Теперь он уверял всех домочадцев, что всегда любил Левушку и тогда, когда говорил о покойной Светланочке, на самом деле подразумевал в явлении еще живого, но в его сознании уже мертвого Леву. Некоторая путаница не мешала всем чувствовать таинственность всего происходящего. Виктор Михайлович, правда в тиши, под одеялом, признавался самому себе, что уже не различает, кто и когда у него умер. Федор, разумеется, считал, что он довел Леву до бессознательного самоубийства, и жалел, что он не утонул вместе с ним. Нагнетание чувствовалось во всем.
По ночам с Федором стали происходить странные истории. Надо сказать, что он свою ненужность - сестру-идиотку - клал обычно к себе в постель, чтобы именно ощутить присутствие ненужности, и никак не мог отделаться от этой внешне нелепой привычки. Но несмотря на внереальное дыхание Наты около Федорова лица, Лева как будто посещал Федора по ночам. Собственно говоря, ничего Федор не видел, как форма Лева отсутствовал, но происходила какая-то чистая его эманация, и Федор чувствовал в душе содрогание, весь мир пел никем не сочиненные песни, и что-то существующее, которое раньше было Левой, мучительно дразнило Федора и вызывало в нем ощущение танца. Он чувствовал и сладость и боль одновременно и никак не мог выбраться из их противоположности. И днем тоже носился со своим представлением о Леве как с нездешней картиной, и в то же время оно казалось болезненно уходящим. И везде были брызги небытия, смерти, смешанные с его воображением и чем-то отделенным от него самого.
В конце концов Федя заметил, что стал совсем равнодушен к женщинам: напротив, в обществе мужчин он иногда чувствовал нехорошее беспокойство.
А Виктор Михайлович после смерти детей начал вдруг веселеть и меньше плакать. Только в его рациональности иногда появлялись пугающие провалы. Так прошло некоторое время.
Федор по-прежнему хоть и остывающе, но оборачивал лицо свое в умершего Леву. Правда, тоска его немного притупилась. Но внутренне он был готов к очень многому.
А месяцев через девять после смерти Левы Зоя неожиданно для всех ее знавших утонула. Только не в пруду, а в речке.
На похороны почему-то почти никто не пришел, как будто все знакомые сконфузились. Можно сказать, что были только Виктор Михайлович, Федор и Ната. Возвращались они в обнимку, чуть не лапая друг друга. Ната ничего не понимала в происходящем; однако теперь она считала ненужной не только себя, но и смерть Зои.
А Виктор Михайлович вдохновенно выдвигал планы, как ему построить для себя - оставшегося в живых - дачку; правда, почему-то он хотел ее сделать со стеклянной крышей или уж вообще без всяких крыш. Он весело размахивал руками в небо.
Один Федор был по-настоящему угрюм. Он с ужасом чувствовал, что уже забывает про Левушку, что все у него опять таинственным образом смещается и та же любовная история повторяется по отношению к Зоечке. Что он любит ее так же, как любил остальных ушедших. Но теперь уже страшная тоска охватила его.
Листья кружились перед ним, не задевая лица. А он шел вперед, не замечая, где он. И единственное, что в нем поднималось, - страстное, неизлечимое желание повеситься и вопрос, разрешит ли это то, чем он стал жить.
УТРО
Василий Нилыч Кошмариков живет в двухэтажном деревянно-покосившемся, точно перепуганном, домишке. Вокруг домишки тьма-тьмущая дощатых уборных; дело в том, что уборные делались так неаккуратно, что выходили из строя каждые полгода, и вместо старых так же аляповато, наспех, сбивались новые, причем почему-то на других местах. Поэтому и дом, где жил Василий Нилыч Кошмариков, был окружен целыми рядами уборных, которые стояли точно позабытые невесты, воздевая руки к небу.
Какой-нибудь пьяный житель иногда забредал вместо действующей в заброшенную и долго, матерясь, выбирался оттуда, вконец перепачканный. Сам же Василий Нилыч считал, что уборные придают местному пейзажу, особенно если смотреть из окна, очень утонченный и таинственный вид. Они оттесняли на задний план виднеющиеся из окон трубы заводов, реку, точки домов и лесной закат.
Василий Нилыч очень любил этот вид.
Кроме него, Василий Нилыч любил еще людей. Но это была своеобразная любовь. Когда-то, в молодости, он даже ненавидел их. Но теперь это позади; сейчас Василий Нилыч просто не обращает на живых внимания; любит же он преимущественно мертвых. И даже не собственно мертвецов, а сам процесс смерти и его осознавание.
Оговорюсь: Василий Нилыч страшный сластена. Хотя его комната необычайно грязна и даже до неприличия забросана, сахарок - беленький такой, в чашечке - там всегда есть и даже прикрыт платочком. Сам Кошмариков, будучи в молодости - сейчас ему лет тридцать - очень загнан и забит, теперь большой говорун и хохотун; особенно на работе, когда от людей все равно не уйдешь; но хохотство его характера дальнего, призрачного, он хохотнет, хохотнет тебе в лицо - и вдруг умолкнет, как оглашенный; да и хохот его не по существу, а так, по надобности, как в уборную сходить.
Зато на улицах Кошмариков с людишками - ни-ни; ни чтоб выпить там, поматериться; даже старушку споткнувшуюся издалека обойдет.
К себе, в комнату, тоже никого не пускал. Но в кухне, где народу не избежать, - опять бывал говорлив; даже обходителен.
- Если бы мы, Вася, как ты, хохотали, мы вона какие здоровенные б были, - говорили ему старушки-соседки. - А ты вон какой хиленький; смех-то, он мимо тебя идет.
Они боялись его.
Должен сказать, что главную Васину черту - любовь к тому, чтобы кто-нибудь знакомый умирал, особенно из близких, - соседи за долгую многолетнюю жизнь хорошо изучили. Прежде всего во время этого Василий Нилыч прямо-таки хорошел: личико, бывало, раскраснеется, глазки блестят, весь такой деловой ходит, как на крылышках. О здоровье вечно справляется. Очень пугал он всех тогда своей радостью. Поэтому все знали: если Кошмариков начищенный ходит, бритый, все пуговицы пришиты - значит, кто-нибудь из его знакомых помирает. А знакомство Кошмариков разводил преогромное: очень общителен был, потому что тогда больше шансов найти кандидата в покойники.
Если б не эта черта, Кошмариков был бы вполне терпим для соседей. "Бойкий он очень и жизнерадостный", - говорили про него. Но когда кто-нибудь в квартире заболевал, то врача вызывали с оглядкой, чтоб Васенька не заметил, по ночам, и провожали его через задний ход. Болезнь свою тщательно скрывали, даже в ущерб своему здоровью.
Сейчас, перед этим знаменательным утром, уже как год, но из близких Кошмарикова никто не помирал. Он ходил совсем грустный, опущенный и взялся было уже за сублимацию. То котенка где-нибудь удавит, то в морг забредет. "Но чужие - это не то, - думал Кошмариков. - Разве сравнишь, когда друг помирает. Здесь ты человека несколько лет знал, весь он у тебя на ладошке, как в кино. Интересно".
И он уже совсем загрустил, опустился, стал пить… На днях его даже надули: обещали познакомить с девицей, у которой было три инфаркта, но после первой же ночи выяснилось, что это ложь, а девице нужно было только потерять свою невинность.
"Сублимироваться надо, - думал Василий Нилыч, бредя домой. - А то дойдешь… Вся жизнь как сон идет… Жрешь, хохочешь, по бабам шляешься… А чтоб что-нибудь существенное, помер чтоб кто-нибудь - ни-ни…"
С такими мыслями, закутавшись в грязное одеяло, он заснул.
"Самому помереть, что ли, только б со стороны посмотреть", - последнее, что мелькнуло у него в уме.
Наутро Вася проснулся, разбуженный истерически-радостным стуком в дверь. Ломился Володя Косицкий, его посыльный по части смерти. Кошмариков, голый, без трусов, открыл…
- Николай Голда умер, - выпалил Косицкий. - С тебя четыре рубля за новость.
Кошмариков опустился на стул, и, хотя голому заду было холодно, сердце екало и оживлялось, как от теплой ванны.
- Друг помер! Настоящий, взаправдашний! Первый раз в жизни! - возопил Кошмариков и полез доставать четыре рубля для Косицкого. Ему захотелось, чтобы Косицкий отсутствовал или, во всяком случае, замер, чтоб была тишина и ничего не существовало, кроме огромного образа Николая Голды в его воображении…
"Ушел, ушел, - хихикалось у него в груди, - ушел".
Косицкий за долгую службу прекрасно знал состояние своего хозяина и мышкой шмыгнул в уголок, на детский стульчик, и притих.
Швырнув ему четыре рубля, Кошмариков стал одеваться. Ему захотелось помолчать, чтобы прочувствовать себя императором. Человечества для него уже не существовало. Существовал только он, Кошмариков, и Голда. Но Голды уже не было: он - иих! - исчез. А он, Кошмариков, живчиком себя ощущает; даже пустоту в животе чувствует. Он так рос и рос в своих глазах; комната казалась маленькой, а он большим, большим, словно пробивающим головой потолок. "Никаких корон мне не надо, - подумал Кошмариков, глядя на себя в зеркало. - Я памятник воздвиг себе нерукотворный", - провизжал он про себя.
Торжество пело в его теле. Николая Голду он знал еще с детства: вместе ходили на лыжах, вместе списывали уроки, вместе мечтали о будущем…
Вдруг лицо Кошмарикова исказилось. Он прыгнул к Косицкому и схватил его за горло. "А ты не врешь, падла…" - дохнул он ему в лицо.
- Что ты, Вася, что ты, - прошипел Косицкий.
- Самого святого касаешься. - Кошмариков сделал страшные глаза.
- Убей Бог, Вася, - захныкал Косицкий. - Чтоб меня громом убило… Поди сам проверь… Разве я способен на такое…
Кошмариков резко бросил его горло и, заложив руки в карманы, заходил по комнате. Он весь превратился в огромную знающую себе цену радость. И хотя сам Голда никогда ничего плохого ему не сделал, Вася чувствовал, что вместе со смертью друга ушел в небытие и весь мир со всеми его обидами, что ушли в небытие и отомщены все прошлые издевательства над ним самим, над Васенькой, хохотушки, насмешки, щелчки и занозы. И что он уже не просто Василий Нилыч Кошмариков, служащий конторы "Рыбсбыт", а личность и в некотором роде Наполеон.
Мир стал чист и приятен, как утренний воздух Крыма.
"Теперь можно и в Бога поверить", - тихо и потайно сказал Василий Нилыч, поцеловав свое изображение в зеркале.
Он походил по комнате еще полчаса, поглаживая себя по брюху и смакуя разлитое по всему телу духовное удовлетворение.
Косицкий сидел в углу и тихо поедал завтрак. Наконец Василий Нилыч круто обернулся к нему и сказал: "Рассказывай". И решительно сел на стул против него. Начиналась следующая фаза. Косицкий икнул и, ощутив в животе теплоту сыра, глядя на Кошмарикова похабно-преданными глазами, начал:
- Ты ведь знаешь, что Коля давно хворал… Что он валокордин в кармане держит, я уже тебе полгода назад докладывал. - Косицкий облизнулся и погладил кусок сыра, прежде чем проглотить его. - Справку у врача я тоже навел… Так что все к концу шло. Но насчет срока, - причмокнул Косицкий, - сказать трудно было. Марья Кирилловна - врачиха эта, - бывало, лежа в постельке со мной, целый час, жирняга, прикидывала, когда срок. Но ошиблась, дура. Как напивалась, всегда говорила, что завтра помрет, и в ухо меня целовала; а как по трезвости - то всегда через три года, говорила.
- К делу, к делу переходи, - буркнул Кошмариков. - Как помирал.
- Значит, так… Может, сначала телявизор посмотрим, Вася, - тоскливо расхрабрился Косицкий.
- Телевизор на том свете будешь смотреть, курва, - оборвал Кошмариков. - Говори, не томи.
- Значит, так… Вот что я пронюхал… Колину смерть девки ускорили… Без них он небось еще, может, жил… Знаешь ты, что с юга он вернулся ошпаренный и сердечко, как листик, трепыхалось. Но природа свое брала - после курорта жиреть стал. Ну, дело ясное, тем более комната есть, магнитофон, пластинки. Девок видимо-невидимо. На работу ему в редакцию звонят…
- К делу, Володя, к делу, - тихо заскулил Кошмариков, сжимая пальцы.
- Сахарку, сахарку подложи, Вася, - прослезил Косицкий. - Я ведь от тебя сластеной стал… Ну так вот… Зинка эта была с норовом… Ну, а Коля парень стильный, фотокорреспондент, в Минске бывал. Стройной такой, как лошадка. Бабий угодник, - вдруг взвизгнул Косицкий, пролив чай. - Ну так вот. Отказаться Коля не мог. Я скорее, говорит, фотокорреспонденцию дам похуже, но как пред бабой не осрамлюсь, так и в рубашке неглаженой не выйду… Ну, известно, кобель, - хихикнул Косицкий. - А Зинка-то баба рыхлая, пузатая, не французская… Сначала было ничего… Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается… Николай покурил, Зинка-то грехи в детском корытце смыла и ушла к себе телявизор смотреть… Он ей звонит через час и говорит: "Плохо мне что-то, Зин, приезжай…" Зинка ему отвечает: "А ты телявизор посмотри, радио послушай. Потом в кино сходи". Николай подумал и проговорил: "У меня завтра работа", - и повесил трубку… Вечером она приезжает, а он уже холодный… На диванчике лежит, точно газету читает.
- А о чем думал перед смертью, а?! - бросился на него Кошмариков.
- О чем думал… Это выяснить надо. Опять же через Зинку, - озаботился Косицкий.
- Володь, и на работе надо разнюхать реакцию. К мамаше я сам съезжу… Похороны только б не пропустить, - потирая руки, урчал Кошмариков. - За дело, за дело берись. Вареный, - пожурил он Косицкого.
- Портки надо б починить, Вася, - засуетился Володя. - Чай не в театр идем, а на кладбище.
- Ну, брось, надоел. Агитатор, - фыркнул Василий Нилыч.
Косицкий скрылся. Кошмариков погладил брюхо и задумался. "Прежде всего я поеду к бабе", - решил он, почувствовав прилив сил. Вообще последнее время эти силы вспыхивали в нем, только когда умирали его близкие.
"От бабы поеду в парикмахерскую, - продолжал он. - Начиститься надо, нахохолиться, - и к мамаше…"
Часа через два, ошалевший от сытости, он выползал из грязной конуры на улицу - от бабы. И все время вспоминал образ умершего Голды.
Мокренький и слегка слабоумный, Кошмариков влез в парикмахерскую. Он не отрываясь смотрел на себя в зеркало, корчил мысленные рожи, сублимировал движения горла, а в мозгу все время вертелась мысль: о чем же думал Голда за секунду до смерти?
Неузнаваемый, Кошмариков проскочил в переулок. В своем парадном костюме, теперь побритый и постриженный, он выглядел как наглый и молодящийся франт. В довершение всего он купил в комиссионном тросточку и, помахивая ею, холеный и надушенный, бойко вилял по тротуару. От удовольствия он даже слизывал с губ капли дождя.
Мамаша Голды - Варвара Никитишна - ахнула, открыв ему дверь.
- Василий Нилыч, никак, вы женились, - пробормотала она.
- Ничуть нет, Варвара Никитишна; я соболезновать пришел, - сказал Кошмариков и, не спрашивая разрешения, как хозяин, прошел в комнату.
Варвара Никитишна, заплаканная, прошла за ним.
- Чайку бы с вареньем попить, мамаша! - высказался Кошмариков, развалясь на диване…
Вскоре Василий Нилыч стал необычайно говорлив, чай пил помногу, торопясь, обжигаясь; поминутно вскакивал, подбегал к различным вещам, книгам, безделушкам и блудливо спрашивал: "Это покойного?!" Вещи покойного обнюхивал и чуть к свету не подносил, рассматривая. Мамаша Варвара Никитишна по простоте душевной думала, что он не в себе от горя. Но Василий Нилыч именно был в себе; он даже похлопывал себя по ляжкам. Ему вдруг вошла в голову шальная мысль лечь в постельку, где нередко ночевал покойный, заходя к мамаше на ужин. Лечь так, свернуться калачиком и подремать сладенько-сладенько под томную музыку - Шопена, скажем. Но он боялся, что Варвара Никитишна вызовет психиатра.
- Когда будут похороны, мать?! - весело закричал он на Варвару Никитишну.
- Завтра с утра, Вася, - беспокойно ответила Варвара Никитишна, - в Кузьминках.
Под конец Варвара Никитишна совсем обомлела и, не зная, что подумать, разрыдалась. А на Кошмарикова напал нелепо-трансцендентный, но вместе с тем животный страх, что он может в этой комнате умереть. Одновременно давешнее веселье било через край. Поэтому Кошмариков пел песни, плевался, легонько матерился и убежал, захватив с собой рваный носок покойного…
А на следующий день были похороны. Василий Нилыч встал рано утром и почему-то пошел пешком. Косицкий приехал в Кузьминки еще с вечера и заночевал в сарае. Кошмариков прискакал вовремя, но усталый, злой и с ходу голодно спросил: "Где гроб?"
- Запаздывають, Вася, - засуетился Косицкий.
- А может, ты проглядел, губошлеп, - уже похоронили… Надо было задержать… Убью, курва, - надвинулся Кошмариков.
- Что ты, Вася, что ты! Я все кладбище обегал. Запыхался. Никого нет, - юлил Косицкий.
Гроб и правда запаздывал. Наконец он появился. Все пошло как по маслу. Кошмариков вертелся, расталкивая всех и норовил быть поближе к гробу. Он начисто забыл все то доброе и хорошее, что делал для него Голда, и сосредоточился на двух-трех мелких пакостных обидках. Сердце его ныло от сладострастного отмщения; "вот тебе, вот тебе", - приговаривал он про себя, тихо взвизгивая. Он даже не ел, а весь ушел в мысли и созерцание мертвого лица.
В это время опять почему-то произошла задержка; гроб поставили около кустов.
Тут-то из-за дальних деревьев, на почтительном расстоянии, раздались истошный крик и звон гитары. Это Володя Косицкий пропивал заработанные четыре рубля.
Кошмариков кинулся к нему. Володя плакал.
- Грустно, Вася, - ныл он. - И денег мало.
И вдруг Косицкий вовсю запел, обнажив крысиные зубки.
- Уймись, Володя, - увещевал его Кошмариков. - На нас смотрят. Сорвешь мне весь транс…
Гроб между тем двинулся с места. Кошмариков пугливо обернулся и, дружелюбно-многозначительно хлобыстнув Косицкого по животу, побежал за гробом. Через несколько минут он опять включился в торжество и умиление.
Но вскоре Кошмариков осознал, что в последний раз видит лицо друга. Да и момент перед засыпанием в могилу был какой-то тревожно-сумасшедший, точно всех хоронили. Поэтому Вася иногда впадал в какое-то дикое, инфантильно-олигофренное состояние: то ему хотелось захохотать, то всплакнуть от жалости к себе, то брыкаться. Но когда гроб засыпали и вместо лица Николая оказалась земля, Кошмариков опять вошел в прежнее горделиво-возвышенное состояние. Он даже стал важно приподнимать с земли упавшую Варвару Никитишну. Помахивая тросточкой, франтовитый, он прохаживался между оцепеневшими провожающими.
- Строг, строг, строг Василий Нилыч к людям, строг, - перешептывались они.
Но они были живые, и Василий Нилыч был к ним равнодушен. Отделившись от них, он засеменил вперед, по дорожке, веселый и удовлетворенный, как после удачного любовного свидания. Какая-то сила несла его на своих крыльях. У входа к нему выбежал немного отрезвевший Косицкий.
Кошмариков схватил его за ворот.
- Володя, учти, - сказал он. - Нужна цепная реакция. Одного Голды мало. Я не насыщусь. Ищи мертвецов, хоть дальних… Понял?
- Все ясно, Вася, - просиял Косицкий, сузив глаза. - Я хоть и пьяненький, хоть сейчас поеду… Ты ее видел… Есть у меня на примете одна… Девка молодая…
- Ну, бегом, - весело гаркнул Кошмариков.
Косицкий, как дитя, виляя задом, вприпрыжку побежал к автобусной остановке.
- Я чичас! - кричал он Василию Нилычу, размахивая рукой.