск огласки, было решено, однако, напечатать каждый доклад только в трех экземплярах.
Письма Лауры представляли странную смесь точных сведений и нелепого бреда.
- Тебе никогда не приходило в голову, - сказала мне как-то Маргарет, - что ни с того ни с сего мания преследования обычно не развивается?
По-видимому, дело затягивалось, но этого можно было ожидать. Совершенно очевидно, Мартин не решался официально внести предложение о пересмотре дела без уверенности в поддержке большинства.
Как-то раз февральским вечером, в одну из пятниц, я вернулся домой позднее обычного, усталый и измученный. Лил дождь, а мне пришлось от Мраморной Арки идти с четверть мили пешком по Бэйзуотер-роуд. Когда я отворил дверь квартиры, на меня пахнуло отрадным теплом. Из детской доносился голос Маргарет, игравшей с малышом. Я вошел в гостиную, предвкушая уют и покой, и увидел Лауру Говард, которая сидела у окна, освещенная ярким светом стоячей лампы.
Зрелище это застало меня врасплох, - пожалуй, даже больше чем врасплох, оно невольно возбудило во мне чувство, близкое к отвращению. Я терпеть не могу неожиданно застать кого-то в комнате, когда хочется побыть одному. В первый момент я залепетал что-то невнятное. Занимает ли ее Маргарет? - спросил я, едва ворочая языком, исполненный злобного желания вытолкать Лауру вон, начиная понимать людей, страдающих патологической застенчивостью, - чувством, обычно недоступным моему пониманию. О да, Маргарет занимала ее, ответила Лаура, спокойная, сдержанная, без тени кокетства. И добавила:
- Мы тут с ней держали совет.
- Да?
- Я недовольна положением вещей. Я вовсе не желаю, чтобы дело застопорилось, а оно обязательно застопорится, если мы не примем меры.
Мало-помалу я овладел собой. Ей и в голову не приходило объяснять, о каких "вещах" она говорит. Как всегда, она была поглощена единой мыслью. Мне никогда раньше не приходилось встречать молоденьких женщин, которым интересы мужа так вот заслоняли бы все на свете. Она сидела передо мной - хорошенькая и цветущая; большинство мужчин сразу же угадали бы в ней скрытый жар чувств темпераментной, энергичной, жизнерадостной женщины. И большинство мужчин убедилось бы также, что этот жар горит не про них.
Маргарет, входя, услышала, как Лаура повторила, что "дело обязательно застопорится".
- Это правда, - сказала Маргарет, бросив на меня виноватый взгляд и слегка покраснев. - Лаура позвонила мне по телефону, и я подумала, что, может, лучше будет, если она приедет.
- А-а, - промямлил я.
- Хочешь послушать, что она рассказывала мне?
Отказаться было невозможно.
Сжато и толково Лаура сообщила кое-что новое. Согласно "сведениям, полученным с той стороны", одно время существовало предположение, что, если страсти чересчур уж разгорятся, старейшины вынуждены будут назначить дело к пересмотру, не дожидаясь, чтобы этого потребовало большинство. Я кивнул. Звучало это разумно. Именно такого шага и нужно было ожидать от опытных людей. По-видимому, мысль эту подал Кроуфорд, и "та сторона" или, вернее, самые влиятельные ее представители - Артур Браун, Найтингэйл и Уинслоу - некоторое время обсуждали такую возможность. Но теперь они пришли к заключению, что это вовсе не обязательно: страсти оказались не более чем "бурей в стакане воды", которая скоро утихнет. Все, что нужно, - это "занять твердую позицию".
Даже выражения были безошибочно их.
- Разведка у вас, кажется, поставлена неплохо? - сказал я Лауре.
- Думаю, что да.
- Откуда вы все это знаете?
- Сказать это я не имею права, - не моргнув глазом ответила она.
Встревожена Лаура не была. Положение казалось сейчас не таким обнадеживающим, как вначале. Мы сделали шаг назад, сказала она. Но, как большинству энергичных людей, как самой Маргарет, стоило ей начать действовать, и она тотчас же переставала тревожиться. Почему положение изменилось к худшему, старался добиться я у нее. Насколько мне удалось выяснить, большую роль в этом сыграли доклады. Свой доклад Найтингэйл написал, по-видимому, в беспристрастном тоне, но в выводах он был непреклонен и этим достиг своей цели.
А что делают Мартин и Скэффингтон, спросил я. Мартин "агитирует". Она была вполне довольна его тактикой. Для нее все люди разделялись на хороших и плохих. Скэффингтон и Мартин, которые во время первого ее посещения были плохими, теперь превратились в хороших. Если она кому-то верила, то верила безоговорочно. Но ей хотелось бы "подтолкнуть все это дело". Один из колеблющихся решил не голосовать за пересмотр, теперь для большинства им не хватало четырех. Кто был против из тех, кого я знаю, спросил я. Старцы и реакционеры, горячо ответила она (я не имел понятия, были ли у нее когда-нибудь свои политические убеждения, сейчас, во всяком случае, она была в этом отношении полностью под влиянием мужа): Артур Браун, Уинслоу и, конечно, Найтингэйл. Еще кое-кто, вроде Гэя, потому что он "из ума выжил от старости", ну и Кроуфорд, которого к нейтралитету обязывает положение и который вообще воздержится от голосования, что в конце концов то же самое, что проголосовать против. "Реакционная молодежь" - например, Г.-С. Кларк и Лестер Инс - были категорически против. Так же, как и Том Орбэлл. Назвав его, Лаура выругалась, Маргарет тоже помянула Тома нехорошим словом. Поносили они его на редкость единодушно.
- Жирная отвратительная змея! - сказала Маргарет.
А как Фрэнсис Гетлиф, спросил я. Лаура снова выругалась. "Все еще ни туда ни сюда". С грустной, проницательной улыбкой недалекого человека, говорящего циничные вещи, она повторила нам слова своего мужа о том, как нельзя верить людям, прикидывающимся либералами. Они худшее, что может быть. Нельзя сказать, чтобы это было тактично с ее стороны, потому что тут она одним махом разделывалась с Маргарет, Мартином и - за исключением Скэффингтона - вообще со всей их партией.
Маргарет неодобрительно хмурилась, не потому, что Лаура так неудачно выступила, а потому, что Фрэнсис был ее любимцем. Из всех моих старых друзей больше всех она уважала его.
Пока Лаура сидела у нас, Маргарет прямо меня ни о чем не просила. Я видел, что ей не терпится, чтобы Лаура поскорее распрощалась. Раза два Лаура уже упустила подходящий момент подняться и уйти. Тогда Маргарет сказала, что позвонит ей в ближайшие дни, и наконец мы остались вдвоем.
Я остановился у окна и смотрел вниз на улицу, которую делили пополам качавшиеся на ветру, окутанные туманом фонари. Тусклые, мерцающие лампы бросали зловещий отсвет на деревья, растущие вдоль противоположной стороны улицы, но было слишком темно, чтобы различить границы парка. Подошла Маргарет и обняла меня.
- Кажется, дела идут не так, как хотелось бы? - сказала она.
- Похоже, что все это может затянуться.
- Но разве это справедливо?
- Этого можно было ожидать.
Я старался уклониться от прямого ответа, и оба мы прекрасно сознавали это. Ей хотелось приласкаться ко мне, но она уже слишком увлеклась и остановиться не могла.
- Нет, - сказала она. - А тебе не кажется, что дело может обернуться скверно?
- Все, что только можно сделать, делается. На этот счет ты можешь быть совершенно спокойна. Мартин знает колледж как свои пять пальцев.
- И все же принять скверный оборот оно может?
- Этого уж я не могу сказать.
На миг она улыбнулась мне понимающей улыбкой - улыбкой жены. Затем со свойственным ей задором решительно сказала:
- А ты не хотел бы принять в этом участие?
Она знала не хуже меня, что я разозлюсь, буду считать, что меня заманили в ловушку. Она знала это, оставляя Лауру до моего возвращения, с тем чтобы заставить меня сразу же с головой окунуться в эту историю. Она знала - и причем куда лучше, чем я, потому что как раз это качество стремилась победить во мне, - как не люблю я, когда мне что-нибудь навязывают, предпочитая делать все "по своей доброй воле". И все же она поступила именно так.
Выбор был ясен. Если бы меня оставили в покое, возможно, он и не показался бы мне столь очевидным. Мне было не привыкать стать мириться с положениями, морально несколько сомнительными, и без особого восторга рассматривать некоторые свои поступки. Я не был столь себялюбив, как Мартин, и поэтому легко обходился без красивых жестов. Слишком уж долго толкался я за кулисами политики. Твердым законом там было - никаких красивых жестов! Большинство моих коллег - людей, облеченных известной властью, - и не подумали бы вмешиваться не в свое дело ради Говарда. Они сказали бы, что эта история касается исключительно членов совета колледжа. С их стороны это не было бы цинизмом, просто они не хотели видеть ничего за пределами своего письменного стола. С их стороны это вовсе не было бы цинизмом: не задаваясь высокими идеями, они просто утешались мыслью, что "правда обычно на стороне большинства".
Я был человеком слишком среди них случайным, чтобы считать так. По правде говоря, сама возможность поддаться этой мысли казалась мне одним из наименее приметных, но наиболее опасных соблазнов, которые несла с собой власть. И все же вот так, по этому регламенту, я прожил почти двадцать лет. Может быть, я меньше, чем кто бы то ни было, замечал следы, которые оставили на мне эти годы, подобно тому как человек не замечает перемен в своем лице, пока не увидит на фотографии постаревшее лицо и не удивится: неужели это я?
Я мог с чистой совестью сказать себе, что не несу никакой ответственности за то, что случилось с Говардом. Это попросту меня не касалось. Если я уступлю настояниям Маргарет, некоторые из моих старых друзей будут недовольны тем, что я сую нос не в свое дело. И они будут тем более недовольны, что в данном случае я сунул бы нос не в свое дело не ради них. Вряд ли после этого Артур Браун станет поверять мне когда-нибудь свои секреты. Конечно, это было бы не такой уж страшной жертвой по сравнению с той, что во имя долга приносил Скэффингтон, но тем не менее жертвой. Чего ради должен я приносить ее, раз уж мне больше не доставляет никакого удовольствия играть роль, раз уж мне откровенно неприятна самая мысль, что меня могут счесть назойливым человеком?
Если бы я стал подводить итог, вряд ли нашлись бы какие-нибудь доводы за. Правда, я был любопытен, и даже очень; любопытство мое нисколько не ослабело, и удовлетворить его я мог, только очутившись в самой гуще этой истории. Знал я и то - узнал в ту пору своей жизни, от которой остались только обломки чувств и горечь сожалений, - что, решив остаться в стороне, человек всегда может оправдать свое решение хорошими, здравыми, человечными, возвышенными побуждениями. В роли стороннего наблюдателя очень много достоинства; но если оставаться сторонним наблюдателем слишком долго, можно утратить все человеческие чувства. Я прекрасно знал это, потому что только благодаря счастливой случайности сам избежал подобной участи.
Но, пока я стоял, устремив взгляд вниз на улицу, чувствуя на плече руку Маргарет, я и не думал копаться в прошлом. Я всего-навсего испытывал сильнейшую досаду. Я думал о том, что очень немногие из знакомых мне людей, очутившись перед лицом неприятного факта, когда дальнейший самообман невозможен, не покорились бы обстоятельствам. Лицемеры, видящие неприкрашенную истину и поступающие так, словно они ее не видят, существуют только в воображении романистов. Те же, кого мы называем лицемерами, всего лишь обладают способностью отрицать правду даже перед самими собой. Как раз этой способности я и был лишен.
Я довольно нелюбезно сказал Маргарет, что подумаю. Она неоднократно слышала от меня, что, для того чтобы принять решение, много времени не нужно, и если мы тянем с ответом, то только затем, чтобы подыскать мотивы, оправдывающие то или иное решение. Она наблюдала за мной, не глядя в мою сторону, всматриваясь в темноту. Она прекрасно читала мои мысли. Она понимала, что я раздражен и сердит, потому что она не дала мне уклониться от решения или отсрочить его, и что решение мною уже принято, хоть я и не хотел признаться ей в этом.
Глава XII. Взгляд маньяка
Когда человек живет по регламенту, не только желание избежать ответственности удерживает его от хороших поступков, думал я, придя в более хорошее расположение духа. Прошла неделя, прежде чем я сумел выкроить хотя бы два дня, чтобы съездить в Кембридж. С досугом у меня становилось все хуже и хуже, тогда как Мартин и его коллеги, напротив, были стеснены сейчас во времени не больше, чем сам я в молодые годы.
Я позвонил Мартину по телефону, и он условился с Говардом, что в четверг, на следующей после посещения Лауры неделе, мы оба встретимся с ним в школе, где он преподавал. Поезд пришел с опозданием, такси скользило по мокрым мостовым; витрины магазинов были уже освещены, на тротуарах блестели лужи света. Мы ехали по улицам Ромзи - городка, где мне, пожалуй, ни разу не пришлось побывать, пока я жил в Кембридже, и который был похож на университетский Кембридж не больше, чем город моего детства. Школа находилась на самой окраине; такси подкатило к воротам, возле которых в февральских сумерках меня ждал Мартин.
Он хотел посоветоваться со мной относительно некоторых подробностей, которые нам нужно будет постараться выяснить у Говарда. Тут же под моросящим дождем мы условились, как лучше это сделать. Затем мы стали проталкиваться сквозь толпы только что отпущенных после занятий детей, которые шумным потоком заполняли коридоры.
Какой-то мальчик проводил нас в физический кабинет; там на учительском столике сидел Говард. Когда мы вошли, он пробормотал что-то вроде приветствия, однако взглянул он при этом на нас не прямо, а как-то искоса. Чтобы завязать разговор, я, осмотревшись по сторонам, заметил, что, по сравнению с моими школьными днями, классные комнаты стали сейчас значительно лучше…
- Если бы тут были хоть какие-то приборы, - сказал Говард, - тогда еще можно было бы о чем-то разговаривать.
- Ну, все-таки лучше, чем ничего.
- Ненамного, - возразил он.
Тема, казалось, была исчерпана. Не зная, что еще сказать, я продолжал разглядывать кабинет. Это и в самом деле была прекрасная комната, современная, светлая, сверкающая, со свободно расставленными партами и окнами на две стороны. На классной доске позади стола виднелись записи Говарда - запах мела еще висел в воздухе. Почерк у него был крупный, твердый, с надломом. Некоторые вычисления были мне непонятно: очевидно, последним здесь занимался выпускной класс. Бросалось в глаза слово "самаиндукция". Неужели оно писалось так? Мне показалось это маловероятным даже для научной терминологии. Или Говард принадлежал к категории людей, лишенных зрительной памяти, которые просто не могут научиться грамотно писать?
- Здесь можно будет поговорить? - спросил Мартин.
- А собственно, почему бы нет?
Мартин уселся за одну из парт первого ряда.
- Боюсь, что ничего нового пока что сообщить вам я не могу, - начал он.
- Зачем же я тогда вам понадобился?
- Мы хотели бы задать вам несколько вопросов.
- Мне уже осточертело без конца повторять вещи, которые известны вам не хуже, чем мне, - сказал Говард, не глядя на Мартина, устремив взгляд в темнеющее за окном пространство.
- Главным образом это нужно мне, - сказал я.
- Мне не совсем ясно, какую роль играете здесь вы?
- Может, лучше вам объяснит это сам Люис, - сказал Мартин, посмотрев на меня.
- Да тут нечего и объяснять, - сказал я. - Я считаю, что в этой истории вы правы, и хотел сказать вам об этом. Мне очень неприятно, что я сомневался прежде. Если притом, как дела обстоят сейчас, я могу оказаться полезным, то я с удовольствием сделаю все, что в моих силах.
Говард бросил на меня мимолетный взгляд и снова отвел глаза. Затем он сказал:
- Надеюсь, вы не ждете, что я начну рассыпаться в благодарностях?
Не скажу, чтобы я был обидчив, но Говард обладал удивительным талантом задевать меня за живое. Вмешался Мартин:
- Бросьте, Дональд! - он говорил твердо, но дружески. - Мало нам и без того всяких трудностей!
Говард, который стоял отвернувшись, взглянул прямо на нас, но затем опустил голову и стал пристально смотреть себе на ботинки.
- Как бы то ни было, - возразил он, не считая нужным сказать что-нибудь примирительное, - как бы то ни было, я просто не вижу, что, собственно, вы можете сделать?
Он обращался ко мне, поэтому я ответил:
- Кое с кем из этих людей я знаком давно. Завтра утром я увижусь с Фрэнсисом Гетлифом. Мне кажется, что толк из этого выйти может.
- Так уж и может!
- Очень рад, что ты это сделаешь… - начал Мартин, но Говард опять прервал его:
- Я не вижу, зачем нужно вести какие-то разговоры с этой публикой. Все факты изложены на бумаге. Читать ведь они умеют? Ну вот, пусть и разбираются.