Еще недавно Александр Леонидович знал бы, как поступить. Все то, что находилось вне его, но составляло его силу, немедленно пришло бы в действие, сами стали бы нажиматься все кнопки и, раздвинув людей, предстал бы милиционер, живое олицетворение защиты прав и порядка. Но сейчас, никем и ничем не защищенный, Александр Леонидович чувствовал себя совершенно беспомощным на улице, где свои какие-то действовали неписаные законы.
Все, что случилось с ним, теперь связалось в его сознании. Он ощутил неизмеримое расстояние между тем, как он сидел на возвышении, на виду и на свету, и тем, как теперь, вывалянный в пыли, стоял в толпе и кто-то, понимавший, что его можно оскорблять безнаказанно, теперь все можно, кричал со злой радостью: "Шляпу надел!.."
Он в центре уличной сцены, посреди кричащей толпы… Это было концом падения, этим завершалось все.
Шофер предлагал отвезти домой, кто-то советовал:
- В больницу езжай, пускай засвидетельствуют…
Не слушая, не отвечая, Александр Леонидович выбрался из толпы, пока не пришел милиционер, пока его не узнали.
Никто не видел, как и где оттирал он пятнышки, оглядывая себя со всех сторон, стараясь за спину себе заглянуть. Он и домой не мог явиться в таком виде, пережить еще и это унижение. Потом, потом, но только не сейчас. Потом, когда можно будет все обратить в шутку. Если можно будет.
В передней, не зажигая света, он тихо повесил пальто. Не на вешалку, где Лидия Васильевна могла увидеть, а в шкаф: надо будет потом еще раз оглядеть все, почистить.
- Это ты? Я даже не слышала, как ты вошел.
Раздалось шипение горячей сковороды, запахло жареным. Вытирая на ходу мокрые руки, Лидия Васильевна шла из кухни. У нее сегодня был вечерний прием в поликлинике; одетая на работу, но в переднике, она заканчивала домашние дела.
- Тут Полина Николаевна звонила.
- Что?
Александр Леонидович успел задернуть плотную штору на окне.
- Советовалась. У Олечки ведь скоро именины. Она говорит, в универмаг должны привезти… Что с тобой? На тебе лица нет!
- Съел что-то.
Зазвонил телефон. Александр Леонидович испуганно замахал на него рукой:
- Меня нет. Нет! Убери.
Но Лидия Васильевна не стала брать трубку, она выдернула шнур из розетки.
- Что ты съел? Где?
- В буфете.
- Но что? Что ты ел там?
- Крюшон… Мне показалось, когда я попробовал… Ах, оставь меня, пожалуйста.
Она так приучила его, что каждая мелочь, малейший ушиб становился предметом внимания. А сейчас о самой главной боли он не мог сказать ей.
- Я бы лег, знаешь.
Больше всего ему хотелось сейчас остаться одному. И лечь. Вот что ему нужно было сейчас: лечь в постель. Он был рад, что ни Ляльки, ни Олечки нет дома - они ушли в кино, - как мог уговорил жену, что все это так, пройдет, просто решил на всякий случай перестраховаться. Обещал звонить, если что, согласился с тем, что она позвонит, и, уже опаздывая, Лидия Васильевна убежала на работу. А он остался один со своим позором.
Та жизнь, выше которой он был всегда, над которой проезжал и проходил не соприкасаясь, в эту жизнь оказался он сброшенным. Что делать? Как быть? Ему было страшно.
Болела голова от сотрясения. Болело ушибленное колено. Но сильней всего, нестерпимо болела душа. В свежих крахмальных простынях, на мягкой подушке, он лежал загнанный, униженный и слабый. Его знобило. И во всем мире не было сейчас человека, которому он мог бы пожаловаться: рассказать.
Дважды звонила Лидия Васильевна; перед уходом она поставила телефон рядом с ним на тумбочку, только руку протянуть.
Укрывшись с ухом, дыша с дрожью себе на руки, Александр Леонидович согрелся и, как дитя малое засыпает в слезах, заснул, обессиленный.
То, что для Александра Леонидовича казалось концом жизни, падением, которое и пережить невозможно, почти никем не было замечено. Объявили перерыв, и люди устремились в буфет, где обычно образовывались большие очереди. Здесь можно было зимой купить даже свежие помидоры и парниковые огурцы. Радуясь удаче и вместе с тем испытывая известную неловкость, люди спешили раньше других занять очередь, чтобы дома побаловать детей. И после уже с кульками досиживали совещание.
Но была еще и другая причина, почему никто почти не заметил происшедшего с Немировским. На больших собраниях, где обсуждаются общественные вопросы, есть у людей еще и те дела, которые удобно решать в разговоре. Здесь просто можно встретить нужного человека, к кому в другое время не так-то легко попасть на прием; можно пройтись с ним рядом, переговорить. И многие соображения одолевают людей, много надо успеть, а перерыв мал.
Еще в самом начале, когда только утверждали регламент, произошла некоторая неувязка с общим подсчетом часов. Бородин, который председательствовал, объявил:
- Сейчас четырнадцать ровно. Есть предложение работать до шестнадцати часов.
Потом сделаем получасовой перерыв. Снова поработаем два часа, еще прервемся на пятнадцать минут и еще час поработаем. И закончим все в девятнадцать часов.
Возражений нет?
Возражений не было. Проголосовали. И уже после этого поднялся в конце зала человек с вытянутой рукой (он, правда, говорил, что с самого начала подымал руку, но его не заметили) и стал объяснять, что не получается закончить в девятнадцать часов. Два плюс два, плюс один, плюс три четверти часа - не получается девятнадцать. И все это - через зал, громко.
Бородин помолчал и, не напрягая голоса (не будет же он перекликаться через зал), не вдаваясь в подробности, сказал в микрофон:
- Товарищи поработали, подсчитали вот тут. - Он приподнял со стола бумажку и положил ее. - Что ж мы будем так не доверять? Я думаю, все же правильней будет доверить товарищам.
Так и решили.
- А по окончании, - тут Бородин сделал паузу, выждал соответственно, - по окончании нам обещали показать фильм. Какой фильм, этого я пока еще сообщить не могу.
По залу сразу прошел шепоток, и вскоре все знали, что фильм покажут французский, получивший премию на каком-то фестивале. И во втором перерыве народу не только не убавилось, по некоторые успели позвонить женам, и в фойе усилилась толчея.
Андрей и раньше наблюдал не раз то взаимное взвешивание, которое постоянно происходит там, где собираются вместе разные по положению люди. Есть сотни признаков, по которым люди безошибочно определяют свое сиюминутное положение. И взвешивают, взвешивают себя в своем уме и в чужих глазах. Оно всегда казалось ему не слишком достойным, это занятие, но если б все в жизни решалось по трезвому размышлению да логикой! Когда у входа в зал Чмаринов, радостно пожимавший руки одним и не замечавший других, глянул на него как на пустое место, Андрей почувствовал ненависть к этому человеку. А ведь понимал умом, что Чмаринов не определяет погоды, он только отражает ее.
В перерыве, жалея, что нет Борьки Маслова, Андрей стоял у окна, задумался и не заметил, как прошла мимо дама в шуршащем платье и очень внимательно посмотрела на него. Только уже вслед - она шла в компании еще с двумя дамами и Зиной, - машинально вслед глянув, узнал.
Когда-то ее звали Аля. Аленькая - звал он и был в нее влюблен. Сколько же это лет прошло с тех пор? Да ведь лет шестнадцать. Тогда она была беленькой девочкой, наивной, с наивным голоском. И в комнате у них все было белое: и кружевные накидки, и кружевные салфетки (Аля вместе с матерью вязала их из катушечных ниток), и свежевыстиранный парусиновый чехол на диване блестел от утюга. А подушки диванные вышиты болгарским крестом, и даже картины на стенах под стеклом вышиты крестом: белолицые дамы в длинных, со складками и шлейфом малиновых платьях.
Все это белое, чистое удостоверяло с несомненностью, что тут невеста, сохранившая невинность и чистоту. Он был влюблен, и все здесь ему нравилось. И нравились ее родители, совсем простые. "Мы по-простому, - говорил ее отец, наливая по стопочке, - по-рабочему". Он работал на мясокомбинате, и в доме у них все было. Хоть и экономно, но по-семейному хорошо и так всегда вкусно.
Взволнованного близостью нравившейся ему девушки, по-студенчески голодного (а годы были голодные), нагулявшегося с Алей по морозу, его непременно усаживали за стол, ни за что без этого не отпускали, и отец из четвертинки наливал им по стопочке. А горячая картошка была такая рассыпчатая, и чайная колбаса, заранее нарезанная, так пахла чесноком! И все вокруг само говорило ему здесь, в тепле: вот и у тебя так может быть по-семейному, по-доброму. И путь указывался. Аля.
Алевтина Семеновна.
Дойдя до конца фойе, они поворачивали в общем кружении. Года три назад он что-то слышал про нее: муж ее занимает какое-то положение. Ну что ж, он за нее рад.
Запыхавшийся Борька Маслов налетел на него:
- Ты не догадался меня зарегистрировать?
- А предупредить не мог? Ты что так опоздал? - спросил Андрей, обрадовавшийся ему.
- Начальство не опаздывает, начальство задерживается. Что-нибудь было?
- Да так, в общем… Слухали: земля вертится…
- Вот я и понадеялся, без меня справитесь. А мой госконтроль звонил уж специально: "Боря, ты манкируешь. Нельзя манкировать". Меня теперь дрессируют этим словечком - "манкировать".
Андрей говорил с ним, но Алевтину, медленно приближавшуюся, не упускал из виду.
А что, мог бы тогда и жениться, если б Аню не встретил. Близко уж к тому было.
Не страшно, что женился бы, а вот дети… Крупная, широколицая, ширококостная - ох, как же она раздалась за эти годы! Где-то читал он, что в камне, пока он не обработан, и дефектов не видно. Но стоит отшлифовать - и все трещины, даже мельчайшие, скрытые, становятся видны.
Уже слышно было Зинино щебетание - точно как у Алевтины в ту пору, наивный голосок: - …и вообще это необязательно в двадцатом веке - учить девушку играть на рояле.
Теперь везде продаются проигрыватели, есть со стереоскопическим звуком.
- Стереофоническим, - авторитетно поправила Алевтина.
Только на какое-то мгновение Зина смешалась, но не позволила сбить себя. Мягким голосом, а в то же время давая понять, что теперь это им лучше известно, сказала с улыбкой:
- Нет, у этого звук стереоскопический…
Проходя мимо, шурша своим голубым платьем, на котором всего было много, и материи и блесток, Алевтина сверху вниз глянула на него. "Вот что ты мог иметь, - говорил ее надменный прищуренный взгляд. - Да, вот что ты потерял…" Он поклонился ей молча.
- Кто это? - спросил Борька.
- Знакомая, - сказал Андрей.
- Н-да, брат. Таким женщинам нравишься! Надо Ане рассказать.
Борька был возбужден.
- Работал? - спросил Андрей ревниво.
- Да так, немного… Бросать не хотелось. Но как стал названивать мой госконтроль… Накрыл мокрыми тряпками - и сюда: надо.
У Андрея даже в душе засосало, когда услышал "бросать не хотелось". Вот чему он завидовал, если уж завидовал чему-либо. По себе знал, как радостно бывает в такие минуты жить на свете. Но, кажется, в обозримом будущем ему это не угрожало.
А уж если есть смысл жизни, так вот он. И если есть счастье, так вот оно. А все остальное - суета сует.
- Скоро покажешь?
- Да черт его знает. Сам не пойму. Пока работаешь, ты - бог. Никто не может, можешь один ты. А отошел на время, глянул заново - молотком бы разбил. Может, вообще ерунда и обман зрения, - сказал он поспешно, заметив, как расстроился Андрей. - Покурим, что ли? Только у меня опять тот же сорт - твои.
Вот и без папирос Борька и, как всегда, без денег. А бывал и без дома. Но счастлив. И ничто с этим не сравнить, все отдашь.
Они уже направились курить, когда на них налетел Чмаринов. Не наткнулся случайно, а явно искал.
- Здравствуйте, Андрей Михайлович! - говорил он. И двумя руками руку жал, ласково заглядывал в глаза.
Сам от себя не ожидавший, Андрей вдруг пальцем поманил его, серьезно отвел в сторону (Чмаринов весь навострился слушать) и тихо, по секрету, доверительно спросил:
- Есть указание? Приказано любить?
Только самое первое мгновение слушал Чмаринов. В следующий момент заулыбался по-родственному:
- Эх, Андрей Михайлович, Андрей Михайлович, все шутки шутите.
- Ну, вы же знаете, я шутник.
- Вот вы смеетесь, а я вам скажу: вас будущее ждет.
- Это как же вы узнали?
- А вот не цените вы нас. А я душевно рад, что могу вас порадовать.
- И в этом будущем вы мне первый друг?
- Всенепременно! - И смотрел на него Чмаринов многоопытными глазами. Хоть и улыбался, мудрость жизни излагал. - Я и буду вам самый первый друг. Вот вспомните тогда Чмаринова.
Что-то произошло. Борька так и определил:
- Андрюха, что-то на тебя грядет.
А вскоре все само разъяснилось (уж как сумел Чмаринов раньше всех узнать, это ему одному ведомо). Через фойе к двери за сцену - оба видные, крупные - шли Смолеев и Николаев. Был у Андрея маленький осадочек от сегодняшней встречи там, у лифта, внизу. И, ожидая встретить холодность, он сам первый поздоровался сдержанно и холодно. Но Смолеев, наткнувшись на него взглядом, остановился. И громко Николаеву, так, что оборачиваться стали:
- Вот про него я тебе говорил. Давайте я уж вас и познакомлю сразу.
И пока знакомились, Смолеев говорил:
- Ты дом отдыха собирался строить? Вот поговори с ним. Это он все мечтает виллу построить. Есть у него такая несовременная мечта. Поговори, поговори.
Николаев смотрел по-хозяйски: определял, на что годен человек. Хмуро сказал свой телефон, когда звонить.
А вокруг, словно что-то особенно радостное происходило, стояли и улыбались люди.
Ночью Лидия Васильевна проснулась, услыша, как ворочается рядом Александр Леонидович.
- Ты что?
Включила ночник.
- Так что-то… Не знаю… Не по себе.
Он был беспокоен.
- Сесть повыше.
- Обожди.
Уже в халате, только запахнувшись на груди, Лидия Васильевна нагнулась над ним.
Глаза его смотрели испуганно, а в глубине такая смертная была тоска, что она похолодела. Но больше всего боясь его испугать, она заговорила спокойно:
- Возьми меня за шею… Руки положи… Нет, ты не напрягайся, ты ничего не делай.
Я сама!
Руки его не держались, сползали, и весь он тяжелей, тяжелей повисал. И вдруг потянул ее вниз, грузно вдавился в подушки…
Всю свою жизнь она вспоминала потом, что в этот последний час он к ней потянулся, к ней руки протягивал, от нее помощи ждал. А она отпустила его одного.
ГЛАВА XVIII
Даже горе, даже самое страшное горе прибавляет нам опыта, если мы остаемся жить.
Полина Николаевна пережила смерть мужа, смерть Николая Ивановича - память его священна! - теперь она должна была помочь Лидии Васильевне пережить. И, укрепясь этим сознанием, она взяла на себя все заботы, все хлопоты.
Телефоны города, лиц, от которых зависело, были у нее на проводе. Самые разные люди, побуждаемые ею, звонили другим людям, выясняли, зондировали почву, ставили в известность, в удобной форме высказывали свое мнение.
Маленькое преддверие кабинета Александра Леонидовича, зажатое двумя стенами и вытянутое к окну, где под открытой форточкой в табачном дыму помещалась Полина Николаевна со своей пишущей машинкой, телефоном и непременным букетиком цветов в вазочке, превратилось сейчас в штаб. Сюда входили, отсюда выходили, и всем она отвечала:
- Будет дана команда.
Дело шло о чести, о добром имени Александра Леонидовича, о том уровне, которого он заслужил. И вновь многие люди, побуждаемые ею, звонили другим людям, а Полина Николаевна держала руку на пульсе событий; это от него к ней перешло выражение, от Александра Леонидовича: "Держать руку на пульсе событий".
Напряжение и ожидание ощущалось во всех звеньях цепи. Одна лишь Лидия Васильевна не понимала важности совершающегося; в ее положении это, впрочем, так объяснимо.
По всем вопросам Полина Николаевна сносилась с Людочкой, с ней была сейчас особенно близка.
Сама она поминутно чувствовала сердцебиение и перебои, пила сердечные капли, и запах валерьянки мешался с запахом табачного дыма и крепких духов.
Букетик фиалок, стоявший рядом с пишущей машинкой, подарил ей Александр Леонидович. Он вошел тогда такой весенний, такой разморенный солнцем и со своей иронической улыбкой молча положил ей на машинку цветы. И прошел в кабинет.
Белыми пальцами с вишневым маникюром Полина Николаевна трогала сжавшиеся, засохшие фиалки, и на ее крупные глаза наворачивались крупные слезы. Никто уже теперь никогда не принесет ей цветов, эти - последние.
При жизни Александр Леонидович иногда шутил: "Я не возражаю, если меня похоронят по третьему разряду, разницу в деньгах отдадут мне сейчас…" Ах, как она не любила такие шутки, как она сердилась.
В середине дня раздался звонок. Едва Полина Николаевна положила трубку, все пришло в движение. Отдавая приказания, разрешая сомнения, она всякий раз с особым значением указывала на телефон; своим молчанием он освящал ее действия и слова.
Потом она взяла машину и помчалась к Лидии Васильевне. Она чувствовала прилив сил, была возбуждена. Если бы не такой трагический час, можно было бы даже сказать, что она чувствовала в себе радостную жажду деятельности. Она исполнила свой долг перед Александром Леонидовичем. Да, она свой долг исполнила. Она добилась всего, чего он мог желать.
Проснувшись в этот день рано, Виктор с трудом дождался газеты. Раскрыл. На второй полосе сверху, справа - некролог в две колонки и подписи, подписи. Одним взглядом охватил все разом, пережил мгновенный испуг, не увидя своей фамилии, а потом аж в пот бросило: Смолеев, Бородин, Митрошин, Сильченко, Николаев, а тремя строчками ниже - он, Анохин.
Еще с вечера знал Виктор, с вечера было ему известно, что его фамилия в списке.
Но все же Зинушке он не сказал: мало ли что может произойти в последний момент.
Так до утра это и оставалось его тайной, его ожиданием.
Вчетверо сложив газету, он вошел из передней в комнату. Зина, уже одетая, начесывала челочку перед зеркалом. Она торопилась до работы в магазин.
С лицом печальным, но и торжественным тоже Виктор положил газету на стол.
Некрологом вверх.
- Посмотри.
Она глянула.
- А-а. Да! Но ведь он был старый. Сколько ему было?
Виктор в задумчивости прошелся по комнате:
- Посмотри…
Зина посмотрела в раскрытый кошелечек, посчитала деньги, посоображала про себя, сомкнула "молнию". Тогда уж глянула в газету:
- Ну что тут? Я же знаю…
И тут собственная фамилия прыгнула ей в глаза. Но поверила. Глянула на Виктора.
Он прохаживался по комнате какой-то не такой. Еще раз прочла из рук.
- Ты знал?
- Знал…
- Почему же ты ничего не сказал? Мне не сказал!
Он обнял ее за плечи и с нею вместе, наполненный молчанием, начал ходить по комнате. А она взглядывала на него, то ли робея, то ли впервые разглядев то, чего и она в нем раньше не знала.
Он привлек ее, поцеловал за ухом. Зина не поняла. Он поцеловал еще раз. Зина взглянула вопросительно:
- Виктор, цельное молоко бывает только в это время.
- Ну, Зюка. Ну, Зюзенька. Ну один раз можно и без молока.
- Какой ты сегодня, честное слово… Прямо не узнаю. Ну, закрой дверь на цепочку…