ПРИКОВАННОСТЬ
(Рассказ тихого человека)
Почему все это произошло именно со мной, мне попытался объяснить один щуплый, облеванный чем-то несусветным старичок, отозвавший меня для этого за угол общественного туалета, во тьму.
Он прошептал, что мой ангел-хранитель сейчас не в себе и ушел странствовать в другие, нелепые миры. От этого-то я и не могу никуда двинуться.
А началось все с того, что мне рассказали одну сугубо телесную историю.
Жила на свете некая Минна Адольфовна, серьезная врачиха и весьма полная баба. Жила она одна, но без мужа не была, потому что денег получала уйму. Любила жить в чистоте, широко и от внешнего бытия брать одни сливки. Было ли у нее что-нибудь внутреннее? Кто знает. Но один ее любовник говорил, что она могла неслышно икать, вовнутрь себя, распространяя смысл этого икания до самого конца своего самобытия.
Так вот, недавно ее разбил паралич, причем почти намертво, так что она лишилась дара речи, всех серьезных телодвижений, какой-то части сознания и лежала на кровати безмолвная. Говорили, что она так может пролежать лет пятнадцать. Пенсию она стала получать большую, и так как была совсем одинока, то назначили к ней от ее учреждения нянечек, которые тихо и покойно подбирали за ней дерьмо, меняли обмоченные простыни, кормили чем Бог пошлет.
Через месяца два ее в прошлом богатенькая комната стала почти пустой, так как нянечки и медсестры все обобрали, а Минна Адольфовна могла только молча за этим наблюдать…
Я выслушал эту историю где-то в пригороде, на окраине, в грязном замордованном сквере, поздно вечером…
Отряхнувшись, я пошел к далекому, невзрачному столбу, и в небе передо мной встал образ Минны Адольфовны, обреченной одиноко лежать среди людей пятнадцать лет. "Ку-ка-реку!" - громко закричал попавшийся мне под ноги петух.
И вдруг вся тоска и неопределенность жизни перешли в моем сознании в какое-то неподвижное и неприемлющее остальной ужас решение. Я уже твердо знал, что пойду к Минне Адольфовне и буду ходить к ней каждый день, из года в год, тупо проводя около нее почти всю свою жизнь.
Вскоре я уже нелепо стучался в ее дверь, соседка впустила меня, и я увидел почти голую комнату - сестры милосердия вывезли даже мебель, - в которой были, правда, одна кровать с Минной Адольфовной, тумбочка, гитара и ночной горшок. Минна Адольфовна могла делать только под себя, в судно, и ночной горшок стоял вечно пустой, как некое напоминание.
Я остался вдвоем с Минной Адольфовной, но стоял около двери, у стены. Она сонно и животно смотрела на меня остекленевшими глазами. Я не знал, что делать, и внезапно запер дверь. Подошел к ней поближе и вдруг похлопал ее по жирному, огромному животу. Она не испугалась, только челюсть ее чуть отвисла, видимо от удовольствия.
- Ну что ж, Минна Адольфовна, начнем новую жизнь, - закричал я, бегая по комнате и потирая руки. - Начнем новую жизнь!
Но как нужно было ее начинать?!
Я сел в угол и начал с того, что просидел там три часа, неподвижно глядя на тело Минны Адольфовны.
А за окном между тем медленно опускалось солнце. Его лучи скользили иногда по животу Минны Адольфовны. А серая тьма наступала откуда-то сверху. Вдруг Минна Адольфовна с трудом чуть повернула голову и уставилась на меня тяжелым, парализованным взглядом.
Я почувствовал в ее глазах, помимо этой тяжести, еще и смутное беспокойство и попытку объяснить себе мое присутствие. Она знала, что у нее больше нечего красть, и боялась, по-видимому, что теперь ее будут есть. (Говорили, что одна юркая старушка, кормя ее, пол-ложки отправляла себе в рот.)
Наконец в ее глазах не осталось ничего, кроме холодного любопытства. Потом и оно уснуло. Она уже смотрела на меня мутно, нечеловечески, и я отвечал ей таким же взглядом. В конце концов встал, зажег свет.
Она издала слабое "ик", больше животом.
И вдруг она подмигнула мне большим, расплывающимся глазом. Мне показалось, что она захлопнула меня в свое существование.
Вскоре я бросил работу, жену, карьеру, потом порвал все душевные связи…
И с тех пор уже десять лет каждый день я прихожу в эту комнату, расставаясь с ней только на ночь. Минна Адольфовна подмигивает теперь только безобразной черной мухе, ползающей у нее по потолку.
Но я не обижаюсь на нее за это. Мы по-прежнему смотрим друг в друга. Я навсегда прикован к ее существованию. Иногда она кажется мне огромным черным ящиком, втягивающим меня в свою неподвижность.
Откуда эта странная прикованность?
Я понял только, что она спасает меня от этого мира: я потерял к нему всякий интерес, раз и навсегда, как будто черный ящик может заменить самодвижение. Но она спасает меня и от потустороннего мира, потому что и в нем есть движение. Я ушел от всех миров в эту прикованность, точно душа моя прицепилась к этому застывшему жирному телу.
Почему же иногда Минна Адольфовна плачет, в полутьме, невидимо, внутрь себя, словно в огромный, черный ящик на миг вселяются маленькие, светлые ангелы и мечутся там из стороны в сторону?
Неподвижность, одна неподвижность преследует нас.
Иногда, в моменты тоски, мне кажется, что Минна Адольфовна - это просто тень, тень от трупа моей возлюбленной.
Но постепенно у меня становится все меньше и меньше мыслей. Они исчезают. Одна неподвижность сковывает мое сознание, и все существование концентрируется в одну точку.
И возможно, меня точно так же разобьет паралич и полностью обезмолвит, на десятилетия, на всю жизнь. И я уже знаю, что какой-то влажный от ужаса, взъерошенный молодой человек с сонными глазами наблюдает за мной.
Он ждет, когда меня разобьет паралич, чтобы точно так же присутствовать в моей комнате, как я присутствую в комнате Минны Адольфовны.
ПАЛЬБА
Что делал Федор Кузьмич всю свою жизнь?
Ответ: гонялся за крысами. Он и сам не знал, почему был к этому предназначен. Детства своего он не помнил, предыдущего воплощения тоже.
Он даже не считал, что ходит на работу, спит и обедает в темной столовой. Хотя на самом деле он выполнял все это, благодаря чему, по-видимому, и существовал.
Был ли он практичен?
Едва ли. Но для "главного", то есть для ловли крыс, он проявлял необходимую четкость и здравость ума. Достаточно сказать, что он обменял свою солнечную отдельную квартиру на грязную, в провалах, комнату, где, по слухам, водились крысы. Комнатенка была где-то в углу старого дома, с особым входом, и пугающе изолированная от других комнат бесконечными лестницами, закутками, стенами и какой-то вечной темнотой.
Федор Кузьмич был тогда еще молодой человек лет двадцати, с взъерошенной челюстью и почти невидимыми глазками. От своих родителей - почтенных граждан - он наотрез отказался.
Одна уверенная, но погруженная в себя девушка сделала ему предложение. Федор почему-то отослал ее к трубе, торчащей далеко в поле, на месте само собой разваливающегося завода. Больше ему никто не делал предложений. И жизнь его потекла удивительно однообразно, хотя и очень замкнуто. Заработок свой он не пропивал, но, питаясь чуть ли не помоями, откладывал его в копилку, которую клал в собачью конуру… Единственной серьезной покупкой Федора было охотничье ружье.
"Главное" происходило таким образом. Федор просыпался ночью на своей полукровати от какой-то внутренней молитвы. Зажигал лампадку, хотя икон нигде не виделось. Весь пол был уже как живой: усеян не то крысами, не то мышами, для которых Федор разбрасывал на ночь еду.
Тогда Федор в нижнем белье, мысленно прижавшись к трепетному пламени, вовсю палил из ружья по крысам. Гром сотрясал комнату. Поэтому обычно стекла в ней были выбиты.
Так прошло десять лет.
Федор стал замечать, что, несмотря на дикое обилие крыс в этой местности, их уже меньше собиралось у него по ночам. Хотя за все десять лет он не убил ни одной крысы. Но, возможно, такая безудержная пальба травмировала их.
Тогда Федор решился ловить крыс голыми руками. Ему никогда не приходило в голову, что укусят, и его действительно не кусали - настолько внебиологичны были его отношения с крысами.
Проснувшись среди ночи - теперь уже не от внутренней молитвы, а от красивого, образного, почти детского сна, - Федор торопливо зажигал неизменную, но ставшую холодней и мертвенней лампадку. Странное отсутствие икон возле нее - эта пустота голой стены - указывало на преображение ее сущности.
Полуголый, сделав несколько безумных, почти клинических прыжков вверх и вбок, Федор кидался в самую гущу этих тварей. Теперь они совсем не боялись его, безоружного, ускользая из-под самых Фединых рук. А он на четвереньках прыгал за ними из стороны в сторону.
Может быть, крысы чувствовали, что все это неспроста и здесь вовсе не охота за ними? Но что же это тогда было? Впрочем, за первые пять лет ему удалось поймать за хвост четырех крыс. Но что он с ними сделал потом, Федор не помнил.
Надо сказать - никто из людей не знал, что Федор гоняется за крысами. Его давнюю стрельбу из ружья принимали за оборонную тренировку. А последние годы он вообще приумолк, обходясь своими квази-прыжками.
Так прошло еще десять лет.
Внутри этой его замкнутой структуры, дающей ему способ устойчивого существования, произошли светлые изменения на одном и том же месте. Теперь Федор уже гонялся не только за крысами, но и за крысиными призраками. Попросту говоря, он стал преследовать "их" днем, прыгая за ними в разные стороны, хотя "на самом деле" крысы в это время отсутствовали. Это преследование ирреальных крыс как-то сразу облегчило ему жизнь. Она сделалась просветленней, поэтичней, так как исчезла эта тяжелая, угрюмая, ежедневная необходимость просыпаться среди ночи. Последнее было единственным, почему Федор принимал свое занятие также за тяжкую, серьезную работу.
Теперь Федор стал легок, более поворотлив и мог часами, никуда не выходя, прыгать в своей комнатенке за крысиными призраками!
Воздушность, воздушность овладела им!
Так прошло еще десять лет!
Мир в представлении Федора был структурален, замкнут и вполне адекватен его сознанию. Лучшего нельзя было и желать. Федор был счастлив, особенно если счастьем можно назвать отсутствие горя. И никто не знал, в чем причина его устойчивости.
Однажды он шел по перелеску, возвращаясь - по видимости - из поселка в соседний городок.
Внезапно из-за деревьев вышла огромная фигура. Формально это был человек, только весь обросший. Когда он подошел поближе, Федор увидел его лицо. Оно было рыжеватое, щетинистое, глазки - как стальные и точно навек пригвожденные к лицу.
И Федора обдало мертвым, разрушающим его душу холодом. Впервые за всю жизнь смертельный страх объял его. Потому что самое страшное, что увидел Федор в неживом, сонном лице нового существа, было: этот человек вне его, Федора, представления о мире, вне всего, что он может создать.
Возможно, это был нечеловек - Федор раньше не видел таких лиц, или, во всяком случае, человек из другого мира.
- Не будешь больше гоняться за крысами, - вдруг оскалясь, сказал он в лицо Федору и с силой ударил его ножом в грудь…
"Откуда он знает?!" - последнее, что успел подумать Федор. И это убило его больше, чем удар ножа.
КОГДА ЗАГОВОРЯТ?
Иван Иваныч Пузиков жил у себя. Правда, это у "себя" занимали у него два обычных, вне мира сего, кота, взъерошенных от звука собственного голоса, собака Джурка, бегающая за своим хвостом, и просто корова, мычащая в углу.
Все это находилось в старом, полуповаленном домике, отгороженном от земли серым, неприютным забором. Большей частию Иван Иваныча в доме не было: потому что свое присутствие он не считал за присутствие.
Он весь жил своими животными.
Правда, по видимости многие другие обыватели тоже жили животными. Но на самом деле все было не так. Они приходили на скамью Иван Иваныча, стоящую перед домом, и долго-долго сидели на ней. Все такие ладные, с животиками и точно сделанные из света.
Кроме того, что они молчали, они то и дело вскрикивали, глядя на собаку: "Джурка, Джурка!.." - и вздрагивали. Помолчат, помолчат, а потом опять кто-нибудь вскрикнет: "Джурка… Джурка!"
Сначала собака виляла хвостом, а потом совсем одурела от этих вскриков и вместо того, чтобы оборачиваться на людей, приподнимала морду вверх, на небесные светила.
Этот ежечасный, среди общего могильного молчания, вскрик "Джурка", собственно, ничего не выражал, кроме формы существования самих обывателей. Поэтому он был обращен в них самих, а не на животных.
Так и проводили люди, окружающие Иван Иваныча, отпущенное им время.
Но у "самого" отношение к животным было совсем противоположное.
Почти не существуя на протяжении десятилетий и ощущая вокруг себя одну пустоту, Иван Иваныч вдруг, выйдя на пенсию, родился духовно, пристально, сам по себе, всматриваясь в тела животных. Его поразила прежде всего "тайна"; "такие оформленные, с разнообразием, а существуют", - думал он. "Ишь", - и вилял своим воображаемым хвостиком.
Еще его пугала страшная близость животных к человеку; всматриваясь в глаза этих тварей, он искал в них ту силу, которая перебросила или может перебросить мост между животностью и сознанием. В замороженных глазах собаки, похожих на человеческие внешне и не похожих по отсутствию в них тайного огня разума, нащупывал Иван своим не то пропитым, не то метафизическим взглядом эту жуткую власть; желая разгадать ее, он внутри надеялся тогда понять и себя, который, возможно, был когда-то животным. Он не думал о силах, стоящих вне этой цепи, но действующих на нее; его интересовала только прямая связь между сознанием и этими лохматыми, то непомерно большими, то до смешка мелкими, тварями.
"Почему у них сейчас нет разума? - почесываясь, думал Иван. - И что заставит его появиться в них?"
Пытаясь понять, охватить эту связь в целом, а не объяснить механически, наивно, как ученые, он, чувствуя, что по-настоящему проникнуть в тайну выше сил человеческих, прибегал к странным, нелепым, черным ходам.
То вставал на четвереньки и, приближая свое лицо к собачьей морде, мысленно обнюхивал животные глаза и, главное, то, что за ними скрыто. Правда, иногда он не выдерживал и начинал кусать Джурку или бегать за ней на четвереньках, ломая лопухи.
Эти сцены повергали местных обывателей в полное молчание. Они молчали так, как будто души у них улетали на небеса.
Иногда Иван пытался разговаривать с коровой и даже читать ей зоопсихологию.
Постепенно его методы, пляшущие вокруг непознаваемого, совершенствовались.
Убедившись в том, что эту скрытую в животных божественную силу нельзя расшевелить человеческим разумом и языком, Иван решил прибегнуть к телесному шифру.
Например, он полюбил плакать перед кошкой, как будто опускаясь до ее уровня.
Нередко делал перед коровой замысловатую гимнастику, описывая в воздухе начальные буквы алфавита.
Нюхал собачьи следы.
Так продолжалось года два-три; и наконец Иван почувствовал, что его животные скоро заговорят. Он ощутил это вечером, ошалевши от жары и вечного тупого молчания зверей. Он вдруг взмок от страха, что они всю жизнь будут так молчать. И спрятался от всего существующего в темный сарай, между сеном и простой, точно разрезающей ад, деревянной, дощатой стеной.
И вдруг - то ли солнце не так прошло свой изведанный путь, то ли повеяло новым существом - Иван почувствовал: заговорят! Заговорят! Сейчас заговорят!
Как он мог раньше сомневаться!
Он приподнялся из угла и торопливо засеменил вперед к изменяющемуся миру.
"А если животные станут, как мы, то во что мы превратимся?! Для кого мы заговорим?!" - радостно мелькнуло у него в уме. "Заговорят, заговорят", - заглушило все в его сознании. Юрк - и Иван очутился вне сарая, на лужайке. А где же животные?
"Корова, корова обязательно заговорит", - подумал он. Иван представил себе, как он обнимет ее теплую, мягкую шею, поцелует в мяготь, как раз в то место, которое не раз у других коров шло в суп, и расскажет ей о Господе, о сумасшествии и об атомных взрывах.
И корова удивится своему пониманию. И расскажет ему о той силе, которая превратила ее в разумное существо.
- Пеструшка, Пеструшка! - поманил ее Иван со значением. Но, увы - ни в хлеву, ни на участке, нигде поблизости коровы не было. А веревка, которой он привязывал ее к столбу, была оборвана.
"Ушла, - холодно, с жутью подумал Иван. - Как только появился разум, ушла".
Он поюлил вокруг своего заброшенного домика, как будто ловя пустоту. Корова исчезла.
"Морду ей за это надо набить", - твердо подумал он.
Спрятав кошку и собаку, которые пока еще не проявляли явных признаков человеческого сознания, в конуру, Иван решил действовать.
Больше всего он боялся, что корова, обнаружив у себя разум, запьет.
Поэтому прежде всего он рысцой побежал в ближайшую пивную. Пивная была лихорадочна, в зеленых пятнах, но облепленная у дверей сонно-боевитыми людьми.
Тьма их, сгущенная у стойки, была еле видна. Иван полез внутрь, расталкивая старушек и инвалидов. Вдруг он увидел знакомую, пропито-обросшую, отключенную физиономию.
- Вася, Вася! - заорал он. - Корова тут не пила? Или ты не заметил?!
- Не толкало, не толкало, - мотая головой, ответил Вася и скрылся в темном, заваленном людьми углу.
- Не смущай ум, - вдруг фыркнул Ивану в ухо седой как лунь старичок.
- Значит, не пила, - выскочил Иван из заведения. Потому что не тот шум сегодня.
Он успокоился и, виляя мыслью, стал обдумывать, куда бы еще могла пойти корова, ставшая, по его мнению, идеею.
Вдруг лицо Вани раздвинулось в добродушно-ощеренной улыбке.
"В библиотеку небось пошла, - подумал он. - Читает. Информируется".
И Иван, покрикивая по дороге на столбы, поскакал в местную читальню. Он почему-то не сомневался, что корова там.
Старушонка-заведующая, заснувшая между тем в уборной, была разбужена резким стуком в клозетную дверь. Это ломился Иван.
Оказывается, не найдя в читальном зале никого, кроме перепуганной библиотекарши, Иван бросился искать корову около клозета, так как, естественно, клозеты самые грязные места.
- Не хулиганьте, молодой человек, - орала на него выскочившая и мутно-встревоженная старушка. - Черт знает чем занимаетесь! Книжки бы лучше читали!
- Ты мне зубы не заговаривай! - кидался на нее Иван. - Говори, куда спрятала корову?!
- Идиот! - взвизгнула старушонка. - Патология! Патология! - заорала она, подняв руки вверх и бросившись по коридору.
Везде вдруг стало тихо. Иван спокойно осмотрел клозет, директорский кабинет, несколько закоулков с портретами - нигде не нашел животное.
Отдышавшись, он выпрыгнул в окно.
Действительность разумной коровы мучила его. Притихнув душой, он ковылял по улице к домику, где жил старичок, занимавшийся оккультизмом.
- Что тебе, Ваня? - осторожно спросил его старичок, заглядывая в глаза.
- Корова от меня ушла, вознеслась, что ли, - угрюмо буркнул Иван.
- Будет, будет, будет, все будет! - закричал старичок и резко захлопнул дверь перед носом Ивана Иваныча.
"А ну его на хрен…" - подумал Иван и пошел дальше непонятной дорогой.
В поту забрел к соседу, Никифору, не очень странному человеку, воровавшему у себя самого кур. Жил он в углу. Сели за стол. Никифор вынул из порток бутыль с водкой.
- Корова, корова исчезла, - проговорил Иван.
- Да украли твою корову, тяпнули, - поморщившись, прикрикнул Никифор. - Я сам видел.