Встречу назначили через день, утром, у кладбища, в подъезде дома номер три - темном, безлюдном и грязном. Все часы мои перед этим были светлые-пресветлые, и только голос Тани во сне звучал тихо-тихо, даже с какой-то лаской. С нездешней такой прощальной лаской. Они ведь тоже люди, мертвецы-то. Они все понимают, все чувствуют, еще лучше нас, окаянных, хотя по-другому. Понимала она, значит, что мечты ее сбываются. Отрубят ей в могиле голову и принесут мне в мешке в подъезд. Она ведь так хотела этого, а слово мертвых - закон. И еще говорят, когда очень хочешь, то всегда сбывается. Недаром Танечка так просила, кричала почти. И еще хорошо, если бы у всех людей на земле появилось бы такое желание, как у Танечки. У всех людей, в Америке, Европе, Азии, везде, у живых и мертвых одинаково, какая сейчас разница между живыми и мертвыми - кругом одни трупы бродящие. И не топили бы головы, а сложили бы их в одну гору, до Страшного суда. Все равно не так уж долго ждать. И все попутные, обыденные страхи решились бы: никаких атомных войн, ни революций, ни эволюции… Впрочем, что о такой ерунде, как эти страхи, говорить. Думаю я, что тело, в котором Танечка мне явилась, и на колени мои прыгнула, и ручками обняла, это и есть тело, в котором и явится, когда Страшный суд придет. А может, я ошибаюсь. Надо у Прохорова спросить: он все знает, комсорг…
Вот и наступил тот час. Я стоял в подъезде дома номер три, в темноте. В кармане - билеты, туда, за город, на реку… где же еще топить, не в Москве же реке, кругом милиция, да и вода грязная. За городом - лучше, там озера, чистая вода, холодная, глубокая, с такого дна голова Тани уже никогда не всплывет.
Семен и его помощник, как-то озираясь, дико шли ко мне, у Семена в руках болталась сумка. Я думал, что все будет более обыденно. И вдруг - какой-то внезапный страх, как будто что-то оборвалось и упало в душе… Могильщики, странно приплясывая, приближались ко мне. Семен почему-то сильно размахивал сумкой с головой, точно хотел голову подбросить - высоко, высоко, к синему небу.
Разговор был коротким, не по душам. Голова… деньги… голова. Водка.
- Вот и все.
- Взгляни на всякий случай, - проурчал Семен. - Мы не обманщики.
Я содрогнулся и заглянул в черную пасть непомерно огромной сумки. Со дна ее на меня как будто бы блеснули глаза - да, это была Таня, тот же взор, что и при жизни. Я расплатился и поехал на вокзал. Взял такси. Они мне отдали голову вместе с сумкой - чтоб не перекладывать, меньше возни. Сумка была черная, потрепанная, и видимо, в ней раньше носили картошку - чувствовался запах. Милиционеров я почему-то не боялся, то есть не боялся случайностей. Видно, боги меня вели. Каким-то образом я влез в перенаполненную электричку.
В поезде было очень тесно, душно, много людей стояло в проходе, плоть к плоти. Ступить было некуда. Я боялся, что мою сумку раздавят и получится не то. Таня ведь просила утопить. Неожиданно одна старушка - ну прямо Божья девушка - уступила мне место. Почему - не знаю. Скорее всего, у меня было очень измученное лицо, и она пожалела, ведь, наверное, в церковь ходит.
Сколько времени мы ехали, не помню. Очень долго. А вот и река. Она блеснула нам в глаза - издалека, такой холодной, вольной и прекрасной своей гладью. Я говорю "мы", потому что уверен, что Таня тоже все видела там, в сумке. Мертвецы умеют смотреть сквозь вещи. Правда, ни стона, ни вздоха не раздалось в ответ - одно прежнее бесконечное молчание. Да и о чем вздыхать?! Сама ведь обо всем просила. А для чего - может быть, ей одной дано знать. К тому же Прохоров сказал, что она необычная.
И все же мне захотелось спросить Таню. О чем-то страшном, одиноком, бездном… В уме все время вертелось: "Все ли потеряно… там, после смерти?!" Надо толкнуть, как следует толкнуть ее коленом, тогда там, в черной сумке, может быть, прошуршит еле слышный ответ… Но только бы не умереть от этого ответа… Если она скажет хоть одно слово ужаса, а не ласки, я не выдержу, я закричу, я выброшу ее прямо в вагон, на пиджаки этих потных людей! Или просто: мертво и тупо, на глазах у всех, выну голову и буду ее целовать, целовать, пока она не даст мне ободряющий ответ.
И вот я - на берегу. Никого нет. Мне остается только нагнуться, обхватить руками Танину голову и бросить ее вглубь. Но я почему-то медлю. Почему, почему? О, я знаю почему! Я боюсь, что никогда не услышу ее голоса - тихого, грозного, умоляющего, безумного, но уже близкого мне, моей душе. Неужели этот холодный далекий голос из бездны может быть близок человеку? Да, да, я, может быть, хочу даже, чтобы она приходила ко мне, как в тот раз, во плоти, пусть в страшной плоти - из шкафа, из-за занавески, с неба, из-под земли, но все равно приходила бы. И садилась бы на мои колени, и что-то шептала бы. Но я знаю, этого не будет, если я выброшу голову.
Но я не могу ослушаться голоса из бездны. Ах, Таня, Таня, какая-то ты все-таки чудачка…
Но зачем, зачем ты так жестоко расправилась с собой?! Сунуть мягкую шейку в железную машину! А ведь можно было сидеть здесь, пить чай у самовара. Но глаза, твои глаза - они никогда не были нежными…
Ну, прощай, моя детка. С Богом!
Резким движением я вынимаю голову. На моих глазах пелена. Я ничего не вижу. Да и зачем, зачем видеть этот земной обреченный мир?! В нем нет бессмертия!
Я бросаю Танину голову в реку. Вздох, бульканье воды…
Р. S. Позже я узнал, что человек, подходивший к Тане перед ее смертью и что-то шептавший ей, был Прохоров.
НЕ ТЕ ОТНОШЕНИЯ
Милое, красивое существо лет двадцати двух Наденька Воронова никак не могла сдать экзамен по сопромату.
Преподаватель Николай Семенович все отклонял и отклонял.
Наконец, извинившись, просрочив все на свете, Наденька решилась в последний раз. Свидание состоялось в неуютном, полутемном закутке, около аудитории. Взяв билет, Наденька заплакала. Николай Семенович, солидный, женатый мужчина лет около сорока, посмотрел на нее холодным взглядом.
- Вот что, Наденька, приходите ко мне в субботу в восемь часов вечера. Я буду один. Вы меня поняли?
- Да, - как-то неожиданно тупо и даже согласно пролепетала Наденька.
- Запишите мой адрес.
Надя сама не понимала, что делает. Однако же ко всему этому она была фрейдисткой и верила во Фрейда, как в своего отца.
В субботу ровно в восемь часов она была у преподавателя.
- Вы один, Николай Семенович? - жалобно спросила она.
- Да, один. Ни жены, ни детей нет.
- Николай Семенович, - заплакав, ответила Наденька, - я вас понимаю… Что тут можно сделать? - всплеснула она руками. - Вы неудовлетворены женой…
- Ну-те, ну-те! - пробормотал Николай Семенович.
- Но знаете, - робко вставила Наденька, - ведь всем известно, что в этом случае лучше всего помогает огородничество. Огородничество прекрасно компенсирует сексуальную неудовлетворенность.
- У меня все наоборот, - сердито возразил Николай Семенович, - именно, невозможность заняться огородничеством я компенсирую половой жизнью с супругой. Но учтите, что ни огородничество, ни супруга не имеют к нашим отношениям ничего…
- Так что же вы от меня хотите? - вспыхнула Наденька.
- Наши отношения будут более серьезны. И в некоем роде странны…
- Странны?
- Да, - ледяным голосом ответил Николай Семенович. - Но учтите, Надя, ни вашему здоровью, ни вашей психике не будет причинено никакого ущерба. Вы согласны?
- Да… Если так.
- Зачетка при вас?
- Угу.
- Ну так раздевайтесь, милочка.
- Насовсем? - пролепетала Наденька.
- Насовсем, - сухо ответил Николай Семенович.
Наденька разделась.
- Пройдемте в эту комнату. Так, - вдруг как-то непонятно, не глядя на голую Наденьку, проговорил Николай Семенович. - Видите эту кровать? - резко спросил он. - Помогите мне передвинуть ее в центр.
Наденька, опостылев самой себе, стыдясь лунного света, помогала. Николай Семенович, однако ж, был очень строго одет, даже строже, чем бывал на кафедре.
- Кота уберите, - приказал Николай Семенович.
Наденька вынесла кота на кухню.
- Настольную лампу перенесите в угол. И слегка притемните. Вот так. Все стулья вынесите на кухню. И чернила тоже унесите.
"Что-то теперь будет?" - остолбенело подумала Наденька. В душе она была совершенно чиста.
- Ну-те, ну-те, - так встретил ее Николай Семенович, когда она вошла в комнату.
Странно, что он почти совсем не бросал взгляда на ее вполне адекватную фигуру.
- Николай Семенович, ради Бога… - заплакала Наденька.
- Ничего, ничего, милочка… Я же вам сказал, ничего страшного не будет. Только не дрожите так.
- Что мне теперь делать? - трагически воскликнула Наденька.
- Ложитесь на кровать. Так, как есть. И ничем не накрывайтесь.
Наденька тупо легла на огромную, двуспальную постель. Почему-то вспомнила кота, который мяукал в закрытой кухне.
- Ну-с, ну-с. Итак, на меня не обращайте внимания. Лежите на постели и каждую минуту вскрикивайте: "Ой, петух! Ой, петух!"
- Николай Семенович!
- Что "Николай Семенович?!" Делайте, что вам говорят! Лежите и вскрикивайте "Ой, петух!".
- Николай Семенович!
- Надя, - ледяным голосом повторил Николай Семенович. - Я сказал все.
- Ой, петух! - робко, с каким-то даже молитвенным оттенком воскликнула Наденька.
Ответом была гробовая тишина.
- Ой, петух! - повторила Надя, закатывая глаза. Почему-то в стороне ей показался чей-то лик, но опять же вверх тормашками. - Ой, петух! - почти дурашливо выкрикнула она в третий раз.
- Надя, - тяжелым, гипнотическим голосом проговорил где-то сбоку Николай Семенович. - Не кривляйтесь. Говорите четко и спокойно через каждую минуту "Ой, петух!".
Душа Наденьки оледенела. Равнодушная даже к своей груди, она начала выкрикивать эти глупейшие слова. Они звучали в пустоте, как стон святого, отлученного от Бога. Прошло несколько мгновений. Наденька робко взглянула, что же все-таки делает Николай Семенович. Оказалось, Николай Семенович всего-навсего с важным и надутым видом (важнее, пожалуй, он никогда не был) равномерно, строго и чинно, в черном костюме, ходит вокруг кровати. Наденька обомлела. Великолепна же была эта сцена, когда почти профессор, не удостоив даже взглядом голую студентку, сумрачно, как ученый кот, попыхивая трубкой, ходит вокруг постели, без всякого намека на сублимацию, а голая Наденька то и дело выкрикивает в пустоту: "Ой, петух! Ой, петух! Ой, петух!"
Наконец минут через двадцать Николай Семенович глянул на часы так, как будто занавес опустился.
- Ну вот и все, Наденька, - равнодушно проговорил он, даже чуть позевывая. - Одевайтесь.
- Ого! - только и воскликнула Наденька.
Через несколько минут она была на кухне, одетая. Николай Семенович мирно, за бедным столом, попивал чаек с сухарями.
- Ну как? - спросил он воткнув в нее тусклый взгляд.
- Ничего, - испугалась Наденька.
- Ваша зачетка?
- У меня в бюстгальтере, - окончательно запуталась Наденька.
- Угу, - ответил Николай Семенович.
Счастливая, с пятеркой в графе, Наденька, оправляясь, поползла к выходу.
- Одну минуту, Надюша, - мрачно сказал Николай Семенович. - Можно встретиться с вами у памятника Гоголю в среду в 18.00?
- Да, да, - пробормотала она.
- Разговор будет еще более серьезный и глубокий, чем то, что было сегодня.
- Ага, - ответила Наденька.
В среду, ровно в 18.00, почти чиновничья фигура Николая Семеновича чернела у памятника Гоголю. Наденька, верная какому-то непонятному чувству долга, заметила его издалека.
- Вот что, Надя, - сжав трость и даже несколько побелев, выговорил Николай Семенович, когда они уселись на скамью, - можете ли вы раз в полгода и в дальнейшем приходить ко мне и в точности повторять то, что было?
- Но Николай Семенович!
- В чем дело?!
- Николай Семенович! Но почему бы вам не попросить жену совершать это?
- Не те отношения, - сухо ответил Николай Семенович. - Поймите, Надя, - проговорил он потом, и Наденьке показалось, что волосы его поседели, - для меня это вопрос жизни и смерти. Мне неудобно предложить вам плату за этот сеанс, это оскорбило бы вас, меня и вообще все в целом… Прошу вас согласиться только из уважения ко мне… Повторяю, для меня это вопрос жизни и смерти.
- Ну, раз это касается смерти, - вдруг заплакала Наденька, сама не понимая, что говорит, - я согласна.
С тех пор каждые полгода Наденька приходила домой к Николаю Семеновичу, молча раздевалась, передвигала кровать в центр, ложилась на нее и дико выкрикивала "Ой, петух! Ой, петух!"; Николай Семенович же, строгий и подтянутый, без малейшего лишнего движения многозначительно ходил вокруг нее, ничего другого не делая.
Промежду этих контактов они нигде не встречались и вообще не обменивались даже словом по телефону.
Так прошло много лет; большинство ушло в лучший мир; осиротело сознание. Наденька счастливо вышла замуж, родила детей, была вся в хлопотах и жизнерадостности; но "сеансы" не прерывались ни на один раз.
Наконец Наденька стала солидной, высокопоставленной дамой с собственной машиной и выездом на дачу, Николай Семенович же стал старичком, однако ж симбиоз продолжался, история все тянулась и тянулась…
Умилителен же был вид Надюши, когда она, пышнотелая, респектабельная супруга, голенькая, точно молясь сумасшедшему идолу, выкрикивала в пустоту: "Ой, петух! Ой, петух!" Николай Семенович же был по-прежнему невозмутим и, весь в седине, оторопело шагал вокруг кровати, опираясь на палку.
А однажды Николая Семеновича не стало… Наденька повесилась ровно через три дня после того, как случайно узнала об этом, - повесилась у себя дома, в коридоре.
ПОСЛЕДНИЙ ЗНАК СПИНОЗЫ
Районная поликлиника № 121 грязна, неуютна и точно пропитана трупными выделениями. Обслуживают больных в ней странные, толстозадые люди с тяжелым, бессмысленным взглядом. Иногда только попадаются визгливые сексуальные сестры, словно готовые слизнуть пот с больного. Но у всех - и сестер и врачей - нередко возникают в голове столь нелепые, неадекватные мысли, что они побаиваются себя больше, чем своих самых смрадных клиентов. Один здоровый, откормленный врач - отоларинголог - плюнул в рот больному, когда увидел там мясистую опухоль.
Вообще люди, непосредственно связанные с больными, имеют здесь особенно наглое, развязное воображение. Те же, кто работает с аппаратурой, - рентгенологи, например, - наоборот, чисты и на человека смотрят как на фотографию.
Больной здесь - как и везде - загнан, забит и на мир смотрит зверем. В Бога почти никто не верит. А о бессмертии души вовсе позабыли.
В эдакой-то поликлинике работала врачом - терапевтом ожиревшая от сладострастных дум женщина лет сорока - Нэля Семеновна. Жила она одна в комнате, заставленной жраньем и фотографиями бывших больных - теперь покойников.
Внешних особенностей Нэля Семеновна никаких не имела, если не считать, что нередко среди ночи она высовывала голову из окна, обычно с тупым выражением, точно хотела съесть окружающий ее город.
Вставала рано утром и, потягиваясь, шла на рынок. Иногда ей казалось, что она вылезает из собственной кожи. Тогда она сладостно похлопывала себя по заднице, и это возвращало ей субстанциональность. Окинув рынок мутным, полудиким взглядом, Нэля Семеновна набирала в огромную сумку курей, моркови, картошки, репы. По возвращению с рынка ей всегда хотелось петь.
Пожрав, для начала обычно в клозете, Нэля Семеновна собиралась на работу. Если на душе было добродушно, она шла покачиваясь в самой себе, как думающая булка, и поминутно глядела на витрины; если ж наоборот: душа была в шалости, она шла вперед с трупным, внутренним воем, который, разумеется, никто не слышал.
Если ж наконец какая-нибудь мысль сидела в ее голове гвоздем, надолго и мертвенно - она была покойна тихим, диким спокойствием слона, изучающего стереометрию. В эти минуты она допускала, что ее на самом деле не существует.
Нередко, раскинувшись своей обширной, наверное с тремя сердцами, задницей в мягком кресле, она ворочалась в нем, как в мире.
Больной почему-то лез к ней уже полумертвый, и она, скаля зубы, с радостью ставила смертельный диагноз. Просто от этого было легче на душе, солнце светило расширяюще веселей, и она словно каталась в представлениях о смерти, как кругленький сырок в масле.
Гнойно изучала жизнь смертельного больного, его привязанности. Сколько людей прошло за всю ее жизнь! Бывало, зайдя в свой ярко освещенный, солнечный кабинет, она первым делом выпивала бутылку жирного кефира, чтобы ополоскать внутренности от всех смертей. Затем, похлопывая себя мыслями, принимала больных. Вонючий пот не мешал ей думать.
Особенно доставляли ей удовольствие молодые, дрожащие перед смертью. Их жизнь казалась ей ловушкой. И выстукивая, прослушивая такого больного, она с радостью - своими потными, сладкими пальчиками - ощупывала тело, которое, может быть, уже через несколько дней будет разлагаться в могиле. Вообще почти всю свою жизнь Нэля Семеновна думала только о смерти. Думала об этом во время соития, когда жила с черным, вспухшим от водки мужиком, думала, когда жрала курицу, думала, когда от страха перед раком чесала свое студенистое, жидкое от себялюбия тело. Единственно, о чем она еще могла думать "логично", то только об этом, на все остальное же она смотрела как на галлюцинацию.
Для жизни она была тупа, а для смерти гениальна, как Эйнштейн для теории относительности. "Меня не обманешь", - часто говорила она кошке, пряча свое жирное лицо в подушку.
За многие годы дум о смерти у нее сложилось такое представление. С одной стороны, ей казалось нелепым, что со смертью все кончается. "То, что мы видим труп, - это факт, - нередко повторяла она про себя. - Но это факт такого же значения, как тот, когда люди в древности видели вокруг пространство, разумеется "плоское", и отсюда заключали, что вся земля плоская. Мало ли было таких видений. Ведь то, что мы видим; только жалкая часть всего мира".
С другой стороны - все представления о загробном казались ей высосанными из земной жизни, из теперешнего сознания. Она не верила в то, что будет загробная жизнь, но не верила и в то, что после смерти ничего нет.
Зато она чувствовала, что после смерти будет такое, что не укладывается ни в какие рамки, ни в какие правила или супергипотезы.
"Это" - так она называла то, что будет после смерти, - нельзя назвать загробной жизнью или как-нибудь иначе; "это" - вообще никак нельзя было назвать на человеческом языке; ни существованием, ни небытием; ни до рождения, ни после смерти… То ли ужас перед ничто нагнал на нее эти предположения о "той" жизни и они были лишь отражением этого ужаса; то ли, наоборот, этот ужас пробудил в ней инстинктивное виденье истины, дал толчок интуиции; то ли просто она была очень догадлива - рассудит сама смерть, но это представление о непостижимом после смерти так расшатало ее сознание, что она, и, кстати, совершенно последовательно, стала видеть как неадекватное и обрамление смерти, то есть саму жизнь. (Ведь понимание последней целиком зависит от понимания первой.) Ей даже казалось, что чем бессмысленнее - и вне обычных рамок- она видит мир и себя, тем ближе она к Богу и к истине послесмертного бытия.