Длинные черные волны в дробящемся блеске шли на него фронтом, он давно вышел из-под защиты левого скалистого мыса, теперь все море было в параллельных глубоких морщинах, они с каждой новой волной становились глубже, и Свиридову уже померещились вдали смутно мерцающие пузырчатые гребешки - дело серьезное. Он понимал, что пора разворачиваться к берегу, но плыл и плыл вперед, словно должен был достигнуть некоей точки; наконец ему стало по-настоящему страшно, он быстро развернулся - и только тут заметил, что отплыл на добрый километр. Музыка кончилась. По извилистым дорожкам молодежного центра ползли пятна фар - автобусы развозили детей, наверняка усталых и сонных; все это было очень далеко, он нипочем не докричался бы, да и кто ночью пойдет на берег? Правда, теперь волны подгоняли его в спину - но они же и перекатывались через голову, так что он стал задыхаться. Он знал по опыту - далеко заплывал с детства, - что ни в коем случае нельзя паниковать, что угодно, но не паника, в крайнем случае можно полежать на спине, передохнуть, переждать вспышку ужаса; но какое тут лежать - его накрыло первой же волной. Это началось, как только он подумал о списке, - надо о чем-то другом, о чем попало, и он стал представлять, как полетит в Москву, выйдет на работу, увидится с Алей, может быть, уговорит наконец съехаться… Из темного жидкого ужаса, облепившего его, как мокрая ткань, список представлялся уютным, почти спасительным, как всякое дело рук человеческих среди неразумной стихии.
Берег не приближался. Свиридов беспомощно бултыхался с волны на волну, - он все еще не позволял себе работать ногами в полную силу, боялся выдохнуться. Стоп. С чего, собственно, я взял, что шторм? Волна если и увеличилась, то самую малость. Вон автобусы, вон дети, только что пели про дружную смену. Ничего не может случиться, сроду тут никто не тонул. Ужас постепенно отпускал - вид берега успокаивает, не то что открытое море; я просто выплыл за мыс, нельзя этого делать ночью. Все о'кей; но тут волна тяжелой лапой шлепнула его по голове, на пару секунд он погрузился, а едва вынырнул - его тут же оглоушила следующая. Дело было худо. Свиридов повернул левей, лег на бок, плыть стало полегче, пару минут он не думал ни о чем, только работал руками и ногами - и когда снова позволил себе оглядеться, берег был уже близко. Метров за триста до него море утихло так же неожиданно, как разбушевалось, и Свиридов уже не поручился бы, что вообще попал в этот странный шторм, продолжавшийся от силы десять минут. Но вкус воды во рту, ощущение холодного тяжелого удара по темени… Он был теперь уязвим, вот в чем дело. Могло случиться что угодно. Выйдя на берег, он долго шатался на дрожащих ногах, искал одежду, спотыкался на гальке. Оделся, хотел закурить, с минуту добывал огонь из зажигалки, наконец добыл, затянулся, закашлялся.
"СВИРИДОВУ С. В. согласно распоряжения от 28.06.07 было доведено, что присутствие СВИРИДОВА С. В. на награждении СВИРИДОВА С. В. как сценариста самого доброго и мудрого фильма нежелательно. Вопреки рекомендациям руководства Международного молодежного центра СВИРИДОВ С. В. на награждении СВИРИДОВА С. В. присутствовал, но выход его на сцену как сценариста доброго и мудрого фильма был блокирован своевременными действиями МАНАЕНКО Е. Ф. При проведении мастер классов с веселыми гостями Международного детского центра СВИРИДОВ С. В. ничего такого не говорил. В целом характеризуется положительно, в общении ровен, алкоголем злоупотреблял умеренно, попытки заплывания за буйки были единичны и недалеко".
Значит, шторм - все-таки не они. Похвально.
3
На обратном пути все сошло на удивление гладко: никто не тормознул - ни в Симферополе, ни в Москве; Свиридов приехал из Внукова в пыльную душную квартиру, распахнул все окна, полил цветы и сел названивать коллегам. Алю он набрал по мобильному еще в аэропорту, но она была временно недоступна.
- Коль, - сказал он режиссеру "Спецназа" Сазонову. - Фигня случилась. Я на границе, когда в Крым летал, узнал, что я в каком-то списке.
Сазонов молчал.
- Ты слышишь? - повторил Свиридов. - В списке я каком-то!
- Слышу, не глухой, - сказал Сазонов почужевшим голосом. Прежнего снисходительного дружелюбия простыл и след. - Ты Кафельникову говорил?
Кафельников отвечал на канале за производство сериалов. У него были таинственные связи на самом верху.
- Нет.
- Ну и не говори пока. Я разберусь.
- А что за список-то? - пересохшим ртом спросил Свиридов.
- Я откуда знаю? - неискренне удивился Сазонов. - Ты ж попал, не я.
Свиридов понял, что его сторона улицы попала под обстрел и скоро он на этой стороне останется в одиночестве.
- Но, может, ты слыхал…
- Ничего я не слыхал, я знаю только, что сейчас ни в какие списки лучше не попадать. Меньше светишься - крепче спишь.
- Коль, - зло сказал Свиридов. Его бесило, что приятель - не друг, конечно, но не один пуд дерьма съели, - так легко заподозрил его в нарушении неведомых конвенций. - Я ничего не делал, ты понял? Ничего сверх обычного.
- Ну, мало ли, - неохотно выговорил Коля. - Я ничего такого не хочу сказать, но ты, в общем, аккуратнее.
- А про списки вообще ты ничего не слышал?
- Да сейчас половина в каких-нибудь списках, - уклончиво сказал Сазонов.
- Типа?
- Ну несогласные какие-нибудь… или, наоборот, согласные… Ты ни в какую партию не вступал?
- С какого перепугу?
- Не знаю. Короче, я провентилирую, пока никому не говори.
Они обменялись незначащими новостями и распрощались.
- Никому не говори, - вслух сказал Свиридов. - Дубина. Пока ты там будешь вентилировать, я, может, еще в пять списков попаду…
Он набрал Бражникова, одноклассника-программиста.
- Брага, слышь какое дело. Я попал в хрен его знает какой список.
- Что за список? - Бражников мгновенно насторожился.
- Не знаю! - крикнул Свиридов. - На границе сказали, что я в списке. И потом, у меня картина приз взяла, - так на церемонии закрытия мне его не дали.
- В смысле?
- Не вручили. Сказали, им не рекомендовано, чтобы я показывался.
- Это хреново, - после паузы сказал Брага.
- Ты что-нибудь знаешь?
- Знаю. Но это не по телефону.
- Что значит - не по телефону? Кому ты нужен тебя слушать?
- Я-то никому, - сказал Брага, и Свиридов понял, что слушают теперь его. Брага был специалист по этой части, он еще в школе уверял, что если набрать 137 и будет занято - значит, слушают. Все набирали, и всех слушали: только потом Свиридов узнал, что эту линию отключили, переделали в 737, а Бражников всех элементарно наколол, хвастаясь секретной информацией. Он мало изменился с четвертого класса.
- Хорошо, ты можешь приехать?
- Лучше ты ко мне, - после паузы сказал Бражников. - Только не домой, давай через час в "Чашке".
Проклиная себя за доверчивость и почти не сомневаясь в полной бражниковской неосведомленности, Свиридов спустился во двор, завел "жигуль" и отправился на Ломоносовский. "Жигуль" после недельного простоя чихал, Свиридов думал, что надо в сервис и что все одно к одному.
Бражников появился, когда Свиридов уже заказал фраппе "Рай на Гавайях" (сливки, кокос, "Малибу"). Воображение продолжало работать, невзирая на все страхи: представим фраппе "Ад на Гавайях". Все то же самое, но с томатным соком.
- Здоров, - буркнул Бражников. От него, как и в школе, разило потом. Он был в красной ковбойке и бесформенных штанах.
- Так что за список-то? - без предисловий спросил Свиридов.
- Ты еще погромче орал бы, - нехорошим тихим голосом ответил Бражников.
- А что такое?
- Ничего, тише надо. Давай с самого начала, по возможности ничего не пропускай.
Свиридов пересказал историю с толстухой-погранич-ницей, майором в белой форме и газетой кроссвордов.
- Какая обстановка была в комнате? - прервал Брага. - Подробнее!
- Откуда я помню? Стол, стул, диван…
- Вентилятор был?
- Не было вентилятора, кондишен был.
- Ага, - загадочно сказал Брага и потер нос. - Вот видишь. Я же просил - подробности.
- Но вентилятор-то при чем?
- При том. Как он тебе сказал - "По нашей линии"?
- Да.
- Ну и с чего ты решил, что это ФСБ?
- Со всего. А кто еще это мог быть?
- Бойся скоропалительных выводов, - назидательно произнес Бражников. - Интеллигенция рехнулась - ФСБ, ФСБ… Они давно ничего не могут. Это транспортники.
- Какие транспортники?!
- Самые обыкновенные. Транспортный надзор. У них свои списки, никакого отношения к госбезопасности это не имеет. Вспомни: ты когда-нибудь буянил на транспорте?
- С какой стати?
- Ну мало ли. Я не знаю, как у вас там в богеме. Ехал куда-нибудь, напился в "Красной стреле", блевал, скандалил…
- Сроду ничего подобного.
- Штрафовали, может быть? В троллейбусе, за безбилетный проезд?
- Когда? Давно турникеты везде…
- Ну не знаю. Короче, точно транспортники.
- Да какие транспортники! - взбесился Свиридов. - Что это вообще такое?!
- Транспортная милиция Кутырева. - Бражников понизил голос и напустил на себя строгость. - Главный преемник, между прочим. Замминистра транспорта. Патриот, в очках такой. Пять языков знает. На крестном ходе с патриархом шел, разговаривал.
- Какой он преемник, ты опух?!
- Главный, - спокойно сказал Бражников. - Пока в тени, а потом выйдет. Очень православный человек, порядок любит. У меня парень в их ведомстве работает, - так там курить нельзя и мини запрещено. Вот он пока на транспорте свои порядки отрабатывает, в поездах и на самолетах. А скоро так везде будет. Так что попал ты, Серый, я тебе точно говорю. Если ты у них в списке, то когда Кутырев придет к власти, будешь добывать золото для страны.
Некоторое время Свиридов прикидывал, насколько это все всерьез. Бражников любил пугать и подкалывать, и многие ловились. Иногда он сам верил в то, что выдумывал на ходу. Выдумки его были однообразны - тайные бункеры в лесах, альтернативное метро, секретный спецотряд транспортной милиции, - но достоверны. Здесь все охотно верили в спецназы, засекреченные отряды и вообще в другую, настоящую страну, живущую где-то в глубине лесов: нельзя же было допустить, что вот это, видимое очами, и есть Россия.
- А за что я мог туда попасть?
- Откуда я знаю. Окурок не там бросил. А может, настучал кто-то. Но они люди серьезные.
- Слушай, Брага, кончай темнить. Я же вижу, когда ты хохмишь.
- А я, может, не хохмлю, - сказал Брага, но Свиридова отпустило. - В любом случае я тебе советую до зимы вести себя очень аккуратно. Сам видишь, они в панике. Устроили выборы и теперь бегают. Выборы-то, судя по всему, последние. У меня парень в Избиркоме…
- У тебя везде парни, - перебил Свиридов. - Ладно, забудь. Чего-то я перепугался, сам не знаю…
По пути домой он почти успокоился. Асфальт медленно отдавал тепло, в серой туче на западе открылась золотая промоина, и оттуда косо били расклешенные, расширяющиеся книзу лучи. Невыносимо грустно было смотреть на рябину, уже начавшую краснеть: лето в середине, в перезрелом расцвете, скоро все покатится под горку. Он опять набрал Алю и на этот раз дозвонился, но радовался рано: она не могла приехать сегодня и даже не особенно усердствовала с поиском оправданий.
- Я тебе завтра расскажу.
- Но я соскучился, Птича! - "Птича" была домашняя кличка, от Ястребовой.
- Я тоже, но тут много накопилось всякого. И с мамой надо побыть.
- А со мной не надо?
- Не ной, не ной. Завтра, ага?
Это "ага" он не любил, и многого в ней не любил, в телефонных разговорах это всплывало, но стоило ей появиться - Свиридов прощал все.
- Ну позвони завтра.
- Сама звони, - буркнул Свиридов. О списке он ей не рассказал - Аля не из тех, у кого стоит искать сочувствия.
Чужие проблемы ее, что называется, грузили, и вообще, у нее хватало своих, в которых Свиридов не разбирался, побаиваясь маркетинговой терминологии и сложных офисных интриг. Он, впрочем, подозревал, что жаловаться женщине - вообще последнее дело: по крайней мере девушке того типа, что нравился ему. Боже упаси от наседки, хлопотуньи, женщины-матери, только и ждущей, на кого бы излить нерастраченные запасы назойливой нежности. Опекает, опекает, потом рыпнешься - а уже повязан по рукам и ногам. Алина независимость была честнее, и сама она никогда не требовала сострадания - расплакалась при нем всего единожды, и тем драгоценней было это воспоминание.
На лавке у подъезда сидела Вечная Люба - так Свиридов называл про себя женщину из тех, кому свободно может быть и сорок, и семьдесят. Люба сидела тут каждый вечер, у нее был свой клуб - жирная блондинка жэковского типа, с крашеными волосами и слоновьими ногами; бабушка в платочке, ничего не понимавшая и всему поддакивавшая; нервная Матильда, худая, дерганая, климактерического темперамента, и всем им было нечего делать, и все они следили за порядком в доме, как его понимали. Еще когда жив был дед и Свиридов ездил к нему сюда, Люба, точно такая же, как сейчас, восседала на лавке, подложив под зад то же самое вчетверо сложенное байковое покрывалко. Она подкладывала его под себя в любую жару. Ей это казалось чистоплотным. После смерти деда Свиридов перестал снимать квартиру в Сокольниках и въехал сюда, на Профсоюзную, и успел хорошо изучить порядки этого женоклуба. Во-первых, они требовали, чтобы все с ними здоровались, а поскольку Свиридов поначалу не знал их даже по именам, они здоровались сами, со значением, давая понять, что старые люди унижаются перед ним, а он не удостаивает. Свиридов все равно не здоровался, они были ему противны. Несколько раз он спасал от них тихую молдаванку из первого подъезда, торговавшую соленьями на ближайшем рынке. Женоклуб третировал сына молдаванки, действительно противного десятилетнего оболтуса, но воспитывать оболтуса они боялись - он мог и послать, а молдаванка, у которой были вдобавок трудности с регистрацией, покорно выслушивала их нравоучения и просила прощенья.
На этот раз у подъезда торчала одна Люба. Сидя на покрывалке, она победоносно озирала свои владения.
- Сережа! - позвала она Свиридова.
- Что?
- Ты не штокай, а когда в следующий раз уезжаешь, меня предупреждай.
- Зачем? - поразился Свиридов.
- Ты не зачемкай, а слушай. Я тебя вот какого помню, тебя мама сюда к дедушке привозила. Твой дедушка был какой человек, а ты что? Ты уезжаешь, а почту носют, она не вмещается в ящик, нам неприятности.
- Какая почта, я ничего не выписываю!
- Выписываешь ты, не выписываешь, я не знаю. Они тебе носют, а ты не берешь. Уже выпадывает из ящика. Почтальон к кому идет? - к Любе. "Где из пятнадцатой квартиры?" А я знаю, где из пятнадцатой квартиры? Или ты скажи на почте, чтоб без тебя не носили, или скажи мне, я буду забирать. Оставь ключ, я буду. Я дедушку твоего знала. А ты уехал, и мы не знаем, где ты, что ты. Нам же надо знать, где что. Вот Сарычевы на даче - я знаю, что Сарычевы на даче. Вот из тридцать восьмой в Африке - я знаю, что в Африке. А тебе письма приносят, может, важное что. Это порядок, нет?
- Какие письма? - растерялся Свиридов.
- Ты не какай, а делай, как я говорю. Ты когда уезжаешь - подошел, сказал: так и так, тетя Люба, я уехал, пожалуйста, если вам не трудно, конечно, забирайте мою почту, вот ключ. Тете Любе не трудно, я по всему подъезду забираю, когда кто попросил. Попроси, не переломишься.
- Ни о чем просить я вас не буду, - зло сказал Свиридов, - и ничего мне тут не носили. Ящик пустой, я проверял.
- Пустой?! - заверещала Люба. Она заводилась с полоборота. - Он пустой, потому что все на почту отнесли!
Я сказала, ты в отъезде, он отнес! А там повестка тебе, между прочим! Ты по повестке не придешь, а кто виноват? Не получил, не расписался, ничего!
- Где повестка? - спросил Свиридов, чувствуя, как слабеют колени.