Когда он вторично проделал этот трюк, Лаура вышла из себя. Пока он болтал о том о сем, она слушала его хмуро, но вежливо. Я не сказал бы, чтобы ее раздражал недостаток внимания с его стороны. Внимание он ей, несомненно, оказывал. Он был молодой человек, отнюдь не безразличный к женским чарам, и произвести на нее впечатление ему хотелось. Она же проявляла к его стараньям полнейшее равнодушие. Чего-то ей было от него надо, но, во всяком случае, не этого.
Тома только что осенила еще одна запоздалая блестящая идея насчет закуски. Когда нам подали грибы, он снова со счастливым видом пошептался о чем-то с официанткой. "Как вы думаете, не дадут ли нам?.." Вскоре он уже наслаждался куриной печенкой с беконом, что-то довольно приговаривая. И вот тут-то Лаура и сказала ему:
- Если вы не возражаете, я хотела бы поговорить о деле.
Том посмотрел на нее с опаской и в то же время вызывающе.
- Но разве мы можем предпринять что-нибудь сегодня?
- Когда же наконец кто-нибудь из вас шевельнется?
- Ну какой прок, если я начну шевелиться в одиночку - как вы думаете?
- Не в этом дело.
- Как же не в этом, дорогая? Неужели вы думаете, что этот проклятый суд старейшин станет прислушиваться к мнению единичного члена совета, к тому же еще младшего? Простите за откровенность, но нельзя забывать, что это ваша последняя ставка. Говорю я это исключительно из дружбы к вам, куда более нежной, чем к Дональду… И разве можно судить меня за это?
Гнев и решимость, отразившиеся на ее лице, красили ее, и он залюбовался ею.
- Простите меня, - сказал он, - боюсь, что я немного пьян.
Пьян он не был. Это была дымовая завеса, за которой он пытался укрыться.
- Не сердитесь на меня за откровенность, - продолжал он, - но вы должны очень и очень обдумывать каждый свой тактический ход. Так же как и я, потому что может наступить момент, когда я смогу принести вам пользу, пусть маленькую, и с моей стороны было бы ошибкой растратить свои возможности преждевременно. Вы со мной не согласны?
- Сидеть сложа руки, по-моему, гораздо худшая ошибка.
- А почему бы мне не посвятить в это дело Люиса? - снова сделал он попытку увернуться.
- Разве вы еще ничего не слышали? - Пожалуй, впервые за все время она обратилась непосредственно ко мне.
Откровенно говоря, слушая их разговор, я догадался, о чем идет речь. Брат мой был чрезвычайно выдержан и осторожен, однако и он и Фрэнсис Гетлиф полагали, что, как бывший член совета колледжа, я имею право знать о случившемся. Тем не менее они сочли возможным рассказать мне лишь основные факты. Скандальная история, происшедшая в колледже, так тщательно оберегалась от посторонних ушей, что, помимо них, я не слышал ни от кого ни звука по этому поводу. Знал я только, что один из младших членов совета был уличен в научном подлоге. От него избавились без лишнего шума. Старейшие члены колледжа могли припомнить в прошлом только один аналогичный случай. Увольнению предшествовало, конечно, нечто вроде судебного разбирательства. И притом гораздо более тщательного, чем обычный судебный процесс. Приказ об увольнении был подписан шесть месяцев тому назад, и уволен был, - что я понял сразу же, как только Лаура повела атаку на Тома Орбэлла, - не кто иной, как ее муж, Дональд Говард.
Я подтвердил, что понимаю, о чем идет речь.
- А вы не слышали, что ими была допущена вопиющая несправедливость? - спросила она.
Я покачал головой.
- Хотя бы для того, чтобы самой не сделать тактической ошибки, - вставил Том, - вы должны помнить, что этого мнения не разделяет в колледже никто. Вы должны помнить это.
- А вы не слышали, что все это просто-напросто результат слепого предубеждения?
Я снова покачал головой, а Том сказал:
- При всем моем глубоком уважении к вам, Лаура, дорогая, должен сказать, что, право же, вы заблуждаетесь. Без сомнения, страсти до некоторой степени разыгрались. Иначе и быть не могло. Без сомнения, большинство из них со взглядами Дональда не согласно. Я и сам не согласен, как вы прекрасно знаете. Но ведь я не согласен и со взглядами Люиса, однако я думаю, что Люис не испытывал бы никаких опасений за свое положение, если бы я внезапно очутился у власти. При всем моем огромном расположении к вам, должен сказать, что вы тут жестоко ошибаетесь.
- Даже мысли такой не допускаю.
- Право же, ошибаетесь…
- А вы докажите на деле, тогда я вам поверю.
Я наблюдал за ними, пока она продолжала свои нападки. Том Орбэлл был человеком незаурядного ума, он был находчив и изобретателен, и под его напускным обаянием крылись жестокость и непобедимое упрямство. И все же на лбу у него выступила испарина и медоточивые, ласковые нотки исчезли из голоса. Он явно побаивался ее. Она сидела перед нами - хорошенькая, упрямая, непоколебимая, одержимая одной-единственной мыслью. Она пришла сюда затем, чтобы поговорить с ним и заставить его действовать. И, говоря с Томом, который был намного умнее, она твердо оставалась хозяйкой положения.
- Ведь я же не прошу ни о чем невыполнимом, - сказала она. - Все, что мне нужно, - это добиться пересмотра дела.
- Но что я могу тут сделать? Я - один из двадцати членов совета, и я очень мелкая сошка. Я не представляю собой большинства. А я стараюсь втолковать вам - только вы не хотите этого понять, - что в данном случае вы имеете дело с обществом и с определенным уставом, и для того, чтобы этот вопрос можно было хотя бы только поднять снова, необходимо требование большинства членов.
- Интересно, как можно собрать большинство, если вы даже не приступили к этому?
Том смотрел на нее чуть ли не с мольбой. Мне показалось, что она приперла-таки его к стенке. Но тут же я понял, что недооценивал его. Он сказал:
- Вот что, дорогая моя, я хочу подать вам один весьма ценный совет и прошу вас отнестись к нему очень внимательно. Я считаю, что младший член совета, вроде меня, никакого влияния на создавшееся положение оказать не может. Я советую вам - и для этого у меня есть очень веские основания - попытаться убедить Люиса поговорить об этом кое с кем из его друзей. Вам вовсе не нужно добиваться от него какого-то определенного мнения - ведь если уж на то пошло, не высказываю никакого твердого мнения и я сам. Но если бы вы сумели убедить его хотя бы только поднять этот вопрос в разговоре с людьми, которых он знает… Как-никак, из всех, кого мы знаем, он - Люис - занимает самое высокое положение. Он может разговаривать со старцами так, как немыслимо для меня сейчас и будет немыслимо еще лет двадцать. Уверяю вас.
Итак, теперь мне стало понятно, почему он завлек меня сюда.
Она посмотрела на меня спокойным, решительным взглядом.
- Вы ведь не так уж часто видитесь с ними теперь? - спросила она.
- Не очень часто, - ответил я.
- Мне кажется, что вряд ли у вас могли сохраниться с ними прочные связи?
Я подтвердил, что не могли.
- Я просто не вижу, на что тут можно рассчитывать.
Она сказала это тоном, не допускающим возражения, - презрительно, и презрение ее относилось не к Тому Орбэллу, а ко мне. Я почувствовал, что самолюбие мое задето. Не так уж приятно быть скинутым со счета. А эта молодая женщина, кажется, решила, что проку от меня все равно не будет. Ее, по-видимому, даже не интересовало, расположен я к вей или нет. Она просто не верила в меня. Если она еще верила в кого-то, то только в Тома.
Но, когда мы пришли обратно в читальню, даже она вынуждена была приостановить свое наступление. Том уселся в кресло и с блаженным видом принялся рисовать нам картины розового будущего - яркие, чудесные картины, главным сюжетом которых было изгнание с высоких постов недостойных лиц и водворение на их место лиц достойных - преимущественно из числа присутствующих, и, в частности, самого Тома. Я думал, что Лаура возьмется за него снова, как только они останутся вдвоем, но на этот вечер по крайней мере он себя обезопасил. Он сообщил нам, что остается ночевать в клубе, и в конце концов на мою долю выпало провожать Лауру до Пэлл-Мэлл и искать ей такси.
Она холодно простилась со мной. Ну что ж, думал я, идя по улице в поисках такси для себя, трудно придумать более неудачный вечер. Никто из нас троих своего не добился. Лаура не приперла к стене Тома. Ему не удалось сплавить ее мне. Однако и мои дела обстояли не лучше. Меня не слишком заинтересовала история ее мужа; мысль о том, что несправедливость подобного рода действительно могла произойти, даже не начала закрадываться мне в голову. Нет, об этом я вовсе не думал, но я испытывал легкое раздражение. Кому приятно, если на него смотрят, как на пустое место!
Глава II. Когда прошлое не волнует
Спустя несколько недель после вечера, проведенного в клубе Тома Орбэлла, я сидел в колледже, в служебном помещении брата. Это был мой традиционный визит. Я приехал в Кембридж на ежегодный банкет по случаю окончания ревизии, который приурочивался всегда к Михайлову дню и который я старался не пропускать. Со смешанным чувством покоя и отчужденности сидел я здесь гостем. Когда-то этот величественный зал времен Тюдоров служил столовой мне самому, и я провел в нем за дружеской беседой не один осенний вечер вроде сегодняшнего, когда из-под деревянной панели тянуло холодом и жар топившегося старомодного камина не достигал до окна, возле которого сидели сейчас мы с Фрэнсисом Гетлифом.
В кабинете рядом брат разговаривал с каким-то студентом, и мы с Фрэнсисом Гетлифом сидели вдвоем. Фрэнсис был года на два старше меня, а знакомы мы были еще с молодых лет. Я помнил его самолюбивым юношей, силой воли старавшимся побороть свою застенчивость. Лицо у него до Сих пор оставалось тонким и мечтательным; крахмальный воротничок и белый галстук подчеркивали темный загар. Однако успех сделал свое дело: щеки его чуть округлились и манеры стали свободнее. Вот уже несколько лет, как успех, которого он добивался честно и упорно с самого начала своей карьеры и который долго не приходил, внезапно стал улыбаться ему. Он был избран в члены Королевского общества, и во всем мире его имя произносилось с почтением - совсем как он мечтал когда-то. К тому же во время войны его научная работа приобрела чрезвычайно важное значение. Именно за эту свою работу, а не за отвлеченные исследования, он и был награжден орденом Британской империи, украшавшим сейчас его грудь. За все свои заслуги в совокупности он был возведен года два тому, назад в дворянское достоинство.
Он рассказывал мне о наших сверстниках, также добившихся успеха. В своих суждениях он всегда был совершенно беспристрастен, потому что строгое беспристрастие было одним из его принципов, но сейчас мне показалось, что он чуточку перебарщивает в этом. В его словах звучала подчеркнутая благосклонность, свойственная людям, преуспевшим в жизни, когда они говорят о других удачниках.
Из кабинета вышел Мартин. Он переоделся еще раньше и был в полном параде. Он сразу же начал обсуждать с Фрэнсисом студента, с которым только что разговаривал, - не сделает ли тот ошибки, переключившись с физики на металлургию? Мартина беспокоил этот вопрос. Он совсем недавно был назначен заместителем проректора и с головой ушел в свои новые обязанности. Он любил работать именно так.
В отличие от Фрэнсиса, престиж которого последние годы рос неуклонно, Мартин, казалось, застыл на одном месте. Несколько лет тому назад он чуть было не стал одним из руководителей атомного центра. Возможность эта представилась ему не потому, что он был ученым того же масштаба, что Фрэнсис, - ему никогда было не подняться до такого уровня, - а потому, что его считали человеком твердым, таким, на которого можно положиться. Думавшие так были недалеки от истины; тем не менее, ко всеобщему удивлению, он вдруг отказался от идущей к нему в руки власти и вернулся в колледж.
По-видимому, он примирился с мыслью, что карьеры ему уже не сделать. С тем же воодушевлением, с каким он говорил только что об успехах своего ученика, он отдался преподаванию - источнику своих доходов. Работа эта шла ему на пользу. Ему было около сорока, но на вид ему можно было дать меньше. Несмотря на то что он говорил с Фрэнсисом совершенно серьезно, о деле, в проницательных глазах его поблескивал саркастический огонек.
Затем он упомянул еще одного ученика - Говарта, и фамилия эта случайно всколыхнула в моей памяти воспоминание о чем-то давно забытом.
- Говарт, а не Говард? - спросил я.
- Говарт, а не Говард, - ответил Мартин.
- Дело в том, - сказал я, - что я кое-что слышал о вашем бывшем коллеге Говарде. В сентябре Том Орбэлл познакомил меня с его женой.
- Вот как! - заметил Мартин с непроницаемой усмешкой. - Правда, хорошенькая?
- Она во всеуслышанье жаловалась на какую-то вопиющую несправедливость. Вздор, наверное?
- Чистейший вздор, - ответил Мартин.
Фрэнсис же добавил:
- Это совершенно необоснованно.
- Она, по-видимому, считает, что исключили его в силу какого-то предубеждения. Однако в чем там было дело, я так и не понял.
- Тут и понимать нечего, - ответил Фрэнсис. - Он ведь в прошлом - да и в настоящем, надо полагать, - попутчик, и притом небезызвестный.
- Отсюда следует, что расположением кое-кого из наших коллег пользоваться он никак не мог?
- Если бы я хоть на минуту допустил, что это могло иметь решающее значение, я бы молчать не стал, - сказал Фрэнсис. - Надеюсь, тебе этого не надо объяснять.
Он сказал это несколько натянуто, но без обиды. Он не допускал и мысли, чтобы кто-нибудь из людей, знавших его, - я тем более, - мог усомниться в его честности. И то сказать, нужно было окончательно лишиться рассудка, чтобы усомниться в ней. В тридцатых годах сам Фрэнсис, как и многие другие его товарищи по науке, придерживался крайне левых взглядов. Теперь, окруженный почетом и уважением, он несколько поправел, но не слишком. В политике и он и Мартин по-прежнему оставались либералами и идеалистами. Так же как и я сам. В этой области между нами тремя разногласий не существовало.
- Не хочу, чтобы у тебя создалось ложное впечатление, - продолжал Фрэнсис. - В колледже к этому человеку многие относились неприязненно - что правда, то правда, - никуда от этого не денешься, и его политические взгляды, естественно, усугубляли эту неприязнь. Но исключили мы его, во всяком случае, не по этой причине. По этой причине, если хочешь знать, нам в первую очередь было очень трудно добиться его избрания. Пришлось откинуть в сторону церемонии и прямо сказать им, что политика политикой, но нельзя закрывать глаза на то, что это способнейший ученый.
- Чем, - вставил Мартин, - по-видимому, хвастаться нам теперь не приходится.
Фрэнсис криво усмехнулся, не оценив шутки.
- Что и говорить, - сказал он. - История получилась скверная! Человек вдруг взял и пошел на откровенный, ничем не прикрытый подлог. Что к этому еще прибавить!
Стараясь говорить по возможности популярнее, Фрэнсис рассказал мне об этом подлоге. Научный труд Говарда, опубликованный им в соавторстве с его прежним профессором - выдающимся старым ученым, ныне покойным, - вызвал ряд нападок со стороны американских ученых, работающих в той же области; в своих нападках они утверждали, что достигнуть тех же результатов при повторении опыта оказалось невозможным. Фрэнсиса и кое-кого из его коллег по Кевэндишу предупредили частным образом, что в фотографиях, опубликованных Говардом, было что-то "не то". Двое колледжских ученых - Найтингэйл и Скэффингтон - ознакомились с ними. Сомнений быть не могло - одна фотография, во всяком случае, оказалась, если можно так выразиться, поддельной. То есть фотография была увеличена, или, как сказал Фрэнсис, "раздута", и теперь выглядела так, словно на ней были запечатлены результаты совершенно другого опыта; и вот эта самая фотография стала решающим экспериментальным доказательством в научном труде Говарда.
Подлог не мог быть случайным, говорил Фрэнсис. Ни он сам, ни Мартин вопросом, над которым работал Говард, не занимались, но фотографию они видели. Дело было яснее ясного. Любой другой ученый, делавший экспертизу, дал бы совершенно то же заключение, что и Найтингэйл со Скэффингтоном, и, основываясь на этом заключении, суд старейшин и вынес свое решение. В состав суда, как сказали мне Фрэнсис и Мартин, входили ректор, Артур Браун, старый Уинслоу и Найтингэйл - на этот раз в качестве казначея колледжа. Само собой разумеется, сказал Фрэнсис, они должны были исходить из заключения ученых, делавших экспертизу. Никто из них, кроме Найтингэйла, не имеет даже приблизительного представления о том, что такое дифракционная фотография.
- Тем не менее, - добавил он, - они очень тщательно расследовали это дело, и, будь у них хоть тень сомнения, они разбирались бы в нем и поныне.
Какой-то мой вопрос навел его почему-то на воспоминания о других случаях научных подлогов. Не так уж их было много, сказал он, гораздо меньше, чем можно было бы ожидать. Просто удивительно мало, если принять во внимание возможности и соблазн. Наиболее громкие за последние пятьдесят лет можно было пересчитать по пальцам. Он называл фамилии, услышав которые, Мартин утвердительно кивал, но которые мне, конечно, ровным счетом ничего не говорили. Рапп, например (но он, надо думать, действительно допустил ошибку). Фрэнсис говорил об этих историях с недоверчивым интересом, какой профессиональные скандалы нередко вызывают у безусловно порядочных людей. Он начал строить разные предположения, стараясь понять, что может толкнуть ученого на подобный подлог, но тут зазвонил колокол, сзывая на банкет.
Когда мы, подобрав мантии, спускались по ступеням во двор, Фрэнсис сказал:
- Но в поступке Говарда ничего загадочного нет. Он просто решил играть наверняка.
Сидя в обеденном зале, я преспокойно позволил себе забыть об этой истории. Дело было решено и подписано, и жизнь колледжа продолжала идти своим чередом. Я был достаточно посторонним здесь, чтобы получить особенное удовольствие от присутствия на этом банкете. Достаточно посторонним был я и для того, чтобы сидеть за почетным столом среди стариков. Не такая уж привилегия, как это могло показаться со стороны, потому что мой сосед был настолько стар, что никто не рвался занять место рядом с ним.
- А-а, - сказал он приветливо, всматриваясь в меня. - Прошу прощения, но не будете ли вы так любезны сказать мне свою фамилию?
Глаза его сильно выцвели. Однако никаких других признаков глубокой старости заметно в нем не было: на щеках играл здоровый румянец, волосы и борода, мягкие как пух, были густые.
Я сообщил ему, что меня зовут Люис Эллиот. С начала обеда он уже второй раз задавал мне этот вопрос.
- А, вот как! Скажите, вы имеете какое-нибудь отношение к колледжу?