Вновь на эстраде загрохотало, зазвенело, длинная выбилась дробь. И смолкло. И тихо, будто не в микрофон, а каждому особо на ухо зазвучала песня: "Мне кажется порою, что солдаты, с кровавых не пришедшие полей…"
Песня была новая, только появилась. Они слушали ее молча - глубоко затягиваясь сигаретами.
Неужели же главное дело его жизни осталось там, на войне? А он все живет так, будто ему дано еще совершить. А ведь сорок лет пробило…
В чем-то все же Борьке проще. Хоть до какой-то поры он сам себе спрос и судья. А что архитектор может сам? Заказывает заказчик. А может, дело в том, что тебе не дано? Анина мать говорила, бывало: "Даст бог его, даст и на него". Они тогда с Аней ждали Димку, и ничего еще не было, я жить было негде, а мать спокойно так говорила: "Даст его, даст и на него…"
Вот так и талант. Когда настоящий талант, ничто не остановит, "заложим жен и детей…". А если нет, так что уж! Но еще и не додумав до конца, увидел стыдную изнанку этой мысли: мы не гении, какой с нас спрос… Несчастен тот народ, где спрос только с гениев, а остальным в утешение: "Что мы можем?" Уж это он повидал и знал, что можем. Если б они все четыре года не месили глину, ни один бы маршал не выиграл войну. Это в школе все заучивали по Тургеневу: без каждого из нас родина обойдется, но мы не обойдемся без нее… А час пробил - и поняли; не обойдется родина без нас. Я ее должен заслонить. Сам. Каждый. Кроме - некому.
Может, потому и победили, что поняли.
А песня говорила с ним один на один:
Летит, летит по небу клин усталый,
Летит в тумане на исходе дня,
И в том строю есть промежуток малый -
Быть может, это место для меня.
Да, так. И пусть так будет. И спокойно и твердо было сейчас на душе. Человек не бывает свободен. Ни от тех, с кем вместе жизнь свою жил, ни от тех, кто жил до нас и нам жизнь оставил. И ни от тех, кто после нас жить будет. Не дано людям освобождение от того единственного, что сделало их людьми.
Когда они уходили с Борькой и гардеробщик, отставя кружку с горячим чаем, подавал им плащи, Андрей увидел в зеркале позади себя лоточницу, толстоватую в своей белой куртке. Видно, торговала она от ресторана вразнос и сейчас, с пустой корзиной, обшитой изнутри белой материей, от которой пахло жареными пирожками, смотрела из-за портьеры в зал на офицеров. Там не столько на старших по званию поглядывала молодежь, сколько старалась обратить на себя внимание пробегавших официанток. Женщина смотрела из-за портьеры и улыбалась:
- Какие молодые. Какие красавцы все! Сколько же их там осталось…
Они вышли из ресторана. Красное закатное солнце в сизоватом тумане стояло в конце улицы, низко над блестящими трамвайными рельсами. Оно сулило покой ушедшим, оно светило живым, кто вновь увидит завтра его восход.
ГЛАВА XXII
Кончался этот долгий день. Было поздно, когда Виктор и Зина вышли подышать перед сном. Одетые тепло (весна - самое обманчивое время), они гуляли по переулку, где не горели фонари. В их шестиэтажном доме гасли окна: пройдут до угла - погасло окно, дойдут до другого угла - и вот еще окно погасло.
Зина экономии ради надела старое пальто, хоть и тесноватое, но еще совсем хорошее, драповое: в темноте ведь никто не увидит. А новое ее пальто с узким меховым воротничком из голубой, нигде еще не потершейся норки, в котором она сегодня была на похоронах, висело в шкафу в специальном мешке с "молнией". И еще нафталин она повесила туда: насыпала в старый носок Виктора, завязала узлом и повесила внутрь - никакая моль не проникнет. От сознания, как ему хорошо висеть, Зине хорошо было в старом.
- Как тебе показалось, - спросил Виктор, подтыкая шарф на горле, - понравилась ты Смолеевой? Произвела впечатление?
Зина и сама себя спрашивала об этом. Очень ей хотелось понравиться, но какая-то она странная, Евгения Аркадьевна. Только смотрит своими глазами и молчит.
- Ну ты сам подумай, - сказала Зина, и голос у нее был сейчас как у девочки, - ну чем я могла ей не понравиться?
Остановившись под фонарем, Виктор протирал очки концом мохерового шарфа. Он думал. Глянул сквозь стекла вверх на свет. Потом еще теплей подоткнул шарф на горле.
- Да, ты права.
- Вот и мне кажется.
- Да.
- А знаешь, ко мне сегодня подходили, поздравляли. - Зина засмеялась как застеснялась. - Всем так твое выступление понравилось.
Виктор сделался вдруг значителен и строг.
- Да многие теперь подходят…
После похорон им целиком завладел Зотов. С воодушевлением и горячностью, а главное, совершенно искренне - вот это особенно приятно было Виктору! - он говорил, как остро, как умно ("умно" - это больше, чем "умно": тут вместе соединилось "умно" и "политично"), как смело, с таким тактом, но и глубиной Виктор Петрович сказал, какое глубокое впечатление это произвело. Оказывается, к Зотову тоже подходили поздравить и выразить.
Пока они шли по аллеям, а потом стояли среди отъезжавших машин, Зотов все говорил, а Виктор слушал, солидно наклоня голову, с нелицеприятным деловым выражением, абсолютно исключавшим какую бы то ни было комплиментарностъ. Так оно и выглядело со стороны: беседуют, головы наклоня, два ответственных человека: ведут деловой разговор.
Но, слушая, Виктор из виду не упускал, с кем идет к своей машине Смолеев Игорь Федорович. Почему-то ему казалось, до последнего момента все казалось ему, что Игорь Федорович, который так ничего и не сказал, позовет его с собой в машину. И он готов был отреагировать должным образом.
А когда у Зотова проскользнула почтительная фразочка об особом к Виктору Петровичу расположении Бородина, о большом доверии к нему, Виктор решительно пресек это и отмел. И ему самому понравилось, как он, но глянув, пресек и отмел.
Бородин сейчас - Бородин. По уже видно, что он - фигура сходящая и совершенно ни к чему, чтобы числилась за тобой особая к нему близость, не нужны эти разговоры.
Зотов на лету смекнул и для себя тоже сделал полезные выводы, сориентировался, словно инструкцию получив.
- А знаешь, кто еще подходил? - вспомнила Зина. - Вот эта… Ну как ее?.. Она еще при Немировском состояла всегда.
- Михалева?
- Она! Так хвалила, так хвалила, всю прямо забрызгала слюной.
Не сговариваясь, они почему-то отошли от стены дома, где были окна, и начали прогуливаться на отдалении, под деревьями. Словно там хотели рассмотреть вдвоем те приобретения, которые каждый из них внес в дом сегодня.
Михалева - это хорошо. Виктор поцеловал Зинушку в висок. Михалева - это добрый знак. Пришла, значит, отметиться. Хозяина ищет. Ничего, пусть… А там поглядим.
Пусть пока.
Вдруг ему как-то беспокойно стало. Словно подуло со стороны. Он не сообразил хорошенько - откуда, что? Как будто бы все хорошо, а вот сделается вдруг так беспокойно… В последнее время это бывало.
Почему так странно смотрел Смолеев? Он тогда подошел, скромно стоял вблизи него, солидно молчал, весомо кивал. Крепче всех истин знал Виктор: никогда так умно не скажешь, как умно промолчишь. Он стоял с тем думающим выражением, которое у всех здесь было. А когда завтранспортным отделом Паншин похвалил его речь и по пояснице похлопал, как бы слегка выдвигая вперед, Игорь Федорович улыбнулся. Но тоже странно улыбнулся: вот и одобрительно, а взглядом не приблизил. Не возникло того радостного чувства, того прилива сил, когда хочется делать и сметь.
Виктор уже привыкать начал, что ему рады. Вот хоть то же пальто с воротничком потребовалось Зинушке. "Да господи, Виктор Петрович!.." Хорошо, когда люди рады друг другу. А вблизи Смолеева он как-то связанно себя чувствовал. Видел он издали, как Смолеев садился в машину. Сел, занес ногу, дверцу захлопнул за собой.
И уехал.
И еще то заметил Виктор, что уехал Игорь Федорович без жены. А она, хоть многие предлагали ей место в машине, ловила с сослуживцами такси, и набилось их туда не то четыре, не то пять человек друг другу на колени. Она вообще моложе его и, говорят, имеет влияние. Но говорят-то говорят, а тут тоже важно не ошибиться.
- Ты когда разговаривала с Евгенией Аркадьевной, у нее не могло создаться впечатления, что ты уж так уж?..
- Виктор, ты меня удивляешь!
И, мягко ступая своими толстыми каучуковыми подошвами, Виктор сказал вслух понравившуюся ему фразу:
- Хорошо, когда люди просто радуются друг другу. Хорошо, когда в жизни все естественно.
Как это важно, как важно в жизни не ошибиться! Ведь не исправишь потом. Был у него такой момент два года назад. Все начали выступать с трибун, становились известными… И мысли, которые они высказывали, могли быть его мыслями, а известность их могла быть его известностью. Один раз он решился. "Не могу молчать!" - говорил он тогда себе мысленно и Зине вслух. Что с ней было! Это же счастье, что в последний момент он все же удержался. Прямо вот что-то сказало ему, как за руку взяло в последний миг.
Он опять с нежностью поцеловал Зинушку в висок, и некоторое время они молча ходили, оба закутанные тепло. Хорошо пахло в воздухе молодым тополем, первым клейким листом.
- Ты чувствуешь, какой воздух? Как пахнет? - Виктор глубоко вдохнул носом. - Есть в этом во всем… Вот в этом весеннем воздухе, в этом мерцании близких звезд, близких и таких далеких, есть во всем этом что-то такое, - начав говорить, Виктор почувствовал волнение, - что-то невыразимое…
Зина сбоку с удивлением, с уважением смотрела на него. Он чувствовал этот взгляд и возбуждался, очки его блестели сильней. - …что-то такое прекрасное. Мы всё спешим, всё чего-то хотим достичь, как будто оно там где-то. А оно здесь, и это "здесь", если вдуматься, прекрасно.
Надо только уметь видеть его и ощущать в полной мере.
- Виктор, ты прямо как поэт. Прямо как книгу хорошую читаешь. - Зина опять чего-то застеснялась. - И вот тоже сегодня, когда ты там говорил… Так хорошо, так вот все как-то, знаешь, я даже не все поняла.
Виктор покивал значительно и грустно, как бы сознавая, что ему суждено оставаться непонятым. Он давно заметил: люди с особым уважением слушают то, чего не понимают. И теперь он иной раз, как человек, который не наблюдает себя со стороны, поскольку не этим занята его мысль, говорил как бы в творческом озарении фразы, значения которых и сам не понимал вполне. И видел, что это слушалось.
- Боюсь, ты переоцениваешь несколько… и вообще. Мы люди маленькие, - говорил Виктор в сознании тех больших возможностей, которые, как он надеялся, перед ним теперь открывались.
- Почему это мы люди маленькие? - обиделась Зина. - Так уж тоже себя не надо. Это дать повадку - многие захотят. Это Андрей все раньше хотел. А теперь с этой своей завидуют.
- Мы не должны судить людей только по тому, как они к нам относятся, - сказал Виктор. - Пусть он так. А мы не должны.
- И ты же еще его жалеешь! - возмутилась Зина. - После всего, что он тебе сделал!
Вот так мы всегда. Потому что мы всегда такие!
- Да, есть это в нас. Но мы уж себя не переделаем.
- Не говори, пожалуйста! У меня нервная система!
Зина никогда никаких определений больше не добавляла: что ж еще можно добавить, если вся ее система - нервная?
- У меня вот сердце начинает биться…
- Ну что ты, Зинушка. Ну зачем уж так уж…
- Нет, но как ты после всего можешь еще жалеть? Так нам и надо за нашу простоту!
Сознание собственного благородства приятно было Виктору. Приятно было прощать.
Он не враз дал убедить себя, не сразу пришел к непредвзятому выводу. А когда заговорил, голос его был печален, трогателен и тих:
- Если отнять у человека руку, у него останется другая рука. Если отнять у человека ногу, у него останется другая нога. Без руки и без ноги человек может жить и даже функционировать. Но стоит сделать вот такую крошечную дырочку в сердце - и человек умирает. Эту рану он мне нанес.
И Виктор опять подоткнул шарф, сильней укутал себя.
В доме гасли окна. Погасла лужа на асфальте, как будто исчезла враз: это выключили настольную лампу, стоявшую на окне третьего этажа. Теперь светился там зеленый аквариум.
Виктор и Зина некоторое время еще прохаживались по переулку, оба тепло одетые.
Они прожили в этом доме девять лет. Они знали: скоро они переедут в другой дом, в лучший.
ГЛАВА XXIII
Борька позвонил в пятницу среди дня:
- Андрюха? Живой, здоровый и гениальный? Чего делаете сегодня?
Обычно в мастерскую Борька не звонил. И вообще без крайней нужды сюда не звонили.
Телефон был один, говорить приходилось от стола Полины Николаевны, она же очень беспокоилась, что именно сейчас, сию минуту Александру Леонидовичу потребуется позвонить. И потому, перестав печатать, сидела, держа руки наготове. Энергично ждала.
Теперь и заботиться было не о ком и печатать нечего; одна она сидела там, откуда ушла жизнь. И рада бывала, если заходили к ней поговорить. Среди всех служебных перемещений и назначений, которые совершались в мире, где и премьер-министров свергали и королей, одно-единственное тревожило и занимало ее целиком: кого теперь назначат руководителем их архитектурной мастерской. С этим вся ее дальнейшая жизнь была связана. Да и всех в мастерской это теперь волновало.
Различные были соображения, различные слухи циркулировали, называли Анохина. И когда сейчас позвонил Борис, у Андрея мысленно все сразу с этим связалось: что-то он узнал. И в глазах Полины Николаевны, смотревших на него, был немой вопрос.
- Ты что звонишь? Зайти хочешь?
- Нет, тут другое. Ты вот что прежде скажи: дети здоровы?
Если бы мысль не вращалась вокруг все того же, Андрей понял бы сразу простой смысл, который в Борькином вопросе содержался: тот хотел узнать, свободна ли вечером Аня, и потому начал с главного для нее - здоровы ли дети?
- Здоровы, здоровы. Давай выкладывай, что имеешь. Сообщай.
- Нет сообщить, пан. Пригласить. Конечно, я немолода, нехороша уже собой, и все же, все же… Вот если бы вы с Аннушкой смогли прибыть ко мне сегодня…
Андрей стал быстро вспоминать: день рождения? день свадьбы? Вот на что у него не было памяти! Впрочем, с днями свадьбы тут и запутаться не мудрено. А родился Борька осенью. Кажется, осенью. Аня это знает точно. На всякий случай спросил:
- Форма одежды?
- Чего-о?
- Скажи честно: тезоименитство?
- Я же в мастерскую зову! И вообще, когда зовут, приличный человек лапу к уху - и выполняет!
Испуг не испуг, а что-то в душе оборвалось:
- Борька, закончил?
- Не задавай суеверному человеку такие вопросы. Придете?
- Само собой.
До конца работы дожил в нетерпении: что же там Борька такое сотворил? По голосу, по всему его шутовскому тону чувствовалось: волнуется.
А у самого нескладно все шло в последнее время. Надо бы хуже, да уж, кажется, некуда. Отправил проект на конкурс, срок конкурса продлили. Известий, естественно, никаких, а слухов много.
Широкий жест Смолеева так широким жестом и остался. Ничего, кроме досады, из этого не вышло. Ему с тех пор не звонят, он пробовал звонить - не преуспел. "Когда есть цель, должно быть и терпение…" Эх, если б только в терпении дело!
К тому моменту, когда он вернулся домой, Аня была уже одета. И детям все распоряжения даны, и ужин оставлен. Его только ждала.
- Смотрите, как мать наша разнарядилась сегодня!
Аня стояла в передней у зеркала. Подняв обе руки к голове, закалывала шпилькой волосы. Спросила спокойно:
- Как же это я особенно разнарядилась?
Вообще-то, правда, все это Аня надевала не раз. Белый шерстяной свитер (он ей особенно идет), черная юбка джерси, белые короткие сапожки. Но так все сидит на ней, такая она сегодня в этом во всем! И глаза блестят по-особенному. Или он свою жену раньше не разглядел? Что-то ревнивое шевельнулось в душе. Оттого, наверно, и пошутил глупо:
- Враги человеку домашние его.
Аня взяла пушок из пудреницы, подула и сквозь облачко пудры в зеркало внимательно посмотрела на него.
- Вот правильно: ты - человек, мы - "домашние его". И детям есть что послушать.
А Машенька сзади поправляла на матери свитер: это ее мама, самая красивая. И Митя рядом стоял гордый, только что в ладоши не хлопал: он любит, когда родители оденутся и вместе идут куда-нибудь, любит оставаться старшим с сестрой. Они двое - это тоже она. Их глазенки на нее светят, всю ее освещают.
- Вы как на праздник, - сказал Митя.
- На праздник, сыночек. На самый настоящий праздник. Вот с таким хмурым отцом.
Но мне он все равно настроения не испортит.
И не глядя Аня сунула руки в рукава пальто, которое Андрей держал.
Мастерская Борькина была в старом - лет двести, если не больше, - осевшем деревянном доме. Когда-то и улицу эту, и переулки, и дворы заселял ремесленный люд и мелкое купечество. Они и поставили все эти дома, теперь уже покосившиеся.
А строили их из брошенных барж. С верховьев пригоняли баржи с товаром, тянуть бечевой пустые против течения было дорого, и нередко бросали их здесь, баржи, плоты. Из них-то и построились дома, пережившие своих хозяев. Под окнами во дворах - палисадники, земля, удобренная многими поколениями, черная, жирная, вся проросла сиренью: старые кусты отмирают, новые ростки сами прут из земли.
Когда сносили один такой дом, из-под фундамента зачерпнул экскаватор корчажку, и вместе с черепками, с глиной посыпались в кузов самосвала золотые и серебряные монеты. С тех пор стали искать тут клады. Едва из развалюх переселят жильцов в новый дом, а уже взломаны крашеные деревянные полы, расковыряны печи: ищут, что купцом зарыто.
Вот в таком доме, который ждал сноса, в углу двора помещалась Борькина мастерская. Может, и был когда-то порожек у входа - вроде бы все же ощущается камень под ногой, - но врос давно, дверь наружная едва не чертит по земле.
Внутри все перекошено, пол покатый к одной стене, из зеркала печи половина кафеля повывалилась: старинный, крупный кафель, весь в мелких трещинах. Но окна высокие, свету днем много.
Они и дверь еще не раскрыли, а Борька уже стоял в сенях. Был он не в обычных своих парусиновых брюках, рабочей куртке с засученными рукавами, а во всем параде: костюм, рубашка, галстук повязан.
- У тебя народ? - негромко спросила Аня, глянув вглубь, где дверь в мастерскую была закрыта.
- Никого!
Это он их двоих ждал в костюме и в галстуке. Борька снял с Ани пальто, повел их прежде в крошечную боковую комнатушку, где был у него топчан и низкий стол. На столе - тарелки с нарезанным сыром, холодным мясом, тарелка с красными крупными венгерскими яблоками. Раскрытая коробка конфет: вишня в шоколаде, Анины любимые.
И бутылка коньяка в центре. Все это он к их приходу и нарезал тут и расставлял.
- Так… Значит, так… - говорил Борька и был как-то суетлив. - Сначала мы все же по рюмочке возьмем. Примем такой грех на душу.
Аня свободно села на топчан, покрытый шерстяным одеялом. Она одна сидела, пусть за ней одной ухаживают. Борька откупоривал бутылку. Был он абсолютно трезв и выбрит.
Аня снизу смотрела на него.
- Зачем сейчас, Боря?
- Дай ты нам. Аннушка, хоть перед тобой гусарами побыть. Чтоб с весельем и отвагой!
Она видела, он страшится того момента, когда поведет их в мастерскую, трусливо оттягивает его. Непривычно было видеть Борьку таким.
Аня не вставая забрала у него бутылку.