Когда Мишка вышел на улицу, там еще стояли родители Михеева, две девушки, несколько ребят. При появлении заседателя они замолчали, и Мишке показалось, что тот парень, с которым они переглянулись при чтении приговора, хочет к нему подойти. Но тот парень не подошел. Тот парень увидел, что рядом, облокотившись на светло-коричневую "Волгу" и небрежно крутя цепочку с ключами, стояла девушка в брюках и в яркой шерстяной кофте. Девушка, на которую никто раньше не обращал внимания, теперь небрежно крутила ключи, всем своим видом как бы говоря: "Тот красивый судья, про которого вы только что решили, что он, наверно, самый добрый и что такой молодой, а уже… – этот судья для меня просто Мишка, и, кстати, он мой, понятно?" Эта немая сцена длилась ровно столько секунд, сколько потребовалось, чтобы Медведев пересек тротуар, сел в машину, чтобы Лена включила зажигание и они уехали. Но Медведеву эти секунды показались бесконечными, потому что он прекрасно представлял себе, в каком состоянии сейчас родные и товарищи подсудимого. А тут, сразу после суда, им как бы наглядно продемонстрировали другой стиль жизни, и хотя он, Медведев, ей-богу, но виноват, но все равно…
Объяснить Лене он это не мог и потому просто спросил:
– Ты чего приперлась?
Лена посмотрела на него так же, как и минуту назад, когда он выходил из здания суда.
– Соскучилась. А что, разве нельзя?
– Можно, но только не на отцовской машине. Отвыкай ею пользоваться. Научись сначала сама зарабатывать деньги. Устраиваешь здесь зрелище! Хватит стиляжных штучек. В брюках по улице не ходят, неприлично.
Во время этой тирады Лена несколько раз поворачивалась к нему, и на лице ее были и внимание, и почтение, и сверхсерьезность, дескать, вот какой у меня Миша умный, "ну, давай, давай". И Медведев понял: чем больше он будет сейчас говорить, тем это бесполезнее. С иронией Лены он еще не мог справиться. Поэтому свою гневную филиппику закончил весьма мирно:
– У тебя не такие плохие ноги, чтобы их прятать.
На третий день суда Лена пришла прямо в зал во время выступления прокурора. Заканчивалось слушание дела Гусевых. По просьбе адвоката при допросе свидетелей все посторонние были удалены. Но сейчас зал был полон, люди стояли в проходах. Тем не менее, когда суд заперся в комнате для вынесения приговора, судья спросил у Медведева:
– Эта девушка, что стояла в дверях, ваша жена?
– Да, – сказал Медведев, – теперь, наверно, да. Судья усмехнулся и спросил заседательницу:
– Ваше мнение? В общем-то, бытовое хулиганство. Можно принудительное лечение, а можно и год. Зная, что вы всегда всех защищаете, я бы настаивал на одном годе тюремного заключения.
– Полтора, – сказала заседательница, – полтора года обоим супругам.
– Интересно, сколько можно максимально? – спросил Медведев.
– Максимально два года, – ответил судья, – им можно инкриминировать только нарушение общественного порядка в квартире, ночные дебоши, нецензурную брань, появление на кухне в голом виде. Остальное, собственно, – их внутреннее семейное дело.
– Вот за их внутреннее, как вы говорите, семейное дело, – сказал Медведев, – Гусеву полтора, а ей, Гусевой, два. Она мать, на ней должна была семья держаться.
Судья читал приговор, а он стоял, как всегда, справа от судьи и смотрел на лица двух людей, что стояли ниже, прямо перед ним. На лице женщины застыла улыбка этакой покорности и готовности (наверно, с этой улыбкой она выходила вечерами на площадь трех вокзалов, с этой улыбкой извинялась утром перед соседями, с этой улыбкой посылала сына за очередной бутылкой водки). Лицо мужчины было сумрачно и серьезно. Эти два сорокалетних человека опустились настолько, насколько это вообще возможно (судья перечислял: с любой работы их выгоняют через месяц, частые гости вытрезвителя, бесконечные попойки дома, драки с вызовом милиции, каждую ночь соседям нет покоя, нецензурная брань в общественных местах и т. д. и т. д.). Медведев смотрел на лица двух людей, которые еще не знали приговора и не подозревали о его серьезности (в последнем слове она сказала что ладно, так и быть, согласна на принудительное лечение от алкоголизма, а он отказался – сам, дескать, вылечусь), – Медведев смотрел, старался встретиться с ними глазами и повторял про себя: "Нет, не за это, не за это!"
В семье Гусевых жило двое детей. Мальчику было восемнадцать. Девочке – десять. Напившись, Гусев ежедневно бил своего приемного сына, пока тот на ушел из дому. Последние три года мальчик ночевал у товарищей, у родственников, на чердаках, в парках на скамейках. Он вынужден был бросить школу и работать в сапожной мастерской, а вечерами учиться и читать книги по биологии, потому что у него уже было призвание, он мечтал стать ученым, и страшная жизнь семьи не сломала его, а, наоборот, закалила. Но он потерял два года и теперь уже не успеет кончить десятилетку до армии, и в университет сможет попасть только через пять-шесть лет. Парень не пил, не курил, не шлялся по улицам, но он был лишен дома. Родители его не стеснялись. Они пили при нем, напившись, оправлялись тут же, занимались "любовью", дрались, приводили чужих "дядь" и "теть". Недавно, когда сын пришел домой поздравить с первомайским праздником, мать обняла его и сказала: "Саша, выпей политуру, она знаешь, какая вкусная!"
Девочку добрые люди устроили в интернат, и она появлялась у родителей по субботам и воскресеньям, но и этих дней было достаточно, чтобы она потом показывала подругам, как "играют в папу с мамой". Год назад Гусев решил уйти к другой женщине и взял с собой дочку. Гусева встретила соперницу со своей дочкой на улице, подошла и громко сказала: "Нюрка, девку ты можешь взять себе, а Ваньку отдай!"
За все это супругам Гусевым не полагалось никакой статьи. За это кодекс не предусматривал тюремного наказания. Но Медведев стоял и повторял про себя слова приговора: "Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики…"
– Леонид Андреевич!
– Что тебе, Шарипов?
– На тебя вся надежда, выручи! Дома дел много, а я, старый человек, не успеваю.
– Опять отпустить на картошку?
– Зачем картошка, мастер? Алгебра у нас сегодня. Учительница молодая, настырная. А мне четвертый десяток. Голова работает плохо. Помоги решить задачку!
– Леня, только ты не пугайся, ладно? Вот посмотри.
– Не вижу.
– Занавески! Старые были ужасные. А эти красивые, правда?
– Прелестные. Как раз такие я видел недавно в страшном сне. Когда я умру, завернешь меня в них, чтоб каждому была ясна причина моей смерти.
– Ну, знаешь, я случайно достала, их брали нарасхват.
– Пойду в горсовет, попрошу, чтоб, когда ты выходишь на улицу, срочно закрывали все магазины. На учет, инвентаризацию или просто на обед.
– Леня, ты не понимаешь, как приятно покупать.
– У меня, наверно, станок, да? Деньги сам печатаю, да?
– Когда ты покупаешь книги, я же молчу. У всех людей хорошие занавески.
– Плевал я на твоих людей! Может, попросишь славянский шкаф? Сервантик? А канарейку не хочешь?
– Эх, вы! Из-под носа упустили победу! Слабонервные девицы, а не игроки! Сейчас были бы уже чемпионами города. Теперь вам играть пятую, решающую. А мяч круглый. Но ничего, мобилизуйтесь. На вас смотрит весь завод! Честь завода! А ты, Демидов, кончай сам бить. Знаешь поговорку: не умеешь – не берись! Сколько из-за тебя очков проиграно? И вообще, меняем расстановку: один остается у сетки, а все вторые пасы на Майорова. Он всегда точен. Его не заблокируют. Не экспериментируйте с подачами, когда Майоров на первой линии. Главное – мяч через сетку. И там, в защите, не спать! Двигайтесь, двигайтесь! Ясна тренерская установка? Выиграть надо! Леня! Ты же капитан команды, классный игрок. Скажи им! Все, слушайте Майорова!
– Ребятишки, значит, так. Забудьте все, что вам сейчас сказали. Представьте, что мы на тренировке, а против нас команда дачников. На нас никто не смотрит, и эта партия ничего не решает. Запомните, вы все умеете играть. Если удобно – бейте сами, если неудобно – пас товарищу, тому, кто находится в наиболее выгодном положении. Расстановка на площадке прежняя. Не суетитесь. Играйте свою игру. Ну, чуточку собраннее. Понятно? А теперь пошли.
Когда вездеход засел окончательно и Эдик побежал в леспромхоз, который они проезжали совсем недавно, так, километра два успели отползти, Яша сел на пенек и стал чертить на земле палочкой одному ему понятные знаки. Со стороны он, наверно, походил на Иисуса Христа, составляющего в уединении производственные планы на ближайшее тысячелетие. Такой же усталый, такая же рыжая щетина (две недели не брился). Только ореол вокруг головы был черный. Комары стонали в отчаянии, но сесть не решались. Изредка, чисто нервно, а не по необходимости, Яша накладывал на лицо и руки новый слой мази. Потом он смотрел на часы. Если вездеход вытащат, тогда они еще успеют. Правда, сегодня воскресный день. Яша знал, что это значит.
Эдик вернулся на тракторе. Тракторист – по случаю выходного дня – был навеселе и поэтому держался очень решительно. Он с ходу посадил трактор рядом с вездеходом и, когда мотор заглох, долго оглашал лес воплями и проклятиями.
Тракторист и Эдик ушли и вскоре вернулись на новом тракторе, и Яша понял, что тракторист принял еще новую порцию, и теперь Яша не сомневался, что и эта машина останется в речке. Он пытался отговорить тракториста, но спорить с ним было бессмысленно.
Как ночной сторож у трех застрявших машин, Яша прогуливался по берегу, пока из-за пригорка не выполз трактор, на этот раз тяжелый, харьковский. И хоть тракторист не упустил возможности снова приложиться к бутылке, у Яши появилась надежда. Этим тракторам он верил. Лишь бы зацепить! "Харьковец" вполз в реку, и тут с него соскочила гусеница. Тракторист взвыл итальянским тенором, а Яша подозвал Эдика и сказал, что надо идти искать ночлег. Надо ждать, что утром кто-нибудь протрезвеет, иначе они потопят всю технику леспромхоза.
Ветер светлым облачком скользил по песку. У скамейки валялись ягоды рябины. Влажный песок отливал радужными красками, словно его облили бензином. Неподвижные чайки белели на воде, как куски газеты.
Солнце все быстрее погружалось в тучу. Вот от него остался маленький кусочек. Туча пошла вверх, и солнце блеснуло последний раз, как огонек папиросы. Серые, будничные цветы сгрудились у горизонта, медленно растекаясь по небу и по морю. И только здесь, где стоял Медведев, на воде и вверху было светлее, а верхний край одного облака розовел, как крем пирожного.
Волны выталкивали на берег обломанную ветку.
Мимо прошли три пожилые женщины, говорили о зарплате.
"Все нормальные люди, – думал Медведев, – спокойно дышат озоном, и никакая вечерняя меланхолия не мешает их пищеварению. Один ты, вместо того, чтобы наслаждаться пейзажем, бесишься. В чем дело? Почему ты не пошел в кино с молодой женой? Рычишь на нее и убегаешь один на пляж? А ведь любишь ее. Ты удачно женился. Бывают же чудеса! Дочь крупного начальника, и ничего, оказалась хорошей девкой. Но как ей сейчас объяснить твое поведение? Нельзя же признаться, что, уехав первый раз с женой в отпуск и не прожив даже половины срока, ты рвешься в Москву. Лена все поймет неправильно. А как прикажете вас понимать, товарищ Медведев?"
Скучно? Утром – пляж, к вечеру – волейбол. Когда скучать? Рвешься на работу? Ты был инженером на ТЭЦ, потом – освобожденным секретарем. Не понравилось. Перешел на завод старшим технологом. Вставать в полседьмого утра. Доволен новой работой? Не очень. И тем не менее хочется в Москву, на завод. Причины? Честно?
Привык Миша быть в центре внимания. Приходишь на смену, – тебя рвут на части. Не успеешь оглянуться – уже четыре часа. А там заседание бюро, а там общее собрание, "Товарищ Медведев, не забыли? Сегодня местком", да надо прочесть лекцию молодым рабочим, да еще вызывают в райком, да необходимо побеседовать с первой бригадой, а тут еще директор вызывает. Домой Медведев приползает поздно, измочаленный и выжатый, как губка. Клянет все на свете. Вслух. А на самом деле? На самом деле нравится ему такая жизнь. Привычка – вторая натура. Вот так-то. И когда этого нет, ты чувствуешь себя, как рыба, вынутая из воды.
Интересно, если бы тебя запереть в комнате, хотя бы на неделю. Готовые харчи и прочее, но никаких контактов с людьми. Повесился бы? А великие герои прошлого годами сидели в одиночных камерах. Так что слаб ты, Миша. Нет у тебя воли, закалки.
Пойти встретить Лену? Все-таки уже двое. Коллектив!
Никто не воспринимал ее всерьез, потому что, когда ребята или родители приходили к Пятерке в больницу, где он лежал со сломанной ногой, черненькая девушка в очках молча вставала и исчезала. Знали только, что зовут ее Таня, а на вопрос "кто она?" Яша махал рукой. Сначала над ним посмеивались, а потом привыкли к девушке, принимая ее, вероятно, за внештатную медсестру, и так это повторялось ежедневно, и никто не подозревал до тех пор, пока, выйдя из больницы, Яша не обзвонил всех и не пригласил на свадьбу.
Месть ребят была грубой: в подарок они принесли дешевый фотоаппарат (Яша никогда не снимал), трубку (Яша никогда не курил) и толстую книгу очерков по узбекской советской драматургии.
Все знали, как надо делать фильм: операторы, осветители, директор картины, администратор, не говоря уж об актерах. Даже у такелажников была собственная теория, даже статисты пытались давать советы. Один лишь режиссер хватался за голову. Сценарий был совсем неплох, но потом режиссер испугался: а вдруг? Первая картина. Надо наверняка. И он хотел впихнуть в нее и Бергмана, и Антониони, и Мунка, и Тарковского, и чтоб каждый кадр стоял так, как в "Пепле и алмазе".
Приезжал сценарист. Сказал, чтоб четко придерживались сценария, и все получится в блеске.
Приезжал редактор. Сказал, чтоб, главное, следили за сюжетом. Остальное придет само собой.
Приезжал "маститый". Советовал нажимать на второй план и искать подтекст. Картину делать по принципу мозаики. В монтаже все прояснится.
Директор кричал, что не хватит пленки, и писал доносы в студию.
Бутенко хотел послать все к чертовой матери. В конце концов он артист хорошего московского театра. Плевать ему на кино. Но он знал, что надо терпеть: нельзя подводить режиссера. Кроме того, пускай скептики в Москве цедят сквозь зубы: "Кино только портит актера", – но если Бутенко снимется в фильме, да еще в главной роли, да еще вдруг фильм пойдет с успехом, – то же самое театральное начальство, которое так неохотно отпускало его на съемки, будет относиться к нему совсем иначе. Старый, проверенный вариант.
Костюмерша Валя снимает сарафан и ложится загорать, около нее, как козел на привязи, топчется оператор Кленов; режиссер с оператором обсуждают "Дорогу" Феллини, очень им хочется заснять перевернутый грузовик, только вот не знают, куда его присобачить; Анна Авдеевна (пожилая актриса из Ермоловского театра здесь играет колхозницу, которая спасает Юрке жизнь) сидит в кустах, жалуется на сердце: ах, жара, духота, требует валерьянки; Витька и Андрей (они сейчас не заняты в кадре) сваливаются откуда-то сверху: "Юрка, мы такой виноградник нашли, кончай эту бодягу, иди с нами"; директор Рогов решает, что самое время закатить истерику: не составлен план съемок на следующую неделю; на площадку прибегает жена художника – сын объелся сливами, у него температура, пошлите машину за врачом; оператор спорит со своим помощником: забыли, какую пленку вчера зарядили; появляются два сторожа с верхних плантаций, толстого осветителя Мишу они принимают за главного и пытаются узнать, что снимают; "Камера, приготовиться!" – вспоминают, что нет Севостьянова, он статист, должен изображать убитого, но вечером долго дебатировали, не слишком ли "кровавый" эпизод получается, выбросили Севостьянова, а теперь восстановили Севостьянова, но он исчез, начинаются гонки по пересеченной местности в поисках Севостьянова; "Мотор!" (пятый дубль) – и ты снова бредешь по дороге, тяжелораненый, в изорванной шинели, и на твоем лице горе и отчаяние.
…И было как-то странно спуститься с сопок и увидеть спящий поселок и два черных бульдозера на грязно-белом снегу, которые тарахтели; казалось, что сейчас они куда-то двинутся, просто рабочие отлучились на минутку, но Штенберг знал, что рабочие давно спят и оставили машины еще днем, а может, еще на прошлой неделе, и вообще здесь, на Севере, моторы никогда не выключают - потом не заведешь.
– Хлопцы, - сказал Яша, - марш по кабинам, вот вам и теплый ночлег.
– А если он поедет? - спросил Эдик, который был тогда в своей первой экспедиции.
– А ты не брыкайся, - сказал Яша.
Сам он улегся рядом с Эдиком на сиденье и сразу словно куда-то провалился…
Шеф вызывает его к себе, и он час сидит в кабинете, развалившись в мягком модерновом кресле. Обсуждают новые данные, потом шеф рассказывает последний анекдот. Потом перед ними стоит и сбивчиво отвечает на вопросы молодой геодезист, недавно окончил институт, предстоит первая экспедиция. Яша вспоминает, что когда-то и он так же стоял, а теперь уже старший научный сотрудник, развалился в мягком модерновом кресле.
– Где остановиться, – заканчивает шеф, – спросите у Якова Львовича, он был в тех местах.
– Не будет погоды, – говорит Яша, – пойдете в дом дирекции. В гостиницу не надо, всегда переполнено, грязь, клопы. А в доме дирекции Иван Николаевич, он там лет двадцать, всех знает и к нашему брату почтение имеет. Поселок хороший, потом на трассе еще не раз его добром помянете. Танцев, правда, нет. – И, видя, что парень начинает краснеть, продолжает: – Зато по субботам выдают сливовую настойку.
…Экспедиция снялась раньше. Он догонял ее по трассе на "газике", который дали в управлении. Двое суток они выбирались к побережью, и, когда до поселка оставалось километров пять, не больше – он отчетливо помнит этот момент, – "газик" тихо-тихо пошел влево, потом сполз в канаву и медленно лег набок. Шофер протер глаза и сказал: "Кажется, я заснул…"
Он вызывает Верочку, секретаря, она вечно обижена. Ей кажется, что Штенберг к ней придирается. Ничего подобного. Просто на работе надо работать, а не красить губы.
– Вот список литературы, которая мне нужна к завтрашнему дню.
Она читает, выпячивает губы.
– К утру я не успею.
– Это вы своему мальчику говорите, а на службе есть один ответ: сделаю.
Верочка круто поворачивается, ее каблуки стучат по паркету. "Металлическая подковка, – определяет Яша, – как у Тани". Он понимает, что сейчас думает Вера. Тем лучше. С него требуют, и он должен. Может, завести с Верой легкий флирт, как делает Каманин? Нет, на это он не способен. Четыре года он мотался по стране, четыре года, не успев вернуться из одной экспедиции, он уходил в другую. Он даже не мог представить себе, как здорово приходить каждый вечер домой и знать, что тебя ждут.