Проснулся он от странного, страшного звука: там, где была кровать Машеньки, слышалось хрипение. Опрокинув что-то в темноте, включил лампу. Желтый свет ослепил на миг. Машенька стояла в постели длинная, в длинной рубашке, и, вздергивая плечиками так, что проваливалось под ключицами, силилась вдохнуть, вся красная, уже начинавшая сипеть.
- Только не бояться, только не бояться! - зачем-то схватив ее на руки, говорил он, сам леденея от ужаса.
Но уже бежала сюда Аня, на бегу не попадая в рукав халатика.
- Окно! - И выхватила у него ребенка. - Настежь!
Морозный воздух дохнул в комнату.
- Ты дышишь! - говорила Аня сердитым голосом. - Чего ты испугалась? Дышишь. Иначе бы ты задохнулась давно.
- Я… я… не могу… - с рычанием вместо дыхания говорила Машенька, по шею укрытая одеялом.
И уже не красное было лицо, а синюшная желтизна проступила вокруг носа и губ. Он видел ясно: ребенок умирает.
- Можешь! - внушала мать. - Чего ты не можешь? Тебе дышать трудно?
Машенька кивнула, и слезы обиды оттого, что ее же еще и ругают, пролились из испуганных, как у совенка, глаз.
- Горячей воды! - тихо и быстро сказала ему Аня. - Ведро целое.
Понимать, рассуждать он был сейчас не способен. Он мог только верить и выполнять.
Бегом внес ведро. Закрыл окно. Машенька дышала с хрипом, но была жива.
Закутанную в одеяло, посадили ее на постели ногами в горячую воду. Он сидел напротив на корточках. И в эти минуты, когда он смотрел на ребенка и ждал, все ценности мира потеряли для него цену. И то, что недавно казалось несчастьем, сделалось ничтожным в его глазах.
А когда дочка с мокрыми еще глазами, его пожалев, выговорила пресекавшимся голосом: "Папа, ты не пугайся… Я уже дышу… Видишь?" - в нем что-то дрогнуло, он еле сдержал себя.
Через полчаса прибыла "неотложная помощь". Врач, молодая, с мужской хваткой и мужским складом лица, выслушала ребенка, выслушала, что сделано: "Так… так…" - глянула поочередно на обоих родителей, определяя, кто тут более разумный, спросила Аню:
- Вы врач?
- Нет. Но двое их у меня…
- Можно было еще поставить горчичники. Вот сюда. Сухую горчицу в воду. Но в принципе все правильно. Вот так протекает этот грипп. С ложным крупом. - С телефонной трубкой в руке она набирала номер. - Иногда не ложным… Это я, - сказала она в трубку деловым голосом. - Вызовы есть? Записываю…
На исходе ночи Андрей, которого теперь переселили к Мите, услыхал, как щелкнула дверь, вскочил. По коридору шла Аня.
- Что? Опять?
Она прошла на кухню, села.
- Дай что-нибудь. Сердце… останавливается…
Она сидела слабая, вялая, даже глаза закрыла. Сказала как сквозь сон:
- Кофейник поставь… Моторчик завести…
Уже звенели трамваи. В осыпающихся с проводов синих искрах, они проходили внизу в темноте, светя желтыми, обросшими морозным инеем окнами.
- Эх ты. - Аня улыбнулась слабой улыбкой. - А еще на фронте был. Как же ты там не терялся?
- На фронте другое.
Этого не объяснишь. Там от него зависело. Ну, не вся война, а все же. А здесь он, мужчина, чувствовал себя беспомощным.
Между тем до Нового года оставалась последняя неделя. Уже началась предпраздничная спешка. Несли елки по улицам, стояли очереди за апельсинами, и народу в городе прибавилось вдвое.
А в их квартире день только тем и отделялся от ночи, что под утро у Машеньки спадал жар. Раскрывались шторы, начиналось проветривание, умывание, уборка, на какое-то время ребенок, освеженный, чувствовал себя лучше. Потом температура вновь начинала расти, и впереди была ночь.
В доме разговаривали тихими голосами, телефон прикрывали подушкой, уходя, старались не стукнуть дверью. Отяжелевшая от бессонных ночей, раздражительная, Аня даже Митю забросила.
За окном хлопьями валил снег, мальчишки в валенках, разогревшиеся, дышащие морозом, расстегнутые, здоровые, сражались в снежки и галдели так, что здесь, за двойными рамами, слышны были голоса, и Машенька отраженно улыбалась их веселью.
- Ты знаешь, я никогда не завидую, - говорила Аня, и глаза у нее были фанатичные. - Я никогда не завидовала никому. Но я завидую здоровью детей!
А он ничего не мог поделать с собой: в эти дни ему как никогда хотелось работать.
Был объявлен конкурс на строительство кинотеатра на две тысячи мест. Он решил в нем участвовать. Среди ночи он просыпался с ясной головой, бесшумно выходил на кухню. Он приспособил здесь чертежную доску. Плотно закрывалась дверь, приоткрывалось окно. Щурясь на слепящий под электричеством белый ватман, закуривал сигарету, чтоб успокоиться.
Но иногда, глядя на ватман, он видел другое здание. Слово сказанное имеет свою силу. Он сказал, что хотел бы построить дом отдыха, виллу, и теперь видел его. И видел место на земле, где ему стоять. В прошлом году они шли с Митей на лыжах, миновали поляну, перебрались через овраг, входили в лес. Он оглянулся и долго стоял и смотрел. Вот здесь. Небо, снежная даль, лес, ярусами поднимающийся вверх.
Среди природы, и само здание - часть ее.
- Ты можешь хотя бы ночью не петь?
Заспанная, в халате, Аня вошла в кухню, жмурясь от света.
- Ребенок болен, не знаю, отчего у тебя праздник? Только удалось задремать наконец…
Он внутренне сжался, как сжимался все эти дни, оттого, что он такой здоровый, ни хворь, ничто не берет его.
- Я сейчас уберу. Это так просто, - говорил он, разгоняя дым рукой.
- Вот в этом вся разница между нами. Ты любящий отец, я ничего не хочу сказать.
Но для меня они - вся жизнь, а ты… Ты и без нас будешь жить. Да, да, это так…
Ты только без своего дела жить не можешь.
И увидела, что он смотрит на нее остановившимся стеклянным взглядом: он не видел ее сейчас и не слышал.
В воскресенье рано-рано позвонил Борька: он узнал телефон профессора. Молодой.
Светило. Дождавшись десяти - до этого часа, ему казалось, профессора по воскресеньям спят, - Андрей стал звонить. По счастью, профессор был не за городом.
Он долго отказывался, басил, не слушая заискивающий голос. Потом вдруг согласился:
- Хорошо. Сколько на ваших? Через полчаса можете быть у меня?
Через полчаса Андрей с шапкой в руке стоял в передней профессора. Внизу ждало такси. Профессор одевался. По временам из глубины комнат звучал его энергичный голос, отдававший приказания.
Передняя с блестящим от лака паркетом была увешана по стенам чеканкой, и две яркие африканские маски красовались на видном месте. С недавних пор это стало не просто модой, но как бы удостоверяло зримо, что владелец масок достиг определенных степеней и даже, как можно полагать, международного признания. И еще многое, чему пока еще не нашлось точных определений, удостоверяли эти видимые знаки.
Стараясь не замечать, Андрей почтительно стоял на коврике у дверей, преисполняясь доверием и надеждой: вот профессор посмотрит и скажет, что делать.
Профессор стремительно вышел из стеклянных дверей.
- Что же вы здесь дожидаетесь? И никто не сказал, не провел…
Он надел яркое мохеровое кашне. В расстегнутой шубе крикнул куда-то в комнаты:
- Я вернусь, еще поработаю часочка два-три!
И хоть Андрею стало неловко за него: не мог он не понять, что производилось впечатление широким жестом, - он не позволил себе думать об этом.
- Профессор, такси внизу.
- Ах, вот какое обстоятельство… - Профессор на миг озадачился. - Нет, мы сделаем так: отпустите такси. Поедем на моей машине: мне еще надо будет заехать потом…
Руками в кожаных перчатках он уверенно вел машину по снежным улицам. Андрей попытался было рассказывать дорогой, как заболел ребенок, что было, что делалось, профессор прервал его:
- Ничего не надо заранее. Я все увижу сам.
Но тут же смягчился, счел нужным объяснить отцу:
- Вы приехали за мной, следовательно, хотите знать мое мнение. А вместо этого навязываете свои представления мне. Я должен увидеть непредвзято. Это очень важно.
"Нет, он дельный мужик". - Андрей охотно преисполнился верой. И Аня, открывшая дверь, смотрела на профессора косящими от волнения глазами. Впервые за последние дни она была тщательно причесана, напудрена, подкрашена. С чистым полотенцем в руках она ждала, пока профессор медленно и тщательно мыл руки, взбивая мыльную пену.
Волнение родителей передалось ребенку. Когда открылась дверь и все вместе, пропуская профессора вперед, вошли, Машенька сидела посреди крахмальных простынь (Аня срочно перестелила к визиту) испуганная, в желтой своей пижамке, как гусенок с вытянутой шеей.
Начался процесс осматривания, остукивания, оттягивания век.
- Прошу чайную ложечку… "А-а". Еще "а-а". Еще! Очень хорошо. Свет, пожалуйста, сюда. Сюда, сюда. Нет, дайте я сам. Отлично!
В эти минуты Аня видела ее не своими любящими, а чужими глазами, и покрывшаяся гусиной кожей Машенька казалась ей сейчас особенно жалкой и худой.
- Вы знаете, профессор, она такая крепенькая была, - начала она оправдываться, едва он вытянул резиновые шланги из своих белых чистых ушей. - На лыжах, на коньках…
С хмурым лицом Андрей одевал дочку: заморозили совсем. Он ждал приговора, страшился, и от этого ему казалось, что Аня говорит мною лишнего и все не то.
- Воспаление легких. Да. Ну и что? Будем лечить! - Голос профессора стал тонким. - Кстати, вот этого, - двумя пальцами, как мышь за хвост, он поднял со стула Машенькин яркий свитер, - избегать! Только чистый хлопок! Только чистая шерсть!
Синтетика - лишняя возможность аллергических наслоений. Вот здесь, на фирменной этикетке, должно стоять "pure wool". И то нет гарантии. Сияющий чистоплотностью и здоровьем, розовый сквозь кожу, свежий, с влажным ясным взглядом голубых глаз, он казался из мира иного, где не болеют дети, где все разумно питаются и носят исключительно "пур вул".
- Век химии, век синтетики стал веком аллергии. Мы не все можем лечить, но многого мы уже можем избегнуть.
Аня значительно взглянула, и Андрей тихо вышел. Он понял ее взгляд.
Все разузнавший Борька сказал утром, что за профессором надо будет заехать и положить в конверт десять рублей. На всякий случай, хоть и были стеснены в деньгах, они положили пятнадцать: профессор все же, неудобно как-то. Но сейчас, прослушав лекцию об аллергии, Аня поняла: надо дать двадцать.
- Ну что он, пап? - спросил Митя, совсем одичавший за эти дни. Сам с собой он тихо играл на полу в солдатики.
Андрей погладил его по волосам:
- Вот закаляйся, сын, не придется их знать.
Он вернулся, когда Аня с волнением спрашивала о том, что мучило ее все это время. - …я окно тогда распахнула настежь. Может быть, морозным воздухом охватило?
Профессор взглянул:
- Мм-м…
Встал. Подошел к окну. Аня ждала, волнуясь.
Приподнявшись на цыпочки, так, что видны стали носки в яркую клетку, профессор сверху смотрел на свою машину, стоявшую у бровки тротуара.
- Я вот так оставил недавно, и грузовик - представляете? - ободрал крыло.
Нарочно, я совершенно уверен. Все-таки удивительный у нас народ, что ни говорите.
В нашем дворе человек купил "Москвича" цвета "белая ночь". И вот какой-то… трудящийся… вылил на него бутылку фиолетовых чернил. Ночью не поленился встать.
А говорят, мы не трудолюбивы!.. Нет, нас еще сечь, сечь надо! У вас нет машины?
Вы счастливые люди…
Он сел к столу, вынул бланки.
- Подумаем о назначениях. Прежде всего снимем лишнее…
Тут он отменил все, чем лечили до сих пор, и назначил два самых новых, самых последних лекарства: наше и голландское. Выписывая, он каждое произнес вслух, помогая усвоить.
Очень точно, придав этому особое значение, разъяснил, как следует принимать: одно за пятнадцать минут до еды, другое спустя пятнадцать минут после еды. До и после. В обоих случаях интервал пятнадцать минут.
- Вот вы увидите, как они это делают, - говорил он о голландском лекарстве. - На сладком сиропе. Не надо думать даже о дозировке: в упаковку вложена пластмассовая ложечка. Наливаете и… - Тут профессор высунул розовый, свежий язык, проглотил воображаемое лекарство и сладко облизал губы. - Ребенок пьет и пить хочет.
В передней Андрей держал ему шубу с целой, нещипаной выдрой на воротнике, от которой пахло мертвечиной и нафталином.
- Спасибо, профессор… Значит, это вы разрешаете?.. А это не рекомендуете?..
Подержал и закрыл за ним дверцу лифта.
- Разрешите, профессор, если что возникнет, звонить?..
- Ты не забыл отдать ему деньги? - первым делом спросила Аня.
Оставшись в передней вдвоем, они взглянули друг на друга. У Ани сейчас были глаза верующей. И оба они испытали тот прилив надежды, который на непродолжительное время вносит с собой новый врач.
Андрей тут же помчался по аптекам. После долгих поисков выяснилось, что одно из прописанных лекарств должны получить в первом квартале, а про второе никто и не слышал еще.
Совершенно неожиданно на Аню это произвело меньшее впечатление, чем он ожидал.
Воинственно блестя глазами, она открыла дверь.
- А, это ты…
- Что случилось?
- Ничего…
Оказывается, в его отсутствие, только Машенька заснула - дзы-ынь: соседка.
Молодящаяся, бездетная, она впорхнула показать платье, которое сшила к Новому году. А тут ребенок болен. "Ах, у вас всё болеют!.."
- Ты бы видел, с каким выражением она это сказала! Мне обидней всего, что я ничего не нашлась ответить. Ты понимаешь меня? Я растерялась, как будто я еще виновата перед ней.
- Да перестань, о чем ты…
- Нет, каким надо быть бессердечным существом, чтобы матери сказать: "А у вас всё болеют…" За целую зиму ребенок заболел впервые. Я хочу, чтобы она еще раз пришла.
Андрей рассмеялся:
- Не придет.
- Нет, я хочу…
К тому времени, когда вновь позвонили, Аня приготовила все, что она скажет. Но в дверях стояла Лидия Васильевна Немировская.
- Ну как же можно не сказать, не позвонить?
- Лидия Васильевна!
- Он ведь как ребенок, Александр Леонидович. Я его спрашиваю сегодня: "Что это Медведевых не слышно?" - "Ах да, мне говорили, там кто-то заболел…" Я прямо из поликлиники, только закончила прием. Дайте мне руки помыть. Он в этом отношении совершенное дитя.
Раскрасневшаяся на ветру, с растаявшим снегом на седых волосах и на усиках, она вошла и ласково улыбнулась ребенку. Ей рассказали о визите профессора. Она слушала, опустив глаза.
- Он знающий человек, - говорила она сдержанно, с присущим ей тактом. - Если хотите, я попытаюсь достать это лекарство. Но самое последнее это всегда и самое непроверенное. Стоит ли? И потом грипп… Он ведь к нам оттуда приходит. Так что, если бы они могли лечить…
Слушая Машеньку, она по-матерински погладила ее исхудалую спину. И Аня не удержалась, расплакалась вдруг, стыдясь самой себя. Впервые за эти бессонные ночи.
- Ну что вы, Анна Ильинична, милая!
- Измучилась… И потом тут… Мелочь, но так обидно!..
- Не вырастают они без болезней. Сейчас болеют, потом начнут замуж выходить… расходиться. Я вот вспоминаю теперь как золотое время…
На двенадцатый день нового года Андрей стоял с дочкой у лифта, держа в своей руке ее руку в варежке. Одетая в валенки, шапку, шубку, Машенька смеялась-заливалась, вспоминая, как профессор высунул розовый язык и облизнулся.
Смеялась дочка: смешно. Смеялся отец: выздоровела дочка.
ГЛАВА XIV
В первое же воскресенье Аня выгнала своих мужчин за город на лыжах. Она хотела, чтобы Митя подышал воздухом. Андрей хотел поглядеть ту поляну у леса: кто знает, может, все-таки придется ему строить там.
В ночь с субботы потеплело, подул южный ветер. Влажное дыхание его осело на деревьях, на проводах, провисших под тяжестью, и утром зимнее солнце осветило сказочный мир.
В снежном величии стоял лес, весь опушенный. Как в глубину облака, въехали в него. Тихо. Глухо. Белый мягкий свет, белое мелькание перед глазами. Подныривая под снежной лапой, Митя лыжной палкой ткнул в нее и выскочил из обвала весь в снегу.
- Стой, обтряхну! - крикнул отец.
Но Митя убегал от него на лыжах, мелькал среди белых деревьев. Андрей закурил сигарету. Качалась взлетевшая вверх ветка сосны, сыпалась, искрилась в воздухе наморозь. Он догнал сына, вместе вышли на просеку.
Мимо них прошел лыжник. Шумно дыша, он работал руками и ногами, как машина рычагами. Остроконечная вязаная шапка, мохнатый широкий свитер, тонкие в натянутых шерстяных чулках ноги. И по всей просеке - и впереди и позади них - шли лыжники, все в одну сторону. Блестело солнце, слепил снег, лежали тени поперек лыжни. Высоким было небо. Впереди, замыкая просеку, оно стояло стеной.
Яркими точками возникали там лыжники на гребне и исчезали, как будто сваливались за горизонт.
Попав в накатанную лыжню, как в общую струю ветра, Митя наддал шагу, радостно блеснули глазенки из-за плеча. Лежавшие поперек лыжни тени вскакивали ему на спину и падали.
Как по-иному видишь мир, когда есть дети. Даже прошлое начинаешь видеть через них. И жутко станет задним числом - за них, хотя тогда и на свете их не было.
Недавно смотрели телевизор всей семьей, какую-то комедию. Машенька взобралась к нему на колени. Она не знает, какой нечаянной радостью способна одарить отца, когда вот так сама взберется на колени, пригреется… И ни с того ни с сего посреди комедии ему вдруг вспомнилось, как в сорок втором году на болоте немецкая разведка напоролась на них. "Ты чего?" - удивилась дочка. Оказывается, он прижал ее к себе и дышит в макушку. Через их жизни он и своей заново узнавал цепу. Ведь это их могло не быть, их шли убить: Митю, Машеньку. И кому какое дело, что они сказали бы, придя в мир? Может, им что-то суждено сказать? Или нарочно, чтоб не смогли? Да нет, счет ведь не на единицы шел. Вслепую, на миллионы.
И как просто было! Вот эта простота все больше вспоминалась на отдалении. В Венгрии такой же солнечный день стоял, полузимний-полувесенний уже. Их наблюдательный пункт был в разбомбленном кирпичном доме. И до того надоело в каменном холоде сидеть, что они с капитаном Щеголевым вылезли в траншею, стали за выступом стены, с непривычки: жмурятся на солнце. А на той стороне, тоже в развалинах, немцы пушчонку выкатывают. Простым глазом видно, как там за щитом копошатся, как разворачивают ствол. Они стоят смотрят. А те выкатывают. И солнце весеннее, снег подтаивает, в глаза блестит… Как рявкнула пушка! После сами удивлялись: когда успели на дно траншеи упасть? В доме крик поднялся: "Комбата убило!.." Пыль, дым, стрельба началась. А они лежат, и с перепугу даже смешно вроде. Молодые были, глупые все же.
Прошлой осенью в День артиллерии, 19 ноября, зашли они с Борисом в ресторан. На эстраде четверо парней в малиновых пиджаках с галуном, с электрогитарами на животах. От каждого электрический шнур по полу. Парни по очереди подсовываются мордашками к микрофону. Мяукнет по-английски и затрясется с электрогитарой на животе, словно его током пронзило.
Как водится, места все были заняты. Только в глубине, у колонны, один за столиком сидел человек в компании с бутылкой вина и свиной отбивной на тарелке.