Если такая ерунда, как скандал со стариком Синюхиным, выбивала ее из колеи - можно было представить себе, во что вылился бы разговор о списке; но очень скоро Свиридов убедился, что мать, как и десять лет назад, понимает в жизни больше, чем он. Он едва успел распрощаться и спуститься вниз, как заметил во дворе милицейский "форд". Поначалу Свиридов посчитал это совпадением, но около машины, ликуя, топтался Синюхин. К подъезду уже направлялся мент с черной папкой - толстый, одышливый, белоглазый. Чем-то он неуловимо напоминал сливочную блондинку с почты, тоже вынужденную причинять людям неприятности, не нужные ни ей, ни им, а только непостижимому божеству, чьи потртеты следовало бы вывесить во всех присутственных местах России, если бы кто-нибудь знал, как оно выглядит.
Быстро, однако, подумал Свиридов.
- Вон он, вон! - дрожащим голосом орал Синюхин. - Угрожал, угрожал мне, старику, бессильному человеку, больному! Больному мне угрожал!
Для типичности ему не хватало только потрясать грудой обтерханных справок.
- Проедемте, - вяло сказал толстый мент, глядя в сторону.
- Куда?
- Проедемте, там вам скажут, куда, - повторил он равнодушно.
- Я никуда ехать не могу, у меня работа, - сказал Свиридов, понимая, что сопротивление бесполезно.
- У всех суббота, у него работа! - орал Синюхин. Со слухом у него все было отлично, дай бог каждому в его годы.
- Заткните его, а? - сказал Свиридов. - Чего он лезет? Он угрожал мою собаку убить.
Синюхин обалдел от такой наглости и замолк.
- Там разберутся, чего кто угрожал, - все так же вяло сказал толстый. - Проедемте, и разберутся.
- Да не поеду я никуда! - крикнул Свиридов, понадеявшись, что наглость сработает и против мента. - Кто вы такой, где у вас ордер?
Мент не стал ему ничего отвечать, а просто бросил свою черную папку и заломал ему руку - быстро, больно и совершенно равнодушно. Он втолкнул его в машину, где ждал, ни на что не реагируя, мент-водитель с длинным костистым лицом, потом вернулся за своей папкой и, кивнув на прощанье старику Синюхину, плюхнулся рядом со Свиридовым. Старик порывался ехать с ними, желая в отделении лично рассказать, как именно Свиридов угрожал его жизни и здоровью, - но толстяк повторил, что там разберутся.
- Учтите, я вам сопротивления не оказывал, - сказал Свиридов. Злость в нем все еще была сильнее страха. - Вы ответите.
Мент отвернулся к окну и не удостоил его ответом.
Очень все быстро, снова подумал Свиридов. Скоренько, сказал бы Сазонов. Три дня как прилетел - работы нет, в подъезде скандал, теперь взяли. А мы надеялись, что ничего нельзя вернуть. Идиоты, ничего и не надо возвращать. Оно не уходило.
Отделение располагалось в трех кварталах от дома, он пару раз бывал тут в паспортном столе, на первом этаже двухэтажного милицейского здания. Против ожиданий, в обезьянник его не бросили, а провели прямо на второй этаж, к начальнику отделения, которого Свиридов знал. Это давало хлипкую надежду: Свиридов учился с его сыном и даже был пару раз у них дома. Фамилия начальника была Горбунов, он был усат, добродушен и вечно утомлен. Толстяк ввел Свиридова в кабинет и вышел. Кабинет был похож на все милицейские и жэковские помещения, наличествовал даже графин с желтой водой, и облупленный зеленый сейф, и несчастный амариллис на подоконнике.
Майор Горбунов посмотрел на Свиридова безо всякого выражения.
- Я не понимаю, - сказал Свиридов. - Ваш подчиненный на меня набросился, руку мне заломал, я заявление сейчас напишу…
- Это да, это извините, - сказал Горбунов. - Писать не надо ничего, я поговорю.
- А что вообще такое? Вы же меня знаете, я был у вас, я с Игорем в школе учился… Набрасываются, тащат… Старик какой-то сумасшедший… Мало ли что скажет старик? Ему знаете что может в голову взбрести?
- Да старик что? Старик ничего, - сказал Горбунов, глядя на него все так же - без осуждения и сострадания, а словно чего-то ожидая. Свиридов явно должен был сам признаться, потому что Горбунов его щадил - не забирал, не запирал, - и надо было оценить его деликатность, то есть все рассказать самому. Еще немного, и он ласково спросит: "Говорить будем?".
- А что я должен, если не старик? - перенимая одышливо-отрывистый стиль, сказал Свиридов. Весь этот Кафка начинал ему надоедать - главным образом буквальными совпадениями с литературой.
- Да я бы, сами понимаете, ничего, - после паузы сказал Горбунов, побарабанив пальцами по столу. - Но тут такое дело.
Он опять надолго замолчал. Диалог выходил на диво содержательным.
- Такое дело, - повторил он, глядя в стол.
- Список? - прямо спросил Свиридов.
Горбунов поднял на него сенбернарские глаза с оттянутыми книзу веками.
- В курсе? - ответил он вопросом на вопрос.
- Не в курсе, - зло сказал Свиридов. - Знаю, что есть список, а что за список - понятия не имею.
- Ну а кто должен иметь понятие? - задал ему Горбунов все тот же гнусный вопрос, который он выслушивал в третий раз за сутки. - Кто знать-то должен?
- Вы, наверное, - сказал Свиридов. - Если вам довели.
- Нам довели, да. Но в списке-то вы.
- В списке я, да. Но довели-то вам. - Свиридов понял, что надо жестко придерживаться правил игры и во всем имитировать стиль собеседника. Это был балет, танец. Наступил - отступил, выпад - отпад.
- А тут приходит сигнал, - выждав еще одну паузу, во время которой родился еще один вялый милиционер, сказал Горбунов. - Так бы я не реагировал. Мне что этот Синюхин? У меня сумасшедших стариков в каждом дворе по одному. Делать нечего, они строчат. Они же не переводятся. Я состарюсь, такой же буду.
Это была уже вполне человеческая фраза, вне абсурда, который тут происходил. Свиридову показалось, что в душный горбуновский кабинет вползла струйка живого прохладного воздуха.
- Если всех тягать, на кого он стучит, мне узбеков некуда девать будет, - сказал Горбунов. - Вон на стройке узбеки без регистрации. А он пишет: врач ему был невнимателен, дворник ему был неаккуратен. Он сам-то кто? Стоматолог. Людей мучил. Двадцать лет на пенсии. Привык сверлить, вот и сверлит. Но вы должны понять: мне доведен список, я что могу?
Подтверждалось свиридовское подозрение: теперь, после попадания в список, любая житейская дрязга будет протекать тяжелей и заживать дольше, как царапина при диабете.
- А кто довел-то? - спросил Свиридов и тут же пожалел об этом. Список довела инстанция, о которой не полагалось спрашивать и не принято было отвечать.
- Кто надо, - сказал Горбунов. - А то сами не знаете, кто у нас доводит.
Неясно было, гордится он тем, что у нас все так обстоит, или стыдится, подобная смесь стыда и гордости с неявным превалированием последней была в основе новой идентичности; какой-то Задорнов.
- Догадываюсь, - стараясь вернуть его к союзническому, заговорщическому тону, ответил Свиридов. - Но это же может быть список на награждение, так? На что-нибудь хорошее, нет?
Горбунов усмехнулся.
- На хорошее они списков не дают, - сказал он. - Не та контора. Это вы даже оставьте, как говорится, надежду.
- Ну а что тогда? Если брать, то берите, только не мурыжьте попусту. Вы ждете, что я вам все скажу, а я сам не знаю.
- Да это-то понятно, - протянул Горбунов. Он явно искал, к чему прикопаться, и не находил. Свиридов был чист. Он даже нигде, кроме военкомата, не состоял на учете. Его не задерживали в нетрезвом состоянии, не доставляли приводом, не привлекали в качестве понятого. - Просто сами видите - теперь если сигнал, то повышенное внимание.
- Но я же не сделал ничего! Это он сделал, он обещал застрелить меня и мою собаку!
- Да по собаке вопросов нет, - отмахнулся Горбунов. - По старику нет, по собаке нет… Я маму вашу знаю, - сказал он внезапно, - хорошая мама.
По контексту следовало ожидать, что он добавит: "И вон что выросло", - но он молчал, томился, вытирал пот, и так же томился Свиридов. Майор, кажется, в самом деле еще не знал, как к нему относиться. Никаких человеческих чувств к Свиридову он, конечно, не испытывал, но испытывал, так сказать, имущественные. Перед ним сидел человек из списка, особый, обративший на себя внимание самой высокой здешней инстанции, он сидел у него в отделении и жил у него на участке, и непонятно было, как им распорядиться. Из этого могло получиться повышение по службе, а мог большой геморрой; его можно было взять сразу, а можно понаблюдать, вытащить сообщников, накопать целый заговор. Он надеялся, что Свиридов ему что-нибудь подскажет, но он то ли не знал, то ли хитрил. Приходилось решать самому, и надежней всего было тянуть время - вдруг сорвется и проговорится.
- Мне на работу надо.
- Нет, на работу вы погодите, - сказал Горбунов, и Свиридов понял, что на совещание по "Родненьким" опоздает безнадежно. - Вы посидите, подумайте - может быть, что-нибудь… Это нельзя вот так сразу. Если б он не просигналил, я все равно обязан. По месту прописки. Вы тут не проживаете, нет?
- Я у деда на квартире живу, - сказал Свиридов. - А что?
- Да вот видите, прописаны тут, живете там. Уже нехорошо. Путаницу создает, и, может быть, кто-то недоволен. Может, вас надо вызвать срочно, а вас нет. И тогда это, допустим, список людей, которые живут там, а прописаны тут. Я же не знаю, меня не вводят. У меня на все отделение вы один по списку, и я про других не знаю.
- Слушайте, - не выдержал Свиридов. - А показать мне этот список вы можете?
- Нет, как же? - развел руками майор Горбунов. - Если бы вам надо было, так вам бы довели. Я вообще не имею права вам сообщать, это я по дружбе.
- А о чем бы вы меня тогда спрашивали, если бы не сообщили? - не понял Свиридов. - Что, мы так друг на друга бы и смотрели?
- Не знаю, - вздохнул майор. - Нам не доведено, какие мероприятия. Нам только список.
Свиридов отчетливо понимал, что сейчас решается если не сама его участь, то общий ее вектор: в воздухе сгущались и плавали трудноопределимые сущности, и надо было что-то изменить сейчас, пока они не отвердели. То есть конец был один, раз уж он попал на карандаш, но еще можно было выговорить послабление, расчистить люфт. Так в основу приговора чаще всего ложатся первые показания, когда жертва еще не знает, как себя вести. Надо было сказать что-то правильное, свойское, но Свиридов, даром что сценарист, никак не мог придумать такой пароль. Он чувствовал себя как в регулярно повторяющемся сне: он сидит зимой, ночью, во дворе своего дома, и знает, что для облегчения участи - прижизненной или посмертной, во сне не уточняется, - ему надо куда-то пойти и что-то сделать, может быть, просто повидаться. Он идет к себе домой, там все в сборе, собираются пить чай, очень удивляются его возвращению: "Ты же уехал!" - "А куда я уехал?" - "Ты что, не помнишь?!" И от страха снова услышать материнское - ты всегда все забываешь, в прошлом году забыл зонт, всегда забывал в школе сменку, не помнишь, куда идешь, за что мне все это! - он кивает: а, да-да, конечно, ну, я пошел. Значит, не домой. Тогда к Володьке? Но Володьки нет дома, ему так и говорят, и почему-то со страшным раздражением. Ладно, тогда, наверное, на Киевский вокзал. Я должен куда-то уехать. Но на Киевском вокзале закрыты все кассы, и метель заметает пути. То есть совсем, совсем мимо. И тогда он возвращается в сквер и понимает, что ничего в своей участи изменить не может - участь на то и участь, чтобы ее нельзя было изменить. Значит, надо просто сидеть там и ждать. И как только он это понимает - сквер чудесно преображается, принимается падать легкий танцующий снег, даже что-то вроде "Вальса цветов" звучит из окон. Чтобы изменить участь, оказалось достаточно с ней примириться. Это был правильный сон - о том, что не надо дергаться. Он и теперь перестал подыскивать пароль и задал вопрос, который его интересовал.
- А сколько нас в списке? - спросил он.
Это и было парольное слово. Достаточно было сказать о людях из списка "мы" - и тем окончательно отделить себя от нормальных, никуда не попавших.
- Сто восемьдесят, - со вздохом сказал Горбунов. - Ну идите, работайте.
- А вы не можете сделать так, чтобы старик не орал? - осмелел Свиридов. Прокаженному можно.
- Я ему скажу, - пообещал майор.
6
Свиридов успел на совещание по "Родненьким", где ничего не знали о его увольнении из "Экстры" и спокойно отдали в разработку две новых темы - инцест и похищение. Но история с Синюхиным получила неожиданное продолжение, которое и сделало Свиридова героем среди списочных или списанных, как сами они называли себя впоследствии. В понедельник "Наш день" напечатал сенсационный репортаж о том, что один из создателей культового телешоу собаками травил одинокого старика - из числа тех, для кого это шоу делается.
Воскресенье Свиридов провел с Алей, они с утра завалились в Парк культуры, потратили кучу денег, перекатались на всех горках и качелях Луна-парка, и сиюминутный радостный страх рухнуть с огромной лодки, летавшей над Москва-рекой, вытеснил все остальные. Стреляли в тире, Свиридов близоруко мазал, Аля выиграла зеленого слона. Ели шашлык - как всегда, сырой и напоминавший о детстве, об эстраде зеленого театра, на которой читал еще не сваливший Молоток, герой только народившегося слэма; странно, что они с Алей оба бегали сюда и друг друга не знали. Вот уже вторую неделю подряд во второй половине дня проливался стремительный теплый дождь, над красными песчаными дорожками поднялся пар, малышня радостно визжала в детских вагончиках, и Свиридов впервые за неделю поймал себя на том, что не чувствует вражды к обычным людям, не внесенным покамест в скорбные листы. Прежде он их ненавидел, а рядом с Алей это как-то отступало - то ли потому, что ее близость искупала пребывание в любых списках, то ли она, здоровая и счастливая, предстательствовала за всех здоровых и счастливых. Ладно, живите. Вдобавок она осталась у него. Расчувствовавшись, он чуть не выложил ей всю историю про список и мента, но рядом с ней все казалось такой ерундой, а жалобы - такой пошлостью, что Свиридов смолчал. Можно было когда-нибудь со временем рассказать ей эту историю в третьем лице, как собственный замысел: представь себе, любимая, человека, который попал в таинственный список и сразу выпал из всех остальных… но она снова сказала бы что-нибудь про паранойю и про неумение замечать хорошее, а ему совсем не хотелось ругаться. Она была тихой и нежной, редко он видел ее такой, - рассказывала про детство, он не перебивал.
Утром она убежала на работу, пока он спал. Свиридова разбудил звонок Бражникова.
- Ты "День" читал? - поинтересовался он. У Бражникова была страсть к мерзостям, поэтому он читал "День" от корки до корки и помнил все про всех, хотя не верил ни одному слову ни в одной газете.
- Я "День" не читаю. А что?
- А напрасно! - протянул Бражников. - Там про вас!
Свиридов опять похолодел, как в машине у Сазонова.
Переход оказался резковат.
- Что про нас?
- Как ты пенсионера травил собакой!
Была еще надежда, что он шутит, - но Свиридов не рассказывал ему про старика, и взять эту сплетню Бражникову было неоткуда.
- Влип, влип, - торжествовал Бражников. - Натворил. Попал под лошадь.
- Что написано-то?!
- Сейчас прочитаю. - Бражников зашуршал газетой. Свиридову казалось, что он облизывается. - "Властители дум травят свой народ собаками". Это название. Поздаголовок читать?
Бражников садически растягивал удовольствие. Этот садизм тихих программистов был Свиридову давно знаком - видимо, долгое общение с машиной отбивало всякие человеческие ограничители вроде сострадания или стыда, а звериное оставалось в неприкосновенности. Неслышный Бражников еще в школе любил отрывать крылья бабочкам и с любопытством наблюдал, как они ползали.
- Читай, - спокойно сказал Свиридов.
Главное было - не вестись.
- "Сценарист патриотического сериала "Спецназ "и трогательного детского фильма "Девочка-танцовщица"…"
- "Маленькое чудо", - поправил Свиридов.
- Чего ты от них хочешь, им же в конторе запретили польтзоваться инетом. Я знаю, у меня там мужик работает. Главный им сказал - ловите сенсации не из сети, а в жизни. Ловят в основном по милицейским участкам. Ну читать?
- Да, давай.
- "Сценарист… бла-бла-бла… Сергей Свиридов в свободное от патриотизма время любит выгуливать своего огромного дога без поводка. Когда пенсионер Владимир Николаевич Синюхин, заслуженный медицинский работник с более чем тридцатилетним стажем, спасший жизнь тысячам людей, позволил себе сделать Свиридову тактичное замечание, разгневанный сценарист, крикнув "Фас!", направил своего монстра прямо на испуганного старика. Многочисленные свидетели кинулись защищать старого врача и встали на пути у разъяренного страшилища. Создатель "Танцующей девочки" наблюдал за этой чудовищной сценой, засунув руки в карманы. Адвокат "Дня" предложил Владимиру Синюхину свои услуги. Такие, как Свиридов, должны быть наказаны жестко. Именно такие, как он, зазнавшиеся звезды регулярно избивают нашего фотографа Радия Николаева за любую попытку честно рассказать зрителю об их оргиях. Напоминаем, что месяц назад другая звезда "Спецназа" Михаил Побережный оторвал Николаеву пуговицу, и газета продолжает расследование этого эпизода". Дальше комментарии коллег. Читать?
- Это особенно интересно, - сказал Свиридов.
- Станислав Говорухин, народный режиссер: "Некоторые режиссеры и артисты считают, что имеют право пасти народы, а сами глубоко презирают свой народ и не знают его. Я понятия не имею, кто такой господин Свиридов, но, конечно, теперь ни одна собака не позовет этого собаковода в свой проект. У меня самого есть собака, но я считаю, что моя свобода заканчивается там, где начинается свобода соседа. На Западе никто не посмеет выгуливать свою собаку без поводка, и все владельцы обязаны подбирать за питомцами их, так сказать, изделия". Александр Новиков, народный певец: "Надо еще проверить, что за детскую порнографию он там навалял. Лично я как советник народного депутата Крушеванова непримиримо борюсь с детской порнографией и своими руками готов удавить любого, кто бла-бла-бла". Это он рассказывает свои подвиги, неинтересно. Владимир Кафельников, главный редактор студии "Экстра": "Я рад сообщить читателям вашей газеты, с просмотра которой всегда начинаю мой день, что Сергей Свиридов больше не участвует в производстве сериала "Спецназ". Я уже неоднократно делал ему замечания за внешний вид. Свиридов давно включен в список деятелей культуры, чье появление на телевидении не рекомендовано". Ты знаешь, Свиря, по-моему, для полного счастья они должны обозвать тебя бешеной лисой и провести митинг с требованием расстрела.
- Я этого и жду, - Свиридову все еще удавалось попадать в тон.
- Ну, ты в голову-то не бери. Они судятся каждый день и всегда проигрывают, но у них какой-то колумнист-чеченец, личный друг Кадырова, так что в лучшем случае печатают опровержение. Про тебя завтра все забудут, они вчера уже написали, что Гальцев жену побил. Ты же не круче Гальцева?
- Не круче. Я только думаю, как это от матери спрятать.
- Скупи тираж, - хохотнул Бражников. - Ну ты понял теперь, что это за список? Ты просто не рекомендован к телевидению.
- Список появился раньше. Ты ни хрена не понимаешь, Брага, а разговариваешь как умный. В любом случае - спасибо, что предупредил. Я учту.