Любопытнее всего было то, что, хотя слова его звучали грубо и говорил он мрачно, в душе он был полон надежды. И это отнюдь не были случайные проблески надежды, свойственные каждому попавшему в беду человеку. Нет, это была непоколебимая уверенность, не оставлявшая его с самого начала. Каким-то образом в нем сочетались подозрительная недоверчивость и детский оптимизм.
Мартин начал расспрашивать его о пропавшей фотографии. Для них обоих это, по-видимому, было повторением пройденного, я же узнавал кое-что новое. Итак, значит, Говард не имеет понятия, когда Пелэрет мог сделать эту фотографию? И никогда не видел фотографии, к которой могла относиться та подпись внизу в тетради? Недурно было бы, если бы он все-таки напрягся и припомнил что-нибудь вразумительное.
- Я же не адвокат, - пустил он шпильку в мой адрес, - разве от меня можно требовать, чтобы я состряпал историю поубедительнее?
- Не скажу, чтобы такая способность высоко ценилась даже в адвокате, - ответил я. Мартин, ближе знавший его, с ним не церемонился.
- Этого от вас никто и не требует. Мы всего-навсего просим вас пошевелить своими, с позволения сказать, мозгами.
Впервые за этот вечер Говард усмехнулся.
Я продолжал объяснять ему, что любая мелочь, которую он мог бы сказать нам о Пелэрете, может оказаться веским аргументом. Даже людей непредубежденных нельзя перетянуть на свою сторону, пока у них не будет хоть какого-то представления о том, что же в действительности произошло. Собственно говоря, ясного представления об этом не имеет никто из нас. Я сам в том числе.
- А почему вы думаете, что я имею? - спросил Говард. - Кроме работы, у нас с ним не было никаких точек соприкосновения. Со мной он вел себя всегда очень прилично, а сплетен я вообще никогда не слушаю. Я сужу о человеке по его поступкам и по тому, как он относится ко мне.
- И результаты вас удовлетворяют? - не утерпел я, но он не понял меня. Он подробно рассказал, при каких обстоятельствах получил от Пелэрета фотографию, которую и использовал затем в своей диссертации, - ту самую фотографию, на которой был увеличенный след кнопочного прокола. Пелэрет, как говорил Говард, заверил его, что эта фотография "подкрепит" экспериментальные данные. Говард ни на секунду не сомневался в ее подлинности. Он просто с благодарностью принял ее. Даже сейчас он представить себе не мог, когда успел подделать эту фотографию Пелэрет. С непонятным упорством он продолжал повторять, что, по его мнению, вряд ли это был сознательный подлог.
- Что же тогда? - резко спросил его Мартин.
- Ну, просто старческое слабоумие.
- Ни в коем случае! - возразил Мартин.
Я подумал, что мне редко приходилось иметь дело с худшим свидетелем, чем Говард. Он был настолько плох, что временами я просто не верил своим ушам. Раза два я ловил себя на том, что начинаю сомневаться в правильности своих выводов.
Говард подтвердил, что видел еще одну такую же фотографию; он повторил это не раз и не два. Однако это не могла быть исчезнувшая из тетради фотография. Той - в тетради - он не видел никогда.
- Вы в этом уверены? - спросил я.
- Конечно, уверен.
- Жаль! - сказал Мартин.
- Сочувствую, но помочь не могу.
- Если бы та фотография была на месте, - сказал Мартин, - они, возможно, немного побарахтались бы, но в конце концов мы, без всякого сомнения, восстановили бы вас в чинах и орденах.
Слушая Мартина, который не сказал ничего обидного, ничего нового, Говард вдруг резко изменился в лице. Глаза его расширились так, что вокруг зрачка появились белые ободки; выражение угрюмого, закоснелого, презрительного упорства исчезло бесследно - вместо этого на лице его отразились все тщательно скрываемые прежде чувства: казалось, он потерял контроль над своим взглядом и голосом, и страшное напряжение, которое он испытывал, проступило вдруг наружу. Повышенным, резким тоном он сказал:
- А может, именно потому ее и не оказалось на месте?
- Что вы хотите этим сказать? - спросил Мартин.
- Может, те, кто подкапывались под меня, решили, что будет удобнее избавиться от этой фотографии. Может, это вовсе ее случайность, что ее не оказалось на месте.
Мне пришлось как-то слышать маньяка - он разговаривал совершенно так же. Мы с Мартином переглянулись. Мартин кивнул. Оба мы поняли, что следует сказать, и Мартин начал:
- Вы никогда не должны говорить ничего подобного! В том случае, конечно, если хотите сохранить шансы на успех. Мы ничего не сможем сделать для вас, мы не сможем даже взять на себя ответственность продолжать начатое, если не будем уверены, что вы никогда больше не повторите этого…
- Не понимаю почему.
- Пора бы понять, - сказал Мартин.
- Неужели вы не понимаете, - вступил я, - что это очень серьезное обвинение? Неужели вы не понимаете, что, если бы ваши слова стали известны в колледже, вам пришлось бы отвечать за них…
- Так же, как и людям, которые вас поддерживают, - добавил Мартин. - Поэтому или вы раз и навсегда это бросите, или мы умываем руки.
Говард не сказал ни слова, он ничем не выказал своего согласия, однако обуревавшие его чувства перестали отражаться на его лице. Он снова поник, повесил голову, уставился в пол.
- Договорились? - спросил Мартин.
Говард поднял на него глаза, и Мартин удовлетворился этим. Стенные часы показывали без пяти шесть, и он сказал, что пора бы что-нибудь выпить. Мартин вышел из класса первым и скомандовал: "Полный ход вперед!" - совсем как капитан крикетной команды, выводя игроков на поле, или как один из моих прежних шефов перед тем, как мы с ним входили в зал суда. Мартину удивительно легко давалась такая дружеская фамильярность, и в тот вечер это было, по-видимому, как раз то, что нужно. Сам я не сумел бы найти с Говардом верного тона. Мне еще не приходилось видеть, чтобы он держался так непринужденно, как тогда в баре. Это был недавно построенный бар, блиставший - как и школа - новизной и обилием света. С таким видом, словно он впервые почувствовал себя в безопасности, Говард опустился в кресло, стоявшее в углу сверкавшей никелем, уставленной высокими столиками комнаты, и быстро выпил пинту пива. Вскоре перед ним появилась вторая кружка, и он уже почти добродушно отвечал Мартину, который, откинув обычную осторожность, засыпал его вопросами. Нравится ли ему преподавать? Да, ответил Говард, - что меня удивило, - ом ничего не имел бы против посвятить себя этому делу. А почему он обосновался в Кембриджской школе? Назло колледжу? Говард, не обнаруживавший прежде чувства юмора, оценил шутку.
Мартин, который и сам осушил две пинты, спросил его, умышленно ли он действовал по доброму старому колледжскому рецепту? На памяти нашего поколения, помимо него, уволен из колледжа был только один член. Знает ли Говард эту историю? Говард, настроившийся слушать веселый анекдот, ответил отрицательно. Мартин сказал, что очень этим разочарован - он надеялся, что Говард шел по стопам своего предшественника. Дело в том, что в девяностых годах в члены колледжа был избран человек со стороны - точнее, из столь отдаленного места, как Оксфорд, - который оказался алкоголиком, и притом довольно-таки законченным: когда его подопечные студенты явились к нему в пять часов вечера, оказалось, что он еще в постели, а пол уставлен пустыми бутылками. Его уволили из колледжа. Тогда он немедленно женился на дочери трактирщика и обосновался в небольшой забегаловке неподалеку от бокового въезда в колледж. Я вспомнил, как лет сорок спустя эту историю рассказывал кто-то из стариков, приводя ее как довод против избрания в члены совета людей "со стороны".
- Согласитесь сами, что случай ваш отнюдь не единичный, - говорил Мартин Говарду. - Вы, наверное, решили, что, оставаясь в Кембридже, сможете больше насолить всем. Скажете, нет?
- Конечно, если бы я убрался отсюда, - ответил Говард, - это сильно облегчило бы их положение. Черта с два! Чего, спрашивается, ради?
Это напомнило мне вопрос, который задал тогда в резиденции Найтингэйл.
- Меня удивляет, - заметил я, - почему в таком случае вы не подумали обратиться к инспектору и не возбудили затем дела о незаконном увольнении?
- Я об этом думал.
- Ну и что же?
- Разве я выиграл бы его?
- Не думаю. Но это ведь осложнило бы их положение?
От ответа он уклонился. Он не хотел прямо ответить на мой вопрос. В умении обращаться с ним я сильно уступал Мартину. Он начал вилять, потом пришел в замешательство и, наконец, снова замкнулся в себе. По его словам, он предпочел действовать иначе. Так и не поняв, почему он внезапно смутился, я снова спросил:
- На мой взгляд, когда выяснилось, какой поворот принимает эта история, вам следовало возбудить дело против колледжа. Вы не думаете?
- Мне не особенно хотелось перетряхивать на людях грязное белье.
Больше я ничего не смог от него добиться. Мы все вместе доехали на автобусе до города и расстались с ним на базарной площади. Я собирался идти обедать к Мартину, и Говард предложил забросить в колледж, где я должен был ночевать, мой чемодан.
- Вас это не затруднит?
- Затруднит ли меня сунуть нос в сторожку привратника? - сказал Говард колюче, но не так агрессивно, как обычно. - Вы это хотели спросить? Ответ гласит - нет, не затруднит.
Когда мы с Мартином шли к берегу реки, он сказал:
- Можно было бы ожидать большего. - Он говорил о нашем свидании с Говардом.
- Тебе удавалось когда-нибудь добиться от него чего-нибудь путного?
- Хвастать нечем. Можно, конечно, - продолжал Мартин, - придумать клиента и похуже, но трудно.
Затем он спросил, как я собираюсь разговаривать завтра с Фрэнсисом Гетлифом. Он считал, что говорить с ним нужно совершенно откровенно и предупредить, что доказать нашу правоту до конца мы, вероятно, никогда не сможем. Что без той, второй, фотографии это невозможно. Было бы ошибкой, имея дело с таким человеком, как Фрэнсис, умалять трудности или стараться замазывать свои слабые места.
Обдумывая план действий, мы оба остро ощущали связывающие нас родственные узы и удивительное чувство "локтя". Сознание того, что мы заодно, что мы изобретаем пути для достижения одной и той же цели, успокаивало, - нет, больше чем успокаивало, - по-настоящему радовало.
Глава XIII. Взад-вперед по лужайке
На следующее утро после завтрака я сидел у себя в комнате и смотрел из окна в сад, когда приехал Фрэнсис. Деревья стояли голые, неподвижные. День был безветренный: сплошная пелена облаков низко нависла над землей. Фрэнсис сказал, что воздух совсем теплый - почему бы нам не пройтись по саду, мне даже и пальто незачем надевать.
Мокрый после дождя дерн еще пружинил под ногами, ярко-зеленый, как мох. На клумбе справа не видно было ни цветка: отцвели даже последние подснежники. Мы шли не торопясь, Фрэнсис, однако, шагал широко - каждый шаг его был по крайней мере на фут шире моего, хоть ростом он был дюйма на два - на три ниже меня.
Не успели мы отойти далеко, не успели мы даже перейти из парадной части сада в "запущенную", как Фрэнсис объявил:
- Я, кажется, догадываюсь, зачем ты приехал.
- Да?
- Не надо обладать для этого даром провидения… - затем натянуто и гордо он сказал: - Хочу избавить тебя от напрасного труда. Лучше будет, если я скажу тебе прямо и сразу, что заслуживаю всякого порицания. И я виноват, что так долго тянул с этим. В фактах, которые представили Мартин и Скэффингтон, несомненно, следует серьезно разобраться. Я виноват, что не сказал им этого сразу, когда они в первый раз приехали ко мне. Чем скорее все это будет выяснено, тем лучше.
Я даже опешил. Меня охватило глупое чувство разочарования, словно оказалось, что я ломлюсь в открытую дверь. Кроме того, я испытывал большую неловкость - неловкость из-за того, что так сильно был смущен Фрэнсис, из-за того, что от смущения он держался со мной так неестественно и натянуто.
- Что же ты собираешься делать? - спросил я.
- Уже сделал.
- Что именно?
- Я только что разослал вот это. Перед тем как ехать к тебе.
"Это" был размноженный на мимеографе меморандум, в левом верхнем углу которого стояло: "Совершенно секретно. Всем членам совета колледжа". Далее следовало:
"Я внимательно изучил новые данные, относящиеся к диссертации и статьям Д.-Дж. Говарда, а также тетради покойного Ч. Дж. Б. Пелэрета, чл. Королевского общества. По моему мнению, доктор Скэффингтон прав, настаивая на том, что некоторые обстоятельства этого дела требуют разъяснения. Полагаю, что члены совета должны в срочном порядке просить суд старейшин назначить безотлагательный пересмотр этого дела. Ф.-Е. Г. 19 февраля 1954 г."
Меморандум - я знал - будет доставлен членам совета колледжа с Посыльным. Многие из них получат его еще утром, остальные же до конца дня.
- Во всяком случае, - заметил я, - нужное для пересмотра дела большинство будет теперь обеспечено.
- Надеюсь, - сказал Фрэнсис.
- Стопроцентной уверенности в правоте Говарда ты, как я посмотрю, не высказываешь?
- Пока что с меня и этого достаточно.
Молча мы прошли к лужайке, расположенной в конце сада у самой ограды. Сбоку в теплице пламенели великолепные гвоздики, особенно яркие на фоне зелени и серого утреннего тумана. Внезапно Фрэнсис нарушил молчание. Сдавленным от злости голосом он сказал:
- Этот самый Говард, должно быть, дурак, каких мало!
Я спросил, что он еще выкинул. Фрэнсис, не обращая на мой вопрос внимания, продолжал:
- Мне хочется, чтобы ты уяснил себе одно. Он - и больше никто - виноват в том, что мы очутились в таком идиотском положении. Я хочу сказать, что даже у новичка в науке хватило бы мозгов не принимать на веру опыты старика. Уму непостижимо, чтобы человек, работающий в той же отрасли, мог принять их безо всякой проверки. Если Говард невиновен - а этому я склонен верить, - то он, по-видимому, побивает все рекорды в глупости. И должен сказать, что глупость иногда кажется мне гораздо более тяжким грехом, чем подлость.
Мы повернули по лужайке назад. Фрэнсис снова прервал молчанье:
- Прежде всего, его вообще не нужно было избирать.
Желая разрядить атмосферу, я сказал, что он напоминает мне своего тестя, который во что бы то ни стало хотел в одном известном нам обоим случае доискаться первопричины. Фрэнсис нехотя усмехнулся, но голос его не помягчал.
- А теперь нам приходится расхлебывать эту кашу, - сказал он. - Я только надеюсь, что это не займет много времени.
- А почему тебя так беспокоит вопрос времени?
Я спросил его это в упор, не зная, захочет ли он ответить мне. Нас связывала почти тридцатилетняя дружба, и за эти годы я впервые видел его в столь невыгодном для него свете. Я терялся в догадках, отыскивая причину этому. Правда, он очень - больше, чем кто-либо из нас, - не любил оказываться неправым. Как и у большинства кристально честных людей, честность неразрывно переплеталась у него с тщеславием. Ему было неприятно, что он опустился ниже им самим для себя установленного уровня, - одинаково неприятно и перед собой, и перед окружающими. Он был недоволен, что мне пришлось приехать и напомнить ему о его долге. Раньше такого не бывало, хотя за время нашей дружбы сам он напоминал мне о моем долге неоднократно. И все же мне казалось, что ни одно из этих соображений не объясняло смятения чувств, обуревавших его, пока мы ходили взад и вперед по лужайке. Мы не впервые так вот гуляли здесь. На дальнюю лужайку не выходило ни одно окно, и еще молодыми людьми мы иногда по вечерам приходили сюда, где никто не мог помешать нам обсуждать свои планы или делиться своими неприятностями.
Немного погодя он сказал уже без раздражения, а скорее миролюбиво и удивленно:
- А ведь ты прав! Как раз сейчас мне не хотелось бы здесь никаких трений.
Я ничего не ответил. Мы еще раз повернули, и он продолжал:
- Боюсь, что все это более чем просто. Честно говоря, когда Мартин со Скэффингтоном приехали ко мне в первый раз, вся эта история не произвела на меня такого сильного впечатления, как на них. Я и сейчас отношусь к ней довольно спокойно. Но мне следовало бы проявить больше ответственности и вникнуть в их слова. Дело в том, Люис, что я не захотел вникать.
В его словах звучала чистосердечная наивность, с какой люди, не искушенные в самоанализе, обычно говорят о себе.
- Да, не захотел. Не захотел портить отношения с людьми, имеющими здесь вес. Попросту не захотел портить свою репутацию. Тебе, я думаю, можно не объяснять, почему именно?
Я ничего не ответил.
- Ты знаешь, что и Уинслоу, и Найтингэйл, и остальные поддерживают мою кандидатуру. Выборы будут осенью, и дело в том… - он сделал нерешительную паузу, - дело в том, что я хочу, чтобы меня избрали.
Мы дошли до конца лужайки и повернули назад.
- Самое забавное, - продолжал он, - это то, что я и сам не понимаю, почему мне так хочется этого. Я, по всей вероятности, неплохо справлюсь со своими обязанностями - в общем, наверное, не хуже, чем всякий другой, кого могут посадить в резиденцию. Но суть ведь совсем не в этом. Я бы сказал, что это для меня вовсе не так уж важно. По-настоящему я всегда хотел только одного - заниматься серьезной исследовательской работой и оставить в науке какой-то след. Что ж, сделал я не так много, как мне хотелось бы, но кое-чего все-таки добился. По моим расчетам, лет десять я еще могу поработать и, может, сумею достигнуть большего. В общем, можно сказать, что с работой у меня все обстоит благополучно. Если я оглядываюсь назад на годы, когда мы с тобой начинали свою карьеру, мне кажется, что я могу радоваться достигнутым результатам. А это в конце концов самое главное. Что же касается всего остального, то почестей на мою долю выпало более чем достаточно. Я никогда не замечал за собой особенной жадности. Спрашивается, ну зачем мне понадобилось стать, ко всему, еще и ректором? Но, понимаешь, мне хочется этого. Хочется настолько, что я не постеснялся проявить себя столь безобразно в этой несчастной истории.