После изгнания у него оставался всего один долгоиграющий проект, настолько постыдный, что он работал там на условии полной анонимности: ток-шоу Василия Орликова "Родненькие", где Свиридов сочинял бесконечные семейные истории, разыгрываемые мосфильмовской массовкой за медные деньги. Конечно, Кафельников обещал вернуть его в проект - но службисты черта с два вернут человека, хоть раз попавшего на карандаш. Он-то думал, что статус его защищает, что сценарист "Спецназа" - это звучит; какое! Первым попал под раздачу, как Киршон. Начинают всегда со своих, чтоб чужие порадовались, - потом их можно брать голыми руками. Помилуйте, вы же сами одобряли! Он мечтал соскочить со "Спецназа" уже полгода, чтобы написать наконец давно придуманную "Провокацию", с Бурцевым и Азефом, но одно дело - с удовольствием планировать добровольный уход, намеченный на неизвестно когда, и совсем другое - увольняться пинком, по доносу собственного режиссера. Соавторам - сорокалетнему неудачнику Шептулину, тридцатилетним ремесленникам Гурьеву и Яблочкину, - он решил пока ничего не говорить: их злорадное сочувствие будет невыносимо. Главное - немедленно оборвать всякие контакты с Сазоновым. Ни словом, ни жестом не выдать осведомленности. Не унижаться до выяснений. "Мы очень рады, что больше не участвуем в твоем безобразии". Еще не хватало припирать к стене стукача. Свиридов позвонил Але и договорился подхватить ее в шесть на Тверской, около "Маков".
Они не виделись неделю, и он извелся, представляя, что и как было тут без него. Не то чтобы Аля изменяла при первой возможности - это, как ни странно, было бы еще терпимо. Значит, тоскует, раз пытается заменить его кем-то. Но она, кажется, обходилась без него легко и в заменах не нуждалась. Эта независимость и бесила, и притягивала. Ужасно было не то, что она любила таскать его по магазинам и тратить его деньги на тряпки, а то, что могла без этого: сколько бы Свиридов на нее ни потратил, он никогда не был уверен, что она вообще это заметила. Привязать ее было нереально: любые жертвы с его стороны оказывались в порядке вещей. Почему-то Свиридов был уверен, что к ней стоит очередь из таких же готовых на все идиотов, как он. Его и здесь можно было в любую секунду уволить без выходного пособия, и она напоминала ему об этом массой трудноуловимых, но хорошо продуманных способов. Отношения вписывались в стилистику победившего не пойми чего, сейчас так было везде - километровые очереди желающих, ошеломляющая легкость избавления от балласта: не хотите? - не надо, завтра сотня приползет. Раньше - он застал - можно было хлопнуть дверью и ждать, что за тобой побегут: вернитесь, мы передумали! Теперь незаменимых не осталось, как в легендарные времена, - потому, вероятно, что не осталось областей, где были нужны эти незаменимые. Он сам был свидетелем того, как в самом тонком ремесле все стало на конвейер, - что же говорить о конвейерных по определению? С Алей, как ни странно, все шло по этому сценарию: должность человека, состоящего при ней, была престижная, увлекательная и хорошо оплачиваемая в смысле некоторых ощущений. Но Свиридов ни секунды не чувствовал себя на месте. Так он думал, злясь, что она опаздывает. Но она возникла рядом - и он все забыл, включая список.
Рассказывать ей об этом не имело смысла: она не терпела жалоб. Он просто сообщил, что уходит со "Спецназа".
- Ну и правильно. Дрянь такая. А что будешь делать?
- Найду. Мастерство не пропьешь. Меня на "Смуту" звали, - соврал он.
- Что за "Смута"? - Этими его делами она интересовалась, ей нравилось ввернуть на работе что-нибудь инсайдерское.
- Да Рома запустил после "Команды". Ему теперь все дадут.
- Ты чего, знаком с ним?
- Хорошо знаком, - сказал Свиридов со значением, слегка презирая себя за это, - но тут он не лукавил, Рома Гаранин почему-то его выделял. Вероятно, потому, что однажды Свиридов вдумчиво и с пониманием выслушал его пьяную исповедь, а может, в понравившейся ему свиридовской "Попутчице", даже испорченной мучительными потугами Безбородова доказать, что он не только клип-мейкер, действительно было что-то живое, - но Гаранин при встречах с ним целовался и в интервью упоминал как перспективного. После того, как трехчасовая "Команда" - о похождениях свердловской гопоты, частично выбитой в Афгане и добитой в последующих братковских разборках, - первой из всех российских картин триумфально отбилась в прокате, Роме было можно все. Продюсеров заваливали заявками "Рота", "Контора", "Лига", "Туса", "Состав" и даже "Компания" - ее Свиридов читал лично, зайдя однажды в "Партнершип". Компания саратовских друзей синхронно призывалась в Афган, где тусовался уже неограниченный контингент позднесоветской молодежи, потом создавала с нуля собственную компанию по производству мебели и в конце концов гибла поодиночке в мэрской избирательной кампании, которую автор писал тоже через "о". Кажется, только эта грамматическая нестыковка удержала "Партнершип" от запуска. Во всех этих варках, парках и терках, по канону "Команды", выживал один - самый безбашенный, и потому ни одна не повторила Роминого успеха, потому что у него выжил самый убогий, как всегда и бывает. "Команду" показали во дворце, и теперь Рома был туда вхож. В общественной палате он курировал работу с детьми. Первым призом в программе "Смоги!" для детей-инвалидов было участие в его новом проекте - сказке с немыслимым бюджетом, на которую Рома сейчас мучительно искал соавтора. Команда "Команды" не подходила - страшно представить, в каких выражениях описанная ими добрая фея предлагала бы больному мальчику новые ножки.
- А чего за "Смута"?
- Он продюсером там, Грищенков снимает. Весь состав "Команды" в семнадцатом веке. Жизнь за царя. Белорукое - Минин, Гужев - Пожарский, а шатия из КГБ, которая их прессует, - реакционные бояре.
- А Катя кто? Жена Минина и Пожарского?
- Берите выше. Марина Мнишек.
Катей-сестренкой звали главную звезду "Команды", в миру Олю Щукину, железную женщину из Уфы, ныне ведущую "Звезд за рулем" - шоу об актерских гонках на выживание, известного в кулуарах под названием "Мы с ралли". По ходу "Команды" ее героиня, выросшая с коммандосами в одном дворе, спала со всеми, но никогда с посторонними, ненавязчиво утверждая высшую форму лояльности: у себя блядуем как хотим, но чужим не даем. Особенно эффектна была сцена, в которой Сестра сперва отказывала наркодельцу-кавказцу, а потом бестрепетно расстреливала его, непонятливого. Это дало бы повод обвинить Рому в ксенофобии, если бы он заблаговременно не ввел в команду умного еврея Яшу, считавшего для корешей все бизнес-комбинации. Яша, как водится, был хилый очкарик, но именно он в решительный момент прицелился в зловещего гебешника Ханина, крышевавшего конкурентов, и случайно попал. Команду крышевал другой гебешник, хороший. Именно он в финале ненавязчиво советовал выжившему гопнику Бурому (его жирно сыграл придворный ювелир Полянецкий) пожертвовать совокупный капитал выбитой Команды, доставшийся ему одному, на восстановление Камска после наводнения 2005 года. Рома твердо решил задействовать в новом проекте всех звезд предыдущего и назначил доброго советчика Сусаниным, хотя тот просил Жигимонта. Отрицательные роли ему теперь не полагались.
- И чего ты там будешь делать?
- Ему нужен человек, чтоб историю знал, - соврал Свиридов. - А я в теме.
- Но ведь это будет лажа?
- А "Спецназ" что - не лажа? Тут хоть материал приличный и денег больше. - Он уже сам почти верил, что его позвали на "Смуту", хотя там как раз создатели "Команды" стояли плотным строем: перепереть диалоги коммандос с братковского на псевдославянский, и вся недолга. Брате, пошто разводишь мене? Не грузи, боярин! Им не требовалось даже идеологического апгрейда: блатные всегда были большие патриоты.
Он вспомнил, как они с Алей смотрели "Команду" на премьере в "Пушкинском". Показ был полузакрытый, в продажу ушло всего двести билетов, за которые убивались быки, видевшие в саге памятник себе, и старлетки, мечтавшие потрогать коммандосов. Коммандосы - Савин, Тютяев, Решетов, Большое - затравленно лыбились под блицами. Прочие пятьсот мест заняли випы разной степени випости, во главе с вице-премьером, глядевшим в преемники. Перекупщики охамели, входной билет стоил четыре штуки, на входе воздвиглись две дополнительные рамки, у всех спрашивали паспорта и чуть ли не переписывали фамилии. На десятой минуте Свиридов с Алей начали неудержимо хихикать, обмениваясь догадками о следующей реплике и почти никогда не ошибаясь. С Алей хорошо было смотреть всякую чушь, а впрочем, что с ней было плохо?
Аля ела и рассказывала новости, и Свиридову легчало. Он забывал сазоновское предательство и дурацкий список. Надо, в самом деле, позвонить Роме. Я его еще никогда ничем не напрягал.
- Ну, ко мне? - спросил он по возможности небрежно, когда они вышли из "Маков" в гулкое сумеречное ущелье Козицкого переулка. Жара не спадала, короткий ливень ее не смягчил, от берез во дворе шел густой банный запах.
- Не, я не могу сегодня. Мать приехала с дачи, надо с ней побыть.
- Ну завтра побудешь. Поехали, Аль, меня неделю не было.
- Не занудствуй. Я сейчас поеду к себе, выйду на балкончик… - У Свиридова в дедовой квартире не было балкона, Алю это всерьез раздражало. - Выпью чаю с мятой…
- Мята и у меня есть. - Он уговаривал машинально - Аля никогда не передумывала.
- Ну и славно. Зачем тебе я, когда есть мята?
- Слушай, мы долго еще так будем… по-студенчески? У тебя, у меня, обедики в "Маках"?
- Ой, не начинай.
Выражение "ой, не начинай" он ненавидел особенно.
- Слушай! - Он взял ее за плечи. - По-моему, ты на меня зла.
- А по-моему, ты параноик.
- Ну, это моя профессия.
- Вот в профессии и выдумывай. А со мной не надо. Я поэтому и боюсь с тобой съезжаться. Ты же за мной слежку установишь, нет? За каждые полчаса будешь отчета требовать.
С ней что-то было не так - даже сейчас, с ним, она думала о каких-то своих делах: то ли о работе, где ее вечно караулили непонятные ему неприятности, то ли, чем черт не шутит, действительно кто-то появился… но он немедленно запретил себе развивать хотя бы этот сюжет. Уж если ты разлюбишь, так теперь: только разбежаться не хватало. Уговаривать Алю на поездку к нему было всегда унизительно, он сразу чувствовал себя похотливым псом, жалко скулящим у хозяйской ноги, и привык ни на чем не настаивать, всецело зависеть от ее прихотей - она могла нагрянуть среди ночи, могла не появляться неделю, ссылаясь то на занятость, то на депрессию, из которой, конечно, он ее вытащить не мог, - но Свиридов не умел на нее сердиться, а подозрительность свою ненавидел с детства, хотя и впрямь был обязан ей несколькими славными заявками. Беда в том, что раньше эти сюжеты не подтверждались - и, сочинив ужасное, он с облегчением плюхался в реальность; это был способ сделать себя счастливым от минуса - вообразить худшее и ошибиться. Теперь, как ни странно, он все чаще замечал, что подозрения сбываются - то ли стал лучше придумывать, то ли реальность развивалась по худшему сценарию. А может, просто каждый родится с желточным мешком удачи - как у малька, на первую неделю жизни, - а к двадцати восьми она иссякает, и реальность подступает вплотную. В двадцать восемь умерли Моррисон и Джоплин, и Лермонтов доигрался, и вообще это первый кризис; кажется, я до него дожил.
- Ну, звони, - сказала она.
Он постоял у ее подъезда и направился к себе, но таксист попался такой потный и разговорчивый, что в Свиридове закипела злость. Мысль о новой одинокой ночи под пластырем липкой жары, с тоскливым рваным сном, была невыносима. Свиридов не любил спать один. Он вылез на Ленинском и отправился в ближайший бар, но пить в жару нельзя. Вместо веселья пришла тупая злость, и он не выдержал - позвонил-таки Сазонову. Время было детское, одиннадцать.
- Коля, - сказал Свиридов, выйдя из бара на ночной Ленинский. Мимо оглушительно прозудела кавалькада сволочей-байкеров. - Что ж ты, Коля?
- Ты на улице, что ли? - спокойно спросил Сазонов.
- Какая разница? Ну, на улице.
- То-то я слышу.
- Ты чего делаешь, Коля? - сказал Свиридов. - Ты чего Кафельникову намутил?
- Слушай, ты другого времени не нашел?
- Не нашел! - рявкнул Свиридов.
- Еще поищи. Завтра приезжай, поговорим.
- Не завтра! Ты мне сейчас все скажешь!
- Я тебе по телефону ничего не скажу, а будешь орать, вообще обидеться могу, - сказал Сазонов ровным голосом. Он мог обидеться, да. Он был в своем праве. - Завтра позвони с утра и подъезжай. А сейчас спать ложись.
- Я к тебе с утра приеду, - пообещал Свиридов.
- Хорошо, хорошо. Пойду шею помою.
И Сазонов отключился. Свиридов хотел швырнуть телефон об асфальт, но подумал, что неприятностей на сегодня хватит. Он знал, что лучшее сейчас - пойти домой: сегодня он, видимо, отрицательно заряжен и может вносить в свою жизнь только разруху. За ночь пройдет. Он пешком, через дворы, пошел на Профсоюзную, распугивая парочки, и долго качался на скрипучих качелях в ночном дворе. Постепенно в него вползало рабское, кроткое умиротворение. Как хорош этот ночной сквер в середине лета, мелкие прыщики городских звезд, черные кроны на темно-синем, черные краны на ближней стройке, гитара в соседнем квартале. Все эти скверы скоро позастраивают к чертям, а как не хочется. Точечную застройку понатыкали уже везде, в каждый метр свободного пространства, и головы у всех так же точечно застроены - живого места не осталось, всюду повбивали свои сваи, куцые, корявые вертикали, и от этого непрерывного вбивания дрожали и шатались все окрестные постройки, кирпичные малоэтажные шестидесятые, блочные семидесятые с подувающими в щели сквозняками из холодного будущего, - тогда строили плохо, криво, но хоть оставляли свободные места вроде этих скверов, где можно было вздохнуть; теперь не оставят. Точечная застройка головы: неважно чем, лишь бы занять место. В "Вечном сиянии страсти" Керри прятал Уинслет, стираемую из памяти, в самых постыдных детских воспоминаниях - именно после "Сияния" Свиридов забросил историю о городе. Город размещался у героя в голове, и там постепенно отключали свет. Начиналось с того, что вдруг разрушили дом возлюбленной: он пришел, а там уже бульдозер роет котлован. Это они поссорились, и он уничтожает следы ее пребывания. С окраин подступает тьма, туда уже страшно соваться. В конце концов он спасается в детском саду - единственном освещенном месте; там еще сохранялось последнее убогое тепло. В конце он просто сидел на крыльце пустого детсада и ждал, кто его заберет: мать, Бог, милиция? Следовало бы ввести туда тему точечной застройки, от которой дрожат все прежние иллюзии, возведенные методом долгостроя на соплях. Если сам я нахожусь у кого-то в голове, этой голове не позавидуешь. Автору все труднее прятать меня и скоро надоест. Эти мысли вызывали уже не злобу, а элегическую грусть. Во двор вышла старуха с палочкой и медленно - поставит одну ножку, подтянет другую, - направилась к Свиридову. Сейчас скажет, чтобы я и отсюда убирался. Скриплю, жить мешаю. На ее месте я ненавидел бы всех, кому не восемьдесят. Нет, мне точно не остается места: все пространство заняли старики и дети, и ни те, ни другие не знают жалости. Но качаться и скрипеть не переставал.
- Молодой человек, - жалобно сказала старуха, - помоги бабушке.
Свиридов в первый момент не понял, в чем может ей помочь: взобраться на качели?
- Чем, бабушка?
- А чем можешь, молодой человек, - сказала она дружелюбно. - Никого у меня нету.
Свиридов поспешно соскочил с качелей и выгреб из кошелька три сотенные.
- Спасибо, - сказала старуха и побрела прочь. Свиридову неловко было запрыгивать обратно на качели. Он пошел к себе, а когда обернулся, старухи в скверике не было. То ли слилась с пейзажем, то ли померещилась. По всей вероятности, добрая фея. Проверила меня на милосердие, и все теперь будет хорошо. Завтра проснусь счастливым, с утра переедет Аля, позвонит Сазонов и скажет, что я вычеркнут из списка. Он заснул легко и проснулся поздно. Был четверг, присутственный день на "Родненьких": в два Орликов собирал сценаристов и раскидывал темы. Свиридов постоял под холодным душем, созвонился с матерью и пообещал заехать, но тут затренькал мобильный. Свиридов поймал себя на гаденьком чувстве востребованности: он теперь все время ждал звонка, только не признавался себе в этом. Раньше мобильник его бесил, теперь доказывал, что не все его забыли. Отобразился номер Сазонова.
- Выйди, я внизу, - сказал он коротко.
Свиридов сбежал по лестнице. Фея начинала действовать: сейчас попросит прощения, вернет в проект. Прости, был неправ, перестраховался. Лично заехал, смотри какая честь.
Сазонов сидел в своем сером "фокусе", на котором несколько раз подбрасывал Свиридова до дому. Сам он жил на Юго-Западе, в квартале, где снималась "Ирония судьбы". Свиридов решил, что будет вести себя жестко, и руки не протягивал; Сазонов, впрочем, тоже.
- Значит слушай, Свиридов, чего я тебе скажу, - произнес Сазонов, глядя прямо перед собой. - Ты не колготись, мой тебе совет, и лишних движений не делай. Попал ты сильно, и надо теперь подумать, как обтекать.
Свиридов похолодел. Все поплыло.
- Как - попал? - спросил он пересохшими губами.
- Это ты должен знать, как попал. - Сазонов разговаривал враз почужевшим, раздраженным голосом, словно Свиридов еще и был перед ним виноват. - Что ты такого натворил - я не знаю, но дело твое швах. Я по своим каналам прокачал - кого-то ты на самом верху задел.
- Да чем задел? Я не делал ничего…
- Это ты не мне рассказывай. Ты сейчас к себе пойди, покури спокойненько и подумай, чего ты там не так делал. - У Сазонова была такая манера - "покури спокойненько", "покушай плотненько", "поспи крепенько". Свиридов готов был его удавить прямо тут, в "фокусе". - Может, покаешься, поговоришь с кем, скажешь - был неправ.
- Да я не знаю, в чем вообще дело!
- Ну а кто знает? - спросил Сазонов, поворачиваясь к Свиридову и глядя прямо на него. Он был крепкий, плотный, черноволосый мужик лет пятидесяти, начинавший в восьмидесятые годы с фильмов про благодетельных ментов, воспитателей малолетних преступников, и разговаривал сейчас со Свиридовым, как добрый, но оскорбленный в лучших чувствах следователь отчитывает воренка, вставшего было на путь исправления, но не удержавшегося от копеечной трамвайной кражи. - Кто за тебя будет знать? Ты попал, ты и расхлебывай. Других-то чего путать?
- Я тебя не путаю, - не выдержал Свиридов. - Хорошо, я попал, я разберусь. Но стучать-то зачем?
- Чего? - тихим грозным голосом переспросил Сазонов.
- Я говорю, стучать зачем?! - не купился Свиридов на эту тихую грозность. Он ее хорошо знал, она действовала только на пацанов. - Я тебе сам же рассказал про список, так? На хрена ты пошел докладывать по начальству?
- Ты чего, в претензии?! - изумился Сазонов. - Ты претензии мне выкатываешь, Свиридов? Ты мне картину чуть не порушил, и ты мне претензии?!
- Где я тебе порушил картину?!
- А что у меня будет с картиной, если сядет сценарист? Я не знаю, чего ты натворил, но чем ты думал?! Ты знаешь, что такое "Спецназ", в каких кабинетах его смотрят?! Ты один весь проект сгубить можешь, ты понимаешь, нет? Из-за тебя все может прикрыться, ты двести человек без работы оставляешь, понял? Ты что-то кому-то ляпнул по пьяни, а из-за тебя мои дети голодными будут сидеть? Ты всех подвел под монастырь, это понятно тебе или нет?